Ведьма на Иордане

Вернувшись из больницы, Арье несколько дней промаялся в пустой квартире. Воспоминания, точно мираж, дрожали в разреженном воздухе гостиной, переливались в ванной, вставали смутным призраком над постелью жены. Иногда ему чудился детский плач, иногда легкие шаги Хаи. Он спасался у Рути: устраиваясь на кухне, бесконечно помешивал ложечкой чай в толстой глиняной кружке или крошил медовый пряник.

Разговор не клеился, но Арье и не нуждался в словах. Ему было достаточно просто наблюдать, как сестра возится с детьми, готовит обед, управляется по хозяйству. Ее ровное отношение к жизни сглаживало пики и пропасти его эмоций. Через час-другой волнение отпускало, в голове становилось ясно, а на сердце спокойно. Спустя четыре дня Рути подала ему телефонную трубку.

— Я набрала номер отцовского колеля, — сказала она, прикрыв рукой микрофон. — Скажи секретарю, что с завтрашнего утра ты начинаешь учиться.

Ее влажные после мытья посуды пальцы, перечеркнутые яичной полоской обручального кольца, походили на нотный стан.

Арье вопросительно поднял брови.

— Слушайся старших, Арьюш, — с лукавой наставительностью произнесла Рути.

Многолетняя привычка слушаться сестру заставила Арье взять протянутую ему трубку. Секунду помедлив, он поднес ее к уху и твердо произнес:

— Говорит Арье-Ор Ланда…

Он стал приходить в колель одним из первых и оставаться там до глубокой ночи. Тяжелая интеллектуальная работа над Талмудом иссушала мозг, Арье возвращался домой обессиленным, наскоро ел и валился на постель. Сбылась мечта отца Арье и матери Хаи, но, доведись им заранее узнать о цене, они бы обеими руками оттолкнули мечту прочь.

Полностью погрузиться в учебу не получалось. То и дело Арье отвлекали горестные мысли. Почему несчастье случилось с его милой, добродетельной женой? Чем заслужила она такую короткую жизнь и внезапную смерть? В чем провинилась их крохотная дочь, еще не успевшая совершить ни одного самостоятельного поступка? Может быть, во всем виноват он, вместо учения и духовного совершенствования распевавший песни в синагогах?

На тридцатый день Арье приснился странный сон. Все было словно наяву. Он вернулся домой из колеля, включил свет, вошел в гостиную. На столе стоял гроб, а в нем, покрытая тонким слоем песка, лежала Хая.

— Хаяле, что с тобой?! — воскликнул Арье.

Она тут же села и принялась сбрасывать с себя песок.

— Я немного задремала, — произнесла Хая своим ласковым голоском и улыбнулась. Ее лицо плыло и менялось, словно очертания деревьев в знойный день.

Проворно выбравшись из гроба, она пошла к двери. Песок осыпался с ее платья, как конфетти в день их свадьбы, когда, дрожа и немея, он вел ее после хупы в комнату для первого уединения новобрачных.

— Ты куда? — спросил он дребезжащим от волнения голосом.

— Я хочу посмотреть мир, — сказала она, не оборачиваясь. Дойдя до двери, Хая оперлась плечом о косяк и, быстро обернувшись, поманила мужа пальцем.

Глаза — вот что больше всего поразило Арье. Огромные, выпуклые, это не были глаза Хаи! Он смотрел в них не отрываясь, и пространство комнаты начало медленно съеживаться, сминаться, точно лист черной бумаги. В последнюю секунду перед пробуждением Арье увидел, как Хая переступила порог и еще раз поманила его за собой.

Проснувшись, он долго лежал, ожидая, пока успокоится спотыкающееся сердце. Лоб обметало липкой испариной, руки противно дрожали. Ощущение реальности произошедшего не отпускало. Арье казалось, если он поднимется, включит свет и выйдет из спальни в гостиную, то обнаружит на столе черный гроб, до половины засыпанный рыжим песком.

Минут через двадцать он заставил себя встать, вымыть руки и войти в гостиную. В комнате было пусто, белая скатерть холодно сияла на столе. Он подошел поближе. Под ногами что-то захрустело. Песок. Откуда здесь песок? Или ему кажется?

Арье принес из кладовки веник, тщательно собрал мусор на совок и поднес к лицу. Сомнений не оставалось: на темно-синей пластмассе отчетливо выделялись рыжие песчинки.

О ночном видении он не стал рассказывать. Зачем? Поверить не поверят, только сочтут сумасшедшим. Мол, рехнулся от горя. Начнут таскать по врачам, пичкать лекарствами…

Он постарался выбросить сон из памяти, забыть, вытереть, словно и не было ничего, но глаза, огромные, выпуклые глаза, неотступно стояли перед его мысленным взором. Все чаще и чаще Арье закрывал Талмуд и уходил из колеля блуждать по городу. Бесцельно, рассматривая прохожих, он бродил по улицам час, а то и два, точно надеясь встретить Хаю, снова заглянуть в ее лицо. Нет, это были не ее глаза, а какой-то другой женщины. Но он уже видел их когда-то, да, видел! Но где, при каких обстоятельствах?

Голос не возвращался. Впрочем, если бы он и вернулся, Арье не стал бы петь. Что-то сломалось внутри, исчезли напор, желание блеснуть. Отец называл это куражом и укоризненно качал головой, когда Арье еще мальчиком делился с ним переживаниями. По мнению отца, кураж происходил от дурного побуждения и с ним следовало беспощадно бороться. Способов было много: посты, особые молитвы, изучение специальных трактатов. Но Арье и слушать не хотел — чудесный талант, подаренный ему Всевышним, распирал грудь изнутри, словно туго заведенная пружина.

Сейчас давление исчезло: пустой, как дождевая труба в августе, Арье блуждал по улицам Реховота, переходя из кружевной тени деревьев в плоскую, словно вырезанную из жести, тень домов. Бесстрастно читал объявления на столбах, скользил равнодушным взглядом по витринам, слушал перекатный шум деревьев. Не то, все не то.

Когда усталость колкими мурашками начинала покусывать икры, он возвращался в колель, открывал Талмуд и сидел над страницей до пепельных, с пламенеющими краями, пятен перед глазами.

Ему не мешали и не делали замечаний, хотя такой стиль плохо совпадал с принятым среди «литовцев» усердием. Необычайное горе вывело его за рамки нормальной жизни, и поэтому на странное поведение бедняги закрывали глаза.

Однажды утром, когда небо над Реховотом сияло, точно пасхальное блюдо, Арье забрел в крошинскую синагогу. Располагалась она у окраины города, Крошинский ребе, построивший синагогу и небольшой религиозный район вокруг, хотел жить подальше от соблазнов центральных улиц. Здание синагоги, сложенное из розового кирпича, с широкой лестницей парадного входа, стрельчатыми окнами и высокой крышей, величественно замыкало Реховот — дальше простирался рыжий пустырь с бледными заплатами выгоревшей травы. За пустырем струилась черная лента объездной дороги, а за ней тянулись до самой Нес-Ционы мелкие холмы, поросшие теребинтом.

Арье остановился на первой ступени лестницы и принялся разглядывать игру солнечных лучей в зеркальных стеклах окон. Снаружи стекла были непроницаемы для взгляда, зато изнутри выглядели как самые обыкновенные.

Год назад Арье выступал в этой синагоге. Народу набралось великое множество, пришел даже сам ребе и, сидя в кресле, больше походившем на царский трон, одобрительно кивал. Его хасиды в плоских меховых шапках, черных кафтанах, перетянутых черными вязаными поясами, в штанах до колен, ослепительно белых чулках и в туфлях, стачанных на старинный манер, без шнурков, с большими серебряными пряжками, заполнили зал от стены до стены. Женщины сидели на балконе, укрываясь от нескромных взглядов за скользкими занавесками из белого шелка. Между занавесками виднелись узкие щели, через них можно было рассмотреть происходящее внизу.

Крошинские хасиды строго соблюдали разделение между мужчинами и женщинами, их правила скромности, оставляли за кормой даже «литовские» обычаи. Сразу после хупы девушка наголо обривала голову и вместо парика надевала туго обтягивающий череп платок. Если он сбивался, приоткрывая запретное, то вместо волос жадному мужскому взгляду доставалась лишь синеватая полоска чисто обритой кожи.

Поначалу, завидев на улице крошинских женщин, Арье вздрагивал от отвращения. Уродующий, унижающий человеческое достоинство обычай казался ему чудовищным пережитком. С годами, привыкнув к виду туго обтянутых платками голов, он даже стал находить в них некое своеобразие, иную эстетику. Некоторым женщинам такая «прическа» даже шла, а кого-то действительно уродовала.

«Но ведь так и со всяким другим нарядом, — думал Арье. — И со всякой модой. Дело только в привычке, заложенной в детстве эстетической установке».

Ему случалось разговаривать с крошинскими хасидами, и он с некоторым удивлением узнал, что они считают своих жен очень красивыми. Женщины «гетто» и окрестностей, расхаживавшие по улицам в растрепанных париках или грязноватых шляпках, из-под которых торчали концы посекшихся волос, вызывали у хасидов брезгливую неприязнь.

На той субботней молитве в крошинской синагоге Арье запомнилась женская ручка, выглядывавшая из-под белой занавески. Изящная, с тонким запястьем и узкими длинными пальцами, ручка беззастенчиво отбивала такт, и в этом повторявшемся, равномерном движении было столько откровенной эротики, что у Арье перехватило дыхание.

Солнце поднялось и перестало переливаться в стрельчатых окнах. Арье уже собрался двинуться дальше, как вдруг из-за розового угла здания показалась девушка. Каблучки ее туфель затеяли забавный разговор с плитами мостовой. Девушка шла мелкими быстрыми шажками, придерживая локтем большую хозяйственную сумку и опустив глаза к земле.

Арье тоже старался отводить взгляд при виде проходящей женщины — к чему пялиться, ведь праздное любопытство порождает греховные мысли, но тут он почему-то не отвел взор. Проходя мимо, девушка подняла голову и коротко взглянула на Арье. Его окатило жаром — крупные, чуть выпуклые глаза, такие, как в его сне. Он стоял, не зная, как поступить, провожая девушку взглядом. Подойдя к двери близстоящего дома, она обернулась и еще раз посмотрела на Арье.

Такие, да не такие! Глаза, несомненно, походили на Хайны из сна, но сильно отличались. Чем, Арье не мог сообразить: то ли величиной, то ли своей выпуклостью. Они очень напоминали ему другие глаза, виденные не во сне, а наяву, те самые, которые он все время пытался припомнить. Он стоял, окаменевший, словно жена Лота, лихорадочно пытаясь нащупать ускользающий образ, и вдруг вспомнил: «Точно, это она! Как же я сразу не догадался!»

Вокруг «литовского» гетто, словно кораблики возле флагмана, проживали небольшие группы разных религиозных общин. Дом хасидов одного направления, дом другого, два дома «йеменцев», пол-улицы выходцев из Триполи, улица «марокканцев». У каждой группы были свои синагоги, детские садики, школы, ешивы. Среди ешив самыми престижными считались «литовские»: чужаков туда принимали мало и неохотно. Садики и школы были более открытыми, дети родителей, принадлежащих к разным духовным школам, играли в одной песочнице или с криками гонялись друг за дружкой по двору. Различия начинались позже, когда мальчик превращался в юношу. Что же касается синагог, то в них молились где кому нравится.

Хасиды, «литовцы», сефарды, религиозные сионисты ходили в одни и те же продуктовые лавочки, сталкивались нос к носу на остановках автобусов, примерно представляли, кто из их района, а кто пришлый.

Крошинская девушка осветила заснувший уголок памяти Арье, и он сразу припомнил йеменку, жившую на соседней с «гетто» улице. Ей было уже за тридцать, но голову она не покрывала, то есть осталась незамужней — случай для религиозного района довольно редкий. Другие сведения по внешнему виду не устанавливались, да Арье и не пытался, йеменка составляла всего лишь внешний фон его жизни. Тем же усилием памяти он помнил столбы на остановках, цвет стены синагоги, трещины на асфальте перед домом. И вот мелкая, незначительная деталь вдруг скакнула на первый план, загородив, вытеснив казавшееся главным и существенным.

Чуть не подпрыгивая на ходу от нетерпения, Арье помчался к Рути.

— И зачем тебе понадобилась эта пучеглазая старая дева? — спросила она, выслушав просьбу брата. Рути чистила картошку, и кожура, выползая из-под лезвия ножа, завивалась ровной спиралью, аккуратно укладываясь в пластиковый мешок.

— Я хочу посмотреть на нее вблизи, — сказал Арье. — Только и всего. Только посмотреть.

— Ты бы лучше взглянул на себя в зеркало, — подала Рути нетривиальный совет.

В ее доме, как и в доме их родителей, зеркалом служила задняя стенка буфета. Сквозь частокол кубков, коробочек со специями, подсвечников и стеклянных бокалов для субботних трапез с трудом пробивались лишь общие очертания лица. Впрочем, Рути, как и ее мать, смотрелась в зеркало в самых крайних случаях, поэтому совет звучал немного странно.

Арье послушно подошел к буфету.

— Лицо как лицо.

— Если бы, — фыркнула Рути. — Дрожишь, будто жених перед хупой. Чем она тебя околдовала?

— Околдовала? — удивленно переспросил Арье. Ему и в голову не приходило, будто его интерес может быть истолкован подобным образом. Но вот Рути произнесла свои слова, и он почувствовал, что за подкладкой стремления взглянуть на глаза «йеменки» прячется иное желание, о котором он старался не думать, вытесняя его на край сознания. Арье смутился.

— Не красней, не красней, — сказала Рути. — Дело понятное, мужчине нужна женщина. Но почему ты выбрал именно ее?

— Я еще не выбрал, — пробормотал Арье. — Я только хочу посмотреть.

— Ладно, — согласилась Рути. — Посмотреть устроим. В нашем детском садике есть несколько «йеменских» детишек, я поговорю с их мамами, все разузнаю. Но сам понимаешь — только посмотреть. Если вдруг, не дай Бог, — она тяжело вздохнула, — все-таки решишь знакомиться, скажи мне, а я уж договорюсь. — Она еще раз вздохнула. — И как ты после красавицы Хаи глаза на нее поднимаешь? Да и рано, трех месяцев еще не прошло после похорон… Честное слово, Арье, только лупоглазой «йеменки» нам в семье недоставало.

Остаток дня Арье провел как на иголках. Вечером долго не мог заснуть, ворочался, крутил подушку так и эдак. Он надеялся, что ночью увидит Хаю, хотел этой встречи и одновременно боялся ее, но спал тяжело и без снов, словно провалившись в черную яму.

Утром никак не мог прийти в себя. Во время молитвы тупо перелистывал страницы, отыскивая псалмы. Он знал их наизусть и еще вчера мог молиться, не открывая книги, но сегодня голову точно придавили глухой подушкой.

В четыре часа он позвонил Рути.

— Приходи, — сказала она. — Я все узнала.

Арье захлопнул Талмуд и чуть не бегом помчался из колеля. Расстояние до Рутиного дома вместо обычных десяти минут он преодолел за четыре, взлетел по ступенькам, протянул руку к звонку и замер.

«Нет, нехорошо. Потный, запыхавшийся. Рути опять пошлет к зеркалу. Лучше постоять несколько минут, остынуть».

Он опустил руку и несколько раз глубоко вдохнул. Внезапно дверь отворилась. Рути окинула его насмешливым взглядом:

— Заходи, женишок. Чего стоишь на пороге?

— А как ты догадалась… — начал было Арье, но Рути перебила:

— Видела в окно, как ты бежал. Сначала отправляйся на кухню, выпей чаю, успокойся. Поговорим после.

Он любил Рутин чай. С презрением относясь к бумажным пакетикам, она покупала развесные чаи нескольких видов, смешивала их между собой в только ей одной ведомых пропорциях и заваривала нечто душистое и крепкое, прочищающее голову и придающее силы. Сегодня такой напиток был как нельзя кстати.

Вместе с чаем он получил здоровенный ломоть медового пряника. В пористой коричневой толще щедро желтели орехи. Есть не хотелось, но Рути так красноречиво взглянула на тарелку, что Арье тут же изрядно откусил. В глазах старшей сестры он все еще оставался маленьким мальчиком, которому она меняла пеленки и которого кормила с ложечки. Усевшись напротив, она взяла в руки детский носок, вдела нитку в иглу и принялась быстро штопать, то и дело поглядывая на Арье. Дождавшись, когда он подобрал с тарелки последнюю крошку, Рути подняла голову:

— Ей тридцать два года, ее зовут Мазаль, и она преподает арабский в школе. Замуж не вышла из-за болезни. Какая-то проблема со щитовидкой: то ли не хватает йода, то ли, наоборот, в избытке. Глаза у нее выпуклые именно по этой причине. Они-то всех женихов и распугали. А теперь ты нашелся, последняя надежда…

Арье хотел было возразить, что именно из-за глаз он и желает увидеть «йеменку», но счел более благоразумным промолчать.

Рути горько усмехнулась:

— Я понимаю, в мужской голове все устроено по-другому. Но ты послушай, послушай меня, Арьюш, я ведь только добра тебе хочу.

Она снова назвала его детским именем, как обращалась к нему, когда купала в ванночке, приводила из садика, делала вместе с ним уроки. Лишь после свадьбы, в присутствии Хаи, Рути стала величать его «Арье».

— Я не буду говорить о разных обычаях общин, другой ментальности, о том, что она не из нашего круга — это вещи болезненные, но преодолимые. Однако вас разделяют пропасти, через которые невозможно перекинуть мостик. Мазаль старше тебя на шесть лет. Ты ведь знаешь, сефардки быстро стареют. Еще с десяток годков, и она будет выглядеть как пожилая «йеменская» бабка, ты же останешься почти юношей. Но и это не главное. Главное — болезнь, щитовидка. Шансы, что Мазаль окажется бездетной, очень велики. Именно поэтому женихи и разбежались. Лупоглазость, в конце-то концов, дело вкуса. Да и характер у нее, говорят, приветливый, добрый. Те, кого я расспрашивала, отзывались о ней с большой теплотой. Скромница, умненькая, училась в хорошей школе, неплохо зарабатывает. В общем, если бы не щитовидка, ей бы лучший из женихов достался. Да болезнь ведь не спрашивает: Всевышний посылает испытание тому, кто способен его вынести. Но ты-то, ты-то зачем прыгаешь в больную постель?

Арье понурил голову. Рути, как всегда, была права. Но чем больше доводов она приводила, тем сильнее хотелось ему увидеть Мазаль.

— Рути, — он посмотрел ей прямо в глаза. — Я только хочу взглянуть.

— Уф! — она отложила в сторону носок и воткнула иголку в атласную подушечку. — Если Бог хочет наказать человека, он лишает его разума! Но раз ты так уперся, то слушай.

Каждое утро, кроме среды, Мазаль выходит из дома без десяти восемь. Занятия в школе начинаются в половине девятого, она идет двадцать минут пешком. Возвращается в два тридцать, тоже пешком. Вот такие правильные и полезные привычки у девушки.

— Я думаю, лучше всего взглянуть на нее во время прогулки. Жди рядом с домом, — тут Рути назвала адрес, — и пойди навстречу. У тебя будет несколько минут на «поглядеть». Если покажется мало, повтори на следующий день, но больше не пытайся, третья встреча будет выглядеть подозрительно. И пообещай мне, что не станешь совершать никаких глупых поступков. Только посмотришь, и все. Не забывай: в нашем районе тысячи глаз и ушей.

Арье кивнул:

— Спасибо, Рути. Я обещаю.

— Ну, иди с Богом.

Сердце стучало, приказывая немедленно мчаться к дому Мазаль и ходить, ходить, ходить — выглядывая и ожидая. Арье, словно примериваясь, дошел до угла ее улицы, посмотрел издалека на дом и вернулся.

Утром он тоже не решился, утро — плохое время для знакомства, люди озабоченно бегут по делам, напялив маски рабочего настроения. Если хочешь увидеть истинное лицо человека, взгляни на него вечером, когда усталость смывает наносное и сквозь маскарад проглядывают подлинные черты.

К двум часам он наконец-то решился пройти мимо ее дома, не спеша, словно в задумчивости скользя взором по стеклам окон. Дом как дом, ничего особенного. Арье завернул в овощной магазинчик и долго перебирал глянцевые баклажаны, стараясь охладить горячие, дрожащие пальцы об их холодные фиолетовые бока.

В два двадцать, задохнувшись от ужаса при мысли, что она могла уже пройти, он выскочил из магазинчика. Улица в это время дня пустовала, редкие прохожие, в основном пенсионеры, медленно шествовали по направлению к центру города. Перед входом в магазин на длинном прилавке были разложены овощи. Арье придвинулся к ним, погрузил пальцы в помидоры и принялся искоса озирать проходящих мимо.

Время застыло. Помидоры медленно переворачивались, подставляя упругие зеленые хвостики, красновато-рыжие спинки, капельки сока на небольших отверстиях, оставленных хвостиками. Он еще раз глянул на улицу и замер. Мазаль шла прямо на него, слегка покачивая увесистым черным портфелем. Она была одета, как одеваются учительницы религиозных школ — в нечто серое, безлико скрывающее фигуру. Арье испуганно отвернулся, уставившись в помидоры, но тут же снова повернул голову.

Она прошла рядом, на секунду посмотрев ему прямо в глаза, и от этого, так долго ожидаемого, взгляда у него все перевернулось внутри, напряглось, воспрянуло и заиграло. Он вытащил руки из помидоров и, словно сомнамбула, двинулся следом, удерживаясь на расстоянии нескольких шагов. Дойдя до своего дома, Мазаль, вместо того чтобы войти в дверь, чуть повернулась и, снова окатив Арье взглядом, пошла дальше. В конце улицы она свернула направо, потом еще раз направо. Арье было все равно, куда и зачем он идет, внезапно возникшая между ними связь ощущалась им почти физически, словно тонкая нитка, привязанная к его шее. Второй конец нитки заканчивался в руке Мазаль, и она вела его за собой так, как выводят на прогулку собачонок.

Улица закончилась, и они оказались перед входом в сквер. Он располагался неподалеку от религиозного района, поэтому его всегда наполняли мамы с колясками, старики в черных шляпах и мальчишки с пейсиками вразлет, гоняющие на велосипедах по узким дорожкам. Место, идеальное для встречи и знакомства, тут не существовало даже малейшей вероятности остаться наедине, то есть оказаться в положении, часто толкающем людей, особенно в юном возрасте, на всякого рода непредвиденные поступки. Поэтому религиозные девушки и юноши назначали свидания на скамейках сквера и просиживали на них многие часы, самозабвенно беседуя.

Мазаль подошла к одной из таких скамеек и присела на край. Арье не задумываясь опустился на другой. Теперь их разделяли всего каких-нибудь полтора метра, но каждый не замечал другого, делая вид, будто рассматривает деревья, траву, птичек, игру солнечных пятен в журчащей под ветерком листве.

Прошло несколько томительных минут. Наконец Арье кашлянул, сначала не всерьез, от смущения, но нарочитый кашель задел в горле какую-то живую ниточку, внутри защекотало, запершило, и он разразился самым настоящим, захлебывающимся клекотом. С трудом остановившись, поматывая головой, словно отгоняя новый приступ, он зажмурил глаза и сквозь темноту услышал голос Мазаль:

— Вы из-за кашля прекратили петь, да?

Он поднял веки и посмотрел на нее. Просто, как смотрят друг на друга давно знакомые люди. На лице Мазаль было написано неподдельное участие, она вся подалась в сторону Арье, точно хотела обнять его и утешить, прижав к своей груди. От этой мысли ему стало жарко, он покраснел и отвернулся.

— Нет, — сказал он, не глядя на Мазаль. — Кашель тут ни при чем. Голос исчез. Разговаривать могу, а петь — горло перехватывает. Да и не хочется.

— Бедненький!

И столько теплоты, столько участия было в ее тоне, в мягком, трепетном переливе гласных, что он вдруг повернул голову, поймал ее взгляд и твердо произнес:

— Мазаль, выходи за меня замуж.

Она охнула и закрыла лицо руками. Около минуты, не опуская крепко прижатые к лицу ладони, она тихонько раскачивалась, словно во время молитвы. Арье жадно рассматривал ее всю, вблизи и не стесняясь. Из-под серой юбки выглядывали изящнейшие туфельки, а сразу за краем белых носочков темнели полоски кремовой кожи. Рукава серой блузки задрались, приоткрыв округлые локти. Ее руки, такие ровные, гладкие, блестящие, ее длинные коричневатые пальчики с миндалевидными, едва тронутыми лаком ногтями. Аккуратные ушки, черные, слегка вьющиеся волосы. Он заметил в них несколько серебряных ниточек, и от жалости и любви сдавило горло. Мазаль не красилась, она хотела выглядеть такой, как есть, без уловок и обмана. Такая правдивость, строгость по отношению к себе умилили Арье почти до слез.

Наконец она опустила руки и перевела на него взгляд своих лучезарных, сияющих, огромных глаз. Он невольно вспомнил слова Рути и содрогнулся от их несправедливости. Как ухитряются люди, даже лучшие, даже близкие, настолько исказить, оболгать действительность!

Мазаль смотрела на Арье и молча плакала. Слезы катились по щекам и капали на блузку, оставляя темные точки.

— Я обидел тебя?! — вскричал Арье. — Я был груб, настойчив, извини, извини ради Бога!

— Это от счастья. — Она достала из кармашка блузки платочек и осторожно промокнула слезы. — Я еще не верю, — виновато добавила она. — Наверное, это сон.

— Вовсе нет! Я спросил, согласна ли ты выйти за меня замуж, но ты не ответила.