Полигон

— Вы… это серьезно? — Вадиму стало не по себе. — Я ж только приехал…

— Серьезно. Больше того, это одна из причин, почему тебя, Вадик, так легко шеф взял. Он клюнул именно на это. И почему Шестопал, когда тебя оформлял, так тянул и саботировал. Ты же сам писал… Да ты не делай такие круглые глаза. Был же разговор. Помнишь, в «Берлине»? Жилин тебе говорил…

— Да… Но это было как-то смехом, как один из вариантов. Мало ли когда в будущем, если приживусь… А тут… сразу, да еще для выкручивания рук кому-то там… Кому? Ба! Да ведь парторгом-то здесь этот, с кем я летел, с революционной такой фамилией…

— Каракозов, — подсказал Эдик.

— Вот-вот. То-то и он поначалу на меня так… Да-а, намечтали вы тут. А вот это… — Вадим показал пальцем на синяк Жени, — это что, для будущего единодушного голосования?

Эдик захлопал глазами, затем отвел их.

— Да, Эдик, дружочек, тут мы с тобой промашку дали-таки, Вадик прав. Надо или дело делать, или руками размахивать. Одно другому мешает, — Женя говорил веско: как о решенном и дальнейшему обсуждению не подлежащем.

Эдик это уловил и весь сник. Только пролепетал жалобно:

— А они уже со мной и здороваться перестали…

— Вообще-то плевать, но в свете того, что сказал Вадим… Какие-то контакты нужны. Выборы на носу.

— Ну, а насчет квартиры… — сказал Вадим. — Если двухкомнатная по здешним понятиям — роскошь, то нам со Светой этого не нужно. Не уверен, что буду парторгом, но если буду — тем более, нет. Да мы о таком и не помышляли. Перебьемся и в однокомнатной.

— Хоп! — Эдик хлопнул себя по колену и вскочил, опасаясь, видимо, продолжения этого разговора, а Женя укоризненно поглядел на Вадима: «Дурак, мол, не суйся, когда умные люди дело твое ведут». — Значит, в семь ноль-ноль! — сказал от порога Эдик. — Не опаздывайте. Зина там такого позатеяла… Пока.

Гена пел за стеной «Среди долины ровныя» и не подозревал, что его в этот поздний час слушает почти незнакомый новичок в комнате для приезжающих. Гена был из «той шайки». Вадима вчера предупредили… Кто? А, Зина, жена Эдика, миловидная издали такая маленькая брюнеточка со светлыми холодными глазами и необыкновенно жестким властным ртом. И Гена противник… Но почему их так много и такие все разные?..

4

Вечеринка у Эдика была своего рода смотринами… или смотром — это было ясно. Собрались «все свои» и только свои. Был Жилин — он поздоровался с Вадимом как старый знакомый. Явно красивый в недавнем прошлом, а теперь излишне жирный, могучего телосложения — тип северного богатыря… Веселый. В «Берлине» он был довольно остроумным — это Вадим помнил точно. Здесь же Илье Лукьяновичу что-то мешало быть столь же обаятельным. Что? Может быть, излишняя хозяйская самоуверенность за чужим столом. Из присутствующих он явно выделял лишь Женю и Вадима, с ними был уважителен, подбирал более или менее точные слова для вопросов и ответов, выслушивал их внимательно. Эдик же, по должности, по крайней мере, равный ему, был перед Ильей Лукьяновичем как подчиненный.

Если говорил завхоз, Эдик всегда либо с жаром соглашался, либо молчал. Если Илья Лукьянович шутил, то с готовностью смеялся — хотя здесь шутки Жилина не отличались ни тонкостью, ни особой меткостью — скорее грубостью. Эдика же Илья Лукьянович и перебивал, когда хотел, и высмеивал при случае — не зло, но и без малейшего пиетета. Причем Эдик молча терпел, а то и подхихикивал, что выглядело иногда несколько странно, особенно когда жена Эдика Зина с привычной легкостью подхватывала эти подковырки, подчас весьма, в принципе, обидные и даже не совсем пристойные, — например, насчет мужских достоинств Эдика. Впрочем, когда Эдик подвыпил, он раза два позволил себе рассердиться — по-мальчишески, тряся губой, и Илья Лукьянович вроде бы извинился, но как бы снисходя, как умный и взрослый снисходит к недотепе-недорослю, а жена Зина опять-таки была на стороне гостя и резко обрывала мужа. Впрочем, это было под самый конец, когда Вадим якобы спал. Почему он притворился спящим — чуть подальше, а сейчас о других членах «шайки».

Была чета Карнауховых. Толя и Нина. Оба безусловно Вадиму понравились. Он — лет сорока, лысый, с оттопыренными ушами, с очень мягкой, застенчивой манерой говорить, слегка обиженным почему-то взглядом круглых серых глаз исподлобья. Сибиряк, как выяснилось. Нина — помоложе, высокая, чернявая, с южным выговором. Вела она себя бойко, как все дамы, смеялась грубым шуткам Ильи Лукьяновича, но не с такой готовностью, внешне отдавала дань принятому, видимо, здесь грубому застольному кокетству, чрезмерно физиологичному, на взгляд Вадима (в разных сочетаниях примеривались, на словах, все присутствующие мужчины и женщины для постельного времяпрепровождения). Но не поддерживала активно, что уже ее выделяло. Нина почувствовала Вадимову внутреннюю оппозицию господствующему тону, села рядом — пересесть было просто, пиршество было на траве у входа на веранду Чесноковых — на ковриках и дорожках — и толково, обстоятельно выспросила Вадима про жену, сына, жилье в Москве. Не была Нина образованной или интеллигентной женщиной, но в ней была и деликатность женская, и мягкость, и ум, и Вадим подумал, что изо всей «шайки» она единственная, с кем Света могла бы сдружиться. Так потом и оказалось.

Отметив предпочтение, оказываемое друг другу Вадимом и Ниной, присутствующие истолковали его, конечно, в своем духе и начали подначку: мол, и приезжий пока один, да еще в отдельной комнате ночует, да и Толя потерпит, долг гостеприимства превыше всего. Толя улыбался добродушно, односложно поддержал даже — я, мол, что, ничего, если надо для здоровья, — но без особого юродства, скорее в силу того, что просто в этом монастыре такой был устав. Толя был важной шишкой — начальником отряда, то есть всех шестнадцати станций полигона, занимался их снабжением. Нина была лаборанткой в камералке.

Были еще Кот с женой. Вадим не сразу уловил, как зовут на самом деле этого увальня. Оказалось — Никита. А поскольку он и его жена Оля приехали сюда с Украины, из Запорожья, и приехали не одни, а в составе некоей компании давно, чуть не с детства знавших друг друга людей, то и прозвище приехало с ними. Мыкита, сокращенно Кит, что по-украински и значит Кот.

Кот был героем вечера: он был охотник и принес кабанятину, жаркое из которой и было гвоздем программы. Его жена Оля — синеглазая, белокурая (правда, видимо, не без помощи перекиси водорода) — в некоторых ракурсах была хороша, и Вадим сначала смотрел на нее с интересом, но вскоре увидел, что принятая здесь солдафонская «куртуазность» концентрируется именно вокруг этой молодой женщины. Голос у нее был немузыкальный, резкий, смеялась она, как-то по-особому тряся животом и грудью, что, видимо, чрезвычайно нравилось и Жилину и Эдику — оба после этого так и норовили обнять эту вульгарную Гретхен — и что, похоже, составляло предмет тайной и явной зависти Зины и Нади — еще одной участницы застолья; те тоже старались смеяться таким же образом, даже глаза скашивали, чтобы увидеть, как у них трясутся грудь и живот, но у них пока получалось явно хуже.

Правда, не исключено, что Вадим и преувеличивал отвратительность Олиной манеры смеяться: дело в том, что он ее буквально возненавидел сразу, когда услышал, как она разговаривает с собственным мужем и о нем в глаза и за глаза. И это в гостях, да еще и при малознакомом. Понять и запомнить, что за причина была у этих наскоков, было невозможно. Явно напрашивалась на скандал вздорная бабенка. Вадим покосился на Женю. Тот брезгливо усмехнулся и незаметно развел руками: мол, что делать, кадры — какие есть, других не имеем. А Нина перехватила эту пантомиму и вдруг шепнула: «Не берите в голову. Они вот-вот разведутся». И сказала:

— Оль, давай что-то другое. Это не всем интересно.

Та открыла рот, чтобы что-то гневно возразить, но тут Илья Лукьянович, метнув острый и совершенно трезвый взгляд на Вадима, что-то ей сказал, обняв ласково за талию (они сидели рядом), и Оля словно поперхнулась. Через минуту она уже хохотала своим особым способом, а Илья Лукьянович держал ее за талию и что-то говорил и говорил ей в ухо.

Вадим «отмстил» Оле тем, что выказал большой интерес именно к Коту, заговорил с ним о работе — Кот был наладчиком геофизической аппаратуры, — об охоте, даже выпил с ним на пару за его охотничье мастерство. Это было с его стороны не совсем искренне — охотничью забаву и охотников Вадим недолюбливал. Он и во времена своего журнализма пытался развернуть систематическую кампанию против этого «дикого пережитка первобытных эпох». В какой-то момент бывший автор антиохотничьей публицистики снова проснулся в нем, и он осторожно спросил Кота:

— А не жалко тебе кабана? Все ж живое существо, жить хочет. И умный, сам говоришь… А ты… из обоих стволов, в морду…

Кот вытер рукавом капли водки с губ, подумал, глядя в темноту, — пока пировали, стемнело, пили при свете, льющемся из широких окон веранды, — и ответил с неожиданным жаром:

— Нет! Не жалко! Вот он идет на меня… Страшный, противный! Пасть раскрыл, и из пасти у него — воняет! Я его ненавижу! И я — стреляю. Чтобы убить его, уничтожить, как фашиста, как гада последнего!

При этом он, как показалось Вадиму, метнул грозный взгляд в сторону млеющей под уверенной рукой Ильи Лукьяновича жены — и потух, словно наткнувшись на препятствие.

Вадим был поражен. Никак он не ожидал от этого добряка и рохли — таким он вообразил себе Кота — подобной страсти, да и такой мотивировки охотничьего убийства еще не слыхивал. И почти сразу же получил повод удивиться еще более: из одного мимолетного замечания Оли стало ясно, с какой такой запорожской компанией прибыл сюда когда-то Кот: с компанией Дьяконова — Силкина, короче — с «той шайкой»! Кот — перебежчик! Попытки Вадима что-то тут же на месте довыяснить были подавлены сразу всеми — зашипели, заприкладывали пальцы к губам, показывая за спины: Чесноковы жили рядом с Каракозовыми, Вадим давно уже узнал увитый виноградом вход на их веранду в пяти метрах от места, где шло пиршество. В эту дверь и обратно, пока не стемнело, непрестанно шмыгали Зайка и Майка и еще какие-то дети, в том числе и сын Зины Чесноковой (но не Эдика, у обоих раньше, еще не так давно были другие семьи). А один раз на веранду проследовала крупным своим мужским шагом Марина Александровна Винонен, кивнула, сдержанно здороваясь, улыбнулась слегка персонально попутчику по перелету Москва — Ганч, в ответ на его бурное приветствие, ощупала беглым, но остро-любопытствующим взглядом всех присутствовавших, возлежащих на чесноковских коврах и одеялах. О самом интересном, об обсерваторских делах не говорилось ничего — только намеки и многозначительные взгляды. А в общем уровень разговора определялся, похоже, интеллектуальным уровнем Зины и Оли. Впервые Вадим почувствовал нечто вроде испуга: куда он попал, влип, в какой круг намеревается вводить свою добрую и веселою жену?

Он откинулся на подушку — каждому гостю хозяйка заботливо подложила — и закрыл глаза. Сначала машинально — чтобы кой-что обдумать, да и не глядеть на то, как Илья Лукьянович лапает то хозяйку дома, то Олю, и не видеть их смеховой трясучки. Но потом он по нескольким словам присутствующих понял, что все восприняли его закрытые глаза и его позу иначе: напился москвич и закимарил. Об этом говорилось с беззлобной насмешкой, с привычной заботливостью даже. Разговоры при как бы отсутствующем госте пошли еще откровенней, и Вадим решил не разочаровывать никого. «Напился так напился, сплю так сплю», — подумал он, и вправду расслабляясь, прислушиваясь больше к пению цикад, чем к гомону голосов. Засыпал он вообще плохо, заснуть за столом для него абсолютно исключалось, но это знал, может, один Женя, но он помалкивал, а если и заговаривал, то только для того, чтобы все еще раз обратили внимание, что он, Женя, к кабанятине не притронулся, ел только овощи да еще грозился с завтрашнего дня начать голодать.

— Неделька поста — то, что мне нужно. В Москве ни разу не удалось… Суета там…

— Семь дней ничего не есть! — ужаснулась Надя Эдипова, толстенькая и прожорливая еще одна участница застолья. — Но это же пытка! Особенно для мужчины. Мужчинам нужно много есть, особенно мяса.

— Распространенное женское мнение — в корне ошибочное, — ответствовал презрительно Женя. — Это вам, женщинам, нужно, чтобы мы нажирались, да еще мяса, этого яда, который превращает человека в быка-производителя. Самому мужчине ни мяса, ни, строго говоря, женщин — не нужно. У него другое назначение.

Такой поворот разговора всем понравился — оживились, раздались одобрительные замечания. То ли по наивности, то ли чтобы поддержать интересную игру, Надя спросила с простодушным удивлением:

— Как не нужно? А что же ему нужно?

Все так и грохнули. Только Вадим выдержал роль спящего, хотя и ухмыльнулся внутренне. Женя тоже сохранил торжественность и серьезность — хотя Вадиму было абсолютно ясно, что все это чистой воды игра на публику. Женина воздержанность всегда зависела от настроения и количества зрителей. Он и мясо втихомолку ел, и водку — вот только что, на глазах пил совсем не по-йоговски. Фразеология насчет женщин и назначения мужчины отрабатывалась полгода назад — на недоумевающей Лене: так Женя подготавливал ее к разводу.

— Тебе, Надя, этого не понять, — переждав смешки, промяукал Женя.

Ее муж Костя Эдипов сверкнул глазами на Женю, повернул голову к жене и тихо, но внятно проговорил:

— Не будь совсем уж дурой. Помолчи.

Сам Эдипов, наладчик вычислительной техники, парень вообще мрачноватый и несловоохотливый, молчал почти весь вечер, хотя быстро опьянел, что можно было заключить из незначительного инцидента, происшедшего еще в начале вечера. Пили разбавленный спирт, настоянный на грецких орехах. Все причмокивали языками и восклицали, как это вкусно, «как коньяк!». Вадим попробовал, ему очень не понравилось, и он почему-то так и сказал, когда Эдик обратился к нему за похвалой. И пил неохотно, через силу — даже вылил несколько раз потихоньку рюмку, благо сидели на земле. А потом выяснилось, что этот «коньяк» из плохого гидролизного спирта загодя готовил для вечеринки Эдипов. И вот уже через час после начала Эдипов стал мрачно утыкаться взглядом в Вадима и придираться к каждому его слову. Вадим отшучивался, не понимая, и вдруг, после грозного замечания Эдипова: ездят тут всякие, то им не так и это не по ним, все понял и горячо извинился перед Эдиповым, говоря, что сразу не распробовал, что только теперь понял, что за замечательный напиток тот приготовил. Вмешался и Илья Лукьянович: «Ты что это, Костик?!» — с ласковой такой укоризной произнес он. И Эдипов замолчал окончательно, только сверлил непримиримым взором Вадима, пока тот не «заснул». Это была еще одна причина, почему все застолье в целом Вадиму не понравилось.

В конце, когда стали расходиться и по-пьяному, вразнобой стали обсуждать, что делать со «спящим» Вадимом (был даже план так его и оставить на холодке, только одеялом прикрыть), Вадим счел за благо «случайно проснуться» и даже потребовать трезвым голосом чаю. Попрощавшись и поблагодарив хозяев за «чудесный вечер», Женя и Вадим направились по домам: Вадим — к себе, в комнату для приезжающих, ключ от которой ему вручили еще днем и где уже стояли его вещи. Раздевшись, он лег и еще два часа слушал поющего за стеной Гену Воскобойникова, а за открытым окном — хор цикад.

Глава третья

1

— Подождите здесь, — сказал Вадим шоферу. — Я поищу его с передатчиком.

Вадим выскочил из «джипа типа «УАЗ» (так называли советский вездеход американские геофизики, наезжавшие в обсерваторию по программе научного обмена), перешел по утлому, подвешенному на тросах пешеходному мостику через каменный каньон, со дна которого доносился плотный шум горной реки, и полез по узкой тропе, круто поднимающейся по откосу противоположного берега. Давление шума воды на уши быстро спадало, нарастала тишина, которая стала полной, когда каньон скрылся с глаз за выпуклостью берега. Тогда Вадим остановился и включил кнопку «прием» в маленьком передатчике, висевшем у него на боку. Эфир шелестел, как папиросная бумага, но ничего похожего на сигналы вызова или голоса из этого шелеста не выделялось. Не выключая рации, Вадим продолжал свое восхождение, время от времени сигналя на ходу кнопкой вызова. Два длинных — один короткий.

Не успевал к установленному сроку Юрик Чайка — он вышел утром с таким же передатчиком, как у Вадима, по этому ущелью, летом непроходимому для машин. Была жара, ледники усиленно питали горные реки, прямо по руслу которых проходила часть автомобильной «дороги» — там, где крутые берега сходились почти вплотную. Задачи у них с Юриком были схожие. Оба должны были разведать условия приема и передачи радиосигналов УКВ в разные стороны от сейсмостанции Саит, где весь день сидел у приемника в душной «геофизичке» — автофургоне, напоминающем внешне душегубку, аспирант из Ташкента Миша. Со временем в тех пунктах, в которых им удалось добиться связи «на прямой видимости», будут установлены автоматические сейсмостанции с передачей сигнала по радио и его автоматической записью на магнитную ленту в централизованном порядке. Вадим уже выполнил свою часть работы. Ему было легче, в его ущелье машина, хотя и с трудом, прошла, сигнал был зарегистрирован за 30 километров без подъема на склон — неплохо для горных условий. Его ущелье было такое удачное — прямое, как стрела, насквозь просматривается.

Дорога становилась все более пологой, и Вадим шел уже, свободно переводя дыхание. Горы в косых лучах закатного солнца выглядели незнакомо и особо торжественно: палящий полдень, скрадывая тени, как бы немного принижает и обезличивает их. Во всяком случае, без конкуренции дневного светила горы явно выигрывали в монументальности.

Вертикали преобладали, все вокруг было устремлено к темно-синему небу, рождая чувство полета, особой легкости, что, впрочем, могло усугубляться и самым обычным голодом. Думать здесь о ком-либо плохо, относиться подозрительно казалось заведомо глупым, немыслимым делом. И Вадим поймал себя на том, что с какой-то даже размягченностью и симпатией думает о почти незнакомом человеке «из той шайки», которого сейчас разыскивает, слегка беспокоясь.

Здесь, в окрестностях Саита, они работали уже три дня, Вадим несколько раз пробовал «наводить мосты», помня о выступлении Юрика на семинаре в защиту Волынова, но тот откликнулся не сразу. Сначала он скучнел и мрачнел, как только речь заходила о Чеснокове и Лютикове. А потом, когда они как-то вечером пошли прогуляться вдвоем без шоферов и Миши из Ташкента, он серьезно, сильно заикаясь, ответил на очередной Вадимов «заход»:

— Я н-не знаю, как т-ты попал в эту компанию, В-вадим, но о Чеснокове у меня твердо сложившееся мнение. Д-дело вовсе не так обстоит, как т-тебе думается. Н-не два лагеря, а Чесноков — с ж-женой, конечно, п-плюс Жилин с некоторыми х-хозяйственниками, но это — с-согласись — н-не наука, и все остальные, почти, значит, все научники и большинство к-камералки. Лютиков — т-тоже фрукт, но раньше он хоть не з-заодно с Эдиком был, а теперь… Ты знаешь, что он тут заявил весной, в первую неделю п-по приезде? С-семинар был, оп-пять сцепились Каракозовы с Саркисовым, а Силкин с Ч-чесноковым. К-крик, шум. Все ждали, как он в-выскажется. В-высказался. Слышал?

— Нет.

— М-много потерял. Эффект б-был… А он л-любит эффекты. Встал, з-значит, все з-замолчали. Он еще в-выдержал, з-знаешь, чтоб мертвая тишина. И внятно т-так в-веско, к-красиво грассируя: «П-по-моему, картина, говорит, ясная, работа стоит потому, что коллектив с руководством не сработались».

— Что ж. Может, так оно и есть?

— К-конечно. Все так и думали, но до сих п-пор вот так открыто ни один не сказал — ни из н-начальства, ни из коллектива. Я даже, помню, подумал: во дает, м-молодец! Чесноков и Саркисов аж рты п-пораскрывали, смотрят на Женю в страхе, в-видно, решили, что он им нож в спину всаживает. И у многих т-такое мелькнуло, п-пока Лютиков паузу выдерживал, н-нагнетал эффект. А он помолчал и п-продолжил: «Если коллектив не сумел сработаться с руководством, то коллектив должен быть уволен». Улыбнулся об-баятельно и сел.

— Представляю, что началось!

— Вряд ли представляешь. Я такого и не видел никогда. Все с мест повскакивали, к-кричат всякий свое, ничего не п-понять. Саркисов держит руку поднятой — никто и внимания н-не обращает. К-когда чуть поутихло, Каракозов заявил, что он об этом семинаре немедленно напишет в Москву, в п-партком. А Олег Дьяконов — он, з-знаешь, редко сам в полемике участвует, на этот раз вскочил, в-весь белый, палец указательный упер в Лютикова, глаза сверкают: «Это, говорит, либо фашист по убеждениям, либо провокатор по натуре. А скорее всего и то и другое». А Женя с-сидит, как б-божок, пальчиками на п-пузе играет, головкой кивает, будто раскланивается на аплодисменты, — глаза закрыты.

Вадим засмеялся — так живо он себе все это представил.

— Эпатаж. Типичный балаган в его духе. Несерьезно. Странно, что все купились, поверили. Психи. А Саркисов что?

— Ш-шеф заставил н-наконец всех замолчать. И произнес речь, п-по ф-форме будто бы строго по отношению к Дьяконову и К-каракозовым — м-мало, мол, думают о н-научном лице обсерватории. И к Жене — зачем позволяет себе н-необдуманные в-высказывания.

— Вот видишь. Правильно.

— А сам б-был явно доволен. Т-теперь он вроде ни при чем, верховный с-судия, добрый дядя, к-который всех мирит. А политика-то п-прежняя осталась. Война идет. Все в нее втянуты. Даже с-станционники, хоть они и д-далеко. Кстати, с-спроси у Стива, хозяина нашего, как он относится к Чеснокову, Саркисову, Жилину, Карнаухову. Спроси, спроси. Глас народа.

— Да его и спрашивать не надо…

Стив сопровождал Вадима в экскурсии к эпицентру Саитского землетрясения, которое случилось после войны. Шли по тропе, причудливо петляющей среди хаоса глыб и обломков. Пока дошли до площадки, с которой открывался величественный вид на будто вскрытую гигантским скальпелем внутренность горы, разрубленной тогда пополам, и весь обратный путь Стив не умолкал. Вадим фотографировал, делал записи в книжке, в общем был занят делом, а Стива несло.

Более всего он честил… Карнаухова, того самого благодушного лысого сибиряка, что чуть ли не единственный понравился Вадиму на Эдиковом застолье. Карнаухов был непосредственным начальником Стива, заведовал снабжением всех станций полигона. Вот это-то снабжение осуществлялось, по словам Стива, не самым лучшим образом. Бывали перебои, и, главное, регулярность и качество снабжения прямо зависели от покладистости станционника, от его умения просить и услужить.

— Блатняги они тут все, — размахивал в возбуждении руками Стив. — Я как коммунист просто обязан вывести эту шайку на чистую воду. Я уже писал в партком, в Москву, они у меня тут попрыгают…

И рассказывал всякие истории: то горючего для движка Стиву не подбросили вовремя, то протухшее мясо пытались всучить.

Все это могло быть правдой и не совсем правдой, попахивало односторонностью и капризами. Возбуждение и некоторая бестолковость в манерах Богуславского настораживали: не из тех ли он, как говорили когда-то в редакции, «чайников», что любят покачать права по поводу и без повода, да и того… может, он, как говорят, с приветом? Все время твердит про какого-то пасечника местного, Багинского, который как будто и всех таджиков против Стива и его семьи пытается настроить, и вроде в заговоре с Карнауховым и Чесноковым, норовит его, Стива, выжить из Саита. Понять, при чем тут Багинский, посторонний для обсерватории человек, из сумбурных речей Стива было невозможно, все как-то путалось. Вырисовывался чуть ли не вселенский заговор против стойкого одинокого бойца Богуславского, что выглядело явным преувеличением.

В общем, Стив Вадиму, скорее, не понравился. Карнаухов — толковый, сдержанный — был заведомо симпатичней. И если для Юрика и «той шайки» Стив союзник и примерно плохо их дело.

Вадим не стал говорить этого Юрику, а решил однажды наглядно продемонстрировать идиотизм ситуации в целом:

— Ну, хорошо, у вас склоки и обиды. Но при чем здесь, например, я? Со мной на базе многие не здороваются, смотрят, будто расстреливают. Скоро жена приедет. Что, и к ней так? За что? Неужели не ясно, что все это глупо!

— Все с-считают, что Эдик привез ш-шайку, чтоб бой начать. Да он и начал. Причем чужими руками.

— Ты имеешь в виду синяки Лютикова и Силкина?

— И это.

— Насколько мне известно, там все были не совсем трезвые. Да и не полез бы Лютиков трезвый, я знаю. История дикая, он сейчас признает, что это было затмение, психоз. Вот если бы вы все…

— Признает он! Ну и что? Что изменилось? Двоих выжили в п-прошлом году — вы, заметьте, н-на их местах. Теперь очередь Волынова.

— Но ведь его утвердили!

— Д-да, наплевав в душу. Уедет он. Г-гордый, уедет, на то и расчет. Это с Ч-чеснокова все как с г-гуся вода, хоть каждый день п-плюй в него. Уедет Степа, а к ним — н-не придерешься, если что.

— Но ведь действительно давно нет интересных работ и публикаций. Эдик вроде этим озабочен…

— Вот к-как! Оз-забочен, некуда свою фамилию ткнуть. Нет, есть р-работы. Публикаций — нет, все в с-стол работают, начальству с-самое новое и интересное уже с год н-не показывают.

— Жуть какую-то ты рассказываешь. Почему?

— Да к-крадут же. В лучшем случае имя настоящего автора в хвосте поставят.

— Кто крадет — Эдик?

— В основном. Еще С-саркисов, конечно. Но против него никто и не в-возражает — прив-выкли уже за двадцать-то лет. Он ведь никогда ничего сам не д-делал. И не умеет — что ж требовать. Все это знают, и никто его фамилию в списке авторов н-никогда всерьез н-не воспринимает. Т-тысяча р-работ — и все в соавторстве, р-разве это серьезно? Эдик — другое дело. Д-да и з-за Женей числят т-такой грех.

«Они тебе порасскажут, — вспомнил Вадим предупреждение Жени. — Скажут, что я у Дьяконова идею диссертации слямзил». И Эдик… Эдик передал сцену: Дьяконов вошел к нему год назад в кабинет с Жениным авторефератом, швырнул его на стол, сам весь бледный. Лютиков очень заинтересовался почему-то именно здесь, переспросил, действительно ли, мол, бледный, и Эдик подтвердил, проявив неожиданную наблюдательность, точно подбирая слова, какой именно бледностью был бледен вообще-то очень смуглый Дьяконов, что Женю, кажется, очень развлекло… Бледный Дьяконов выкрикнул что-то о карманниках в науке, хлопнул дверью и выскочил. Вадим потребовал подробностей, и Женя очень толково объяснил, что об слямзить не могло быть и речи хотя бы по той простой причине, что вся диссертация — это чистые выводы из площадных статистических машинных обсчетов слабых землетрясений. «У меня не было идеи, а был чистый эмпирический результат. Идеями, гипотезами мыслит Дьяконов и прочие «чайники», — Женя повертел пальцем около виска. — Мы, как и Ньютон, гипотез не измышляем. У нас — результатики, чистенькие, хе-хе». Вадим читал диссертацию Жени. Она действительно была построена строго: данные — счет — выводы. Постановка задачи — предельно общая. В выводах и оказались, видимо, совпадения с идеями Дьяконова, чему надо было радоваться. Он сказал об этом, и Женя подтвердил: да, если б нормальное научное учреждение, а не заповедник пневых… хотя, добавил он, он сам никаких совпадений не усматривает. Дьяконов, мол, верит в детерминированный прогноз катастроф, а он, Лютиков, не верит. Здесь о Дьяконове забыли и заспорили — Вадим тоже верил в прогноз. Он и говорил в основном, его слушали — Эдик и Женя — с интересом, возражали слабо.

Так что был Вадим предупрежден и кое-что знал. Попробовал спорить с Юриком, но тот вызова не принял, замолчал.

Разговоры такого рода часто происходили вечером, после ужина, за долгим чаем, иногда в присутствии Миши Якубова, который за версту чуял своим дипломатическим ташкентским нюхом опасную тему и молчал.

Они сидели на дощатом помосте под навесом, на стеганых ватных ковриках-курпачи. Утром и вечером, сидя на этих ковриках, ели, ночью — спали в спальных мешках.

Под навесом было уютно. По столбам взбиралась виноградная лоза. Рядом смачно шлепались о землю перезрелые абрикосы. На них Вадим уже смотреть не мог — переел в первый же день. Смеркалось, журчал арык и веял приятной прохладой. Вадим хлебнул из пиалы зеленого чая. Нет! Не может так быть, как Юрик рассказывает. Они все тут немного свихнулись от жары, а также по причине отрыва от большой, настоящей науки. Их всех надо лечить — и Дьяконова этого пресловутого, и Лютикова, и Юрика. И Стива — хотя того, может быть, и поздно. А лекарство единственное — правда. И юмор. И он спросил:

— А вы тут — не того, часом? Самолюбие… Мнительность. Бывает, конечно, кто-то у кого-то слямзит мыслишку. Чаще всего ненарочно. Тесно живете и работаете, все, что делаете, переплетается. Но так же жить нельзя. Это полный ступор — в перспективе. Нельзя удерживать то, что наработал. Надо отдавать — всем и быстрее. В этом смысл научной работы. Нет, точно. Вы все здесь сдвинулись по фазе, чокнулись, одни больше, другие меньше. Я уже сказал это Лютикову и Чеснокову. И тебе вот говорю.

— Это есть, к-конечно, — ответил Юрик. — И всегда было. Тут такие скандалы бывают, к-как в к-коммунальной квартире. Но сейчас уже не в этом дело. А в чем — надо п-прочувствовать на себе.

— Не, свихнулись все, точно, — смеялся Вадим. — Шизики несчастные. Ну, меня вам не вовлечь в свой психоз, дудки!

…Вадима отвлек от размышлений слабый сигнал — два длинных — один короткий. Он поднес ко рту коробочку передатчика с усиком-антенной.

— «Наука-2», я «Наука-1», как слышите, прием.

— «Наука-1», я «Наука-2», где вы? — тихо, но чисто Юрикиным голосом ответила рация. — Я иду по тропе вдоль склона, д-до спуска к-к мосту около двух километров. Прием.

Вадим оглянулся: он шел вдоль реки, прошел не больше километра. Нужно поворачивать к склону. Среди холмов, поросших кустами и высокими травами, нетрудно разминуться.

— «Наука-2», поворачиваю к склону. Встречу вас у нависающей скалы. Как успехи, была связь с «Наукой»? Прием.

— Не очень з-здорово. Л-лез полдня все выше, пока не услышал «Науку». Но «Наука» меня не слышала. А у вас как? Прием.

— Все о’кей. Но у меня в машине как-никак большая антенна. Голодный? Прием.

— Н-нет. Т-там же сейсмостанция пока, с живыми людьми, Витька да Машка, жена его д-да п-пацанка трех лет. В-встретили меня: аг-га, г-говорят, м-могилыцик пришел, хочет нас автоматикой з-заменить. Очень с-смеялись, что я полдня точку с-слышимости искал. Это, говорят, на такую верхотуру приборы будете тащить? З-зачем, г-говорю, приборы? Кабель т-только к антенне, з-зато п-потом снабжать вас, д-дармоедов, н-не надо будет. Н-не рассердились на дармоедов — н-накормили. Прием.