Помоги проекту - поделись книгой:
Марина Александровна решительно пресекла попытки Вадима ей помогать, взяла играючи два здоровенных чемодана и пошла — хоть бы капелька пота на лбу. Когда они вернулись в павильон, где стоял уже у самой кассы Владимир Петрович, Вадим, весь мокрый, почти постиг смысл восточной неторопливости.
Минут через десять Владимир Петрович, выдираясь спиной из наседавшей толпы, улыбаясь во весь рот, размахивал над головой пачкой билетов и паспортов.
— Неужто будем к обеду? — удивилась Марина Александровна.
— Нет, конечно, Мариночка, — льш-ш-ш-ш. На четырехчасовой только были, самый ранний.
— Ну что ж. Вещи в камеру хранения. Авоську пустую не забудьте прихватить — и на базар!
Базар ошеломил запахами, красками, обилием, разнообразием, шумом. Если бы не опытные спутники, Вадим уже через пять минут покинул бы базар, навьюченный, как ишак, далеко не лучшим товаром. А так и походили с часок, все увидели, ко всему приценились, купили лучшее и недорого — яблоки, виноград, груши, дыни, — целую тяжеленную авоську добавил Вадим к своему багажу.
— Жаль, не в прошлом году приехали, — сказала Марина Александровна. — Во всех этих котлах, — она кивнула на огромные казаны, под которыми играл огонь и в которых что-то бурлило в густом темном масле, — все сплошь было плов да кебоб — такой, что пальчики оближешь. В этом году какой-то неурожай на баранину, что ли…
— Что же там кипит? — спросил Вадим, вглядываясь.
— Хек, — коротко ответила Марина Александровна, да Вадим и сам уже увидел скрюченные маслом рыбины в руках у отходивших от казанов людей.
После базара, удачно поймав такси, направились на душанбинскую базу экспедиции. Отдохнули, задрав ноги на спинки, на кроватях, в тени, поели в холодке купленных фруктов, попили чаю.
А в четыре снова были в воздухе. Впрочем, «Ан-2» летел столь невысоко и столь неспешно, аккуратно выписывая виражи на всех поворотах горных ущелий, что было в этом полете что-то от поездки на автобусе: самое интересное было справа и слева, а не внизу. Почти сразу показались вечные снега. Скоро они были со всех сторон — только внизу зеленела долина и петляли нитки шоссе и реки. Неожиданно, почти не снижаясь, самолет пошел на посадку. Подрулил к чайхане, окруженной пирамидальными тополями и чинарами, и стал. Летчик тут же открыл дверь, спустил лесенку.
— Приехали!
Здесь явно было прохладней, чем в городе. Впрочем, уже вечерело.
— Машин экспедиционных нет, — сразу увидел и сообщил Владимир Петрович.
— А далеко обсерватория? — спросил Вадим.
— Вот она, — кивнула головой Марина. — Видите, под горой домики и зелень…
— Совсем рядом! — удивился Вадим. — Пойдем пешком!
— Зачем? По шоссе около километра с вещами — можно, если нет другого выхода, но не нужно. Сейчас вызовем дежурную машину.
И пошла сама к телефону. Все ж таки поразительно много мужских обязанностей брала на себя эта женщина. Вадим взглянул на Владимира Петровича. Тот обнимался с каким-то аксакалом в чалме, болтал с ним по-таджикски и явно никуда не спешил.
Минут десять Марина Александровна дозванивалась. Еще через четверть часа машина пришла. Еще через пять минут «уазик» подкатил к железным воротам с надписью:
Старик в тюбетейке и полосатом халате подошел, вгляделся, заулыбался, кивая головой и прижимая руки к сердцу. Поспешил открыть ворота.
Машина, вкатила, резко повернула в боковую аллею. Здесь стояли, бегали, ползали всевозможные дети — чистые и грязные, большие и маленькие, одетые с иголочки, во что попало и почти голые. Машина двигалась среди них, непрерывно сигналя. Одни дети махали руками, что-то крича, другие молча смотрели, засунув пальцы в рот. Машина остановилась у красивого одноэтажного здания, увитого виноградом. От крыльца по узкой дорожке из бетонных плиток бежали две девочки лет десяти. Одна — хорошенькая и женственная — тихо, краснея, сказала: «Мама!» — и зарылась лицом в шею Марины Александровны, бросившей чемоданы и наклонившейся. Другая, очень похожая на мальчика, плечистая и голенастая, с разбегу, молча и энергично кинулась на отца, и тот, явно по давно отработанному образцу, подхватил и подбросил ее вверх — не без некоторого уже, впрочем, усилия.
— Майка и Зайка, — представил дочерей Владимир Петрович чуть позже, когда они уже вошли в дом. — Вообще-то она Зоя, но так ее никто не называет.
— Близнецы? — угадал Вадим. Девочки между собой были совершенно не похожи.
С ним девочки только поздоровались, по сути не обратив никакого внимания. К родителям же буквально прилипли. Появление чужого дяди в этом доме явно было более заурядным и неинтересным событием, нежели приезд родителей, да еще и в полном составе. Это Вадиму, тоже выросшему в экспедициях, было хорошо понятно.
Как ни странно, в доме нашлось чем перекусить. Мгновенно, с помощью девочек, был накрыт стол. Видимо, какое-то хозяйство велось и в отсутствие взрослых.
Вадима заставили сесть за стол, хотя он буквально рвался к Лютикову и Чеснокову. Когда он сказал, куда рвется, Зайка, разглядывавшая привезенные родителями книжки, не поднимая головы, произнесла:
— А их нет. Они в Душанбе.
— Ну, вот видите — льш-ш-ш-ш, — торжествующе прошепелявил Владимир Петрович, — и тут вы промахнулись со своей спешкой. Небось еще и приедут нескоро!
— А где же мне ночевать? — Вадим растерялся и немножко разозлился. Ведь он давал телеграмму, когда прилетит. А его, оказывается, даже в Душанбе могли встретить и не встретили. И здесь никто не ждет. А уж так торопили!
— Ну, нашли проблему. До ночи еще часов пять. Как-нибудь решится вопрос. Мы еще на работу сходим. Посмотрите — льш-ш-ш-ш — где трудиться будете.
— Разве рабочий день не кончился?
— Кончился, конечно. Но вот увидите — полно будет народу. Во-первых, прохладно уже — работать приятно. Во-вторых, в это время самый треп.
В камеральном корпусе Владимир Петрович и Марина Александровна заглянули в несколько дверей.
— Никого! Значит, все в нашем отделе.
И правда. В большой комнате, заставленной шкафами и столами, папиросный дым стоял коромыслом, вернее, плыл, подгоняемый парочкой вентиляторов. Гул голосов сразу смолк, как только они вошли, чтобы через мгновенье смениться суматохой восклицаний, рукопожатий, шуточных объятий и поцелуев. Вадим стоял у двери. На него взглядывали с любопытством, даже с тревогой какой-то, как Каракозов и Винонен вначале, но как бы невзначай, косясь во время объятий и поцелуев. Пока Каракозов не начал его официально представлять, Вадим успел почти всех разглядеть. Особое его внимание привлекли двое.
Один — высокий, ростом с Каракозова, но шире в плечах. Прямо богатырь. Лик — багровый от плохо пристающего загара и природной апоплексичности. Лоб — сильно преувеличен за счет ранней лысины. Богатырь силился, прогоняя с лица прирожденное простодушие, а из маленьких синих глаз наивное жадное любопытство, наморщивая почти отсутствующие брови, изобразить важность, почти строгость, чего из окружающих никто явно не принимал всерьез. И Вадим почувствовал к этому парню с крохотными, близко посаженными синими глазками, мгновенную веселую симпатию. «С этим мы подружимся», — мелькнуло в голове. Предчувствие оправдалось, но не скоро…
— Виктор Стожко, — представил богатыря Владимир Петрович. — Геолог из Душанбе, у нас по договору.
Другой был бы ничем внешне не примечателен — худощавый, в очках, усы щеточкой — если бы не огромный синяк, расплывшийся у него под левым глазом. Почему-то этот синяк сразу привлек особое внимание Вадима. Да и не только его внимание. Синяк несомненно делал его обладателя фигурой центральной в комнате, — возможно, о синяке и его первопричине шла речь до появления новоприбывших. Во всяком случае, в облике Яши Силкина — так его представил Каракозов — проглядывало что-то от героя каких-то свежих и для всех, видимо, здесь важных событий и одновременно от жертвы, — присутствовавшие в комнате женщины смотрели на Яшу одновременно и с гордым восхищением и с жалостью.
Каракозов еще во время объятий и поцелуев что-то успел тихо и коротко спросить у Яши и получить какой-то столь же короткий, но вполне, видимо, понятный ответ, ибо, обернувшись, он бросил сквозь зубы заинтригованной жене:
— Да, да, то самое… — чего ей оказалось вполне достаточно. Она закусила губу и долгим взглядом выразила Яше нечто, на что тот только развел руками и вздохнул.
Вся эта пантомима, ясная всем, несомненно была направлена на то, чтобы что-то утаить от Вадима и именно от него, или по крайней мере, не впутывать его в некое внутреннее запутанное дело.
Каракозов представил Орешкина так:
— Новый сотрудник, в прошлом геолог и журналист, заниматься будет механизмами землетрясений… — После паузы и со значением, как показалось Орешкину: — С Лютиковым и Эдиком…
Никто из присутствующих не выразил ни удивления, ни восторга, ни недовольства. Взгляды всех выразили примерно одно и то же: «А, это то самое, мы так и думали».
И это было как-то очень похоже на пантомиму вокруг синяка Яши Силкина и, возможно, тесно с ней связано. А может быть, и неожиданное отсутствие Жени и Эдика — тоже часть всего спектакля? — мелькнуло в голове Вадима.
Вадима довольно непринужденно вовлекли в некий легкий разговор — о последних битвах на Всемирном геологическом конгрессе и Всесоюзном тектоническом совещании между сторонниками академика Ресницына, отрицающими как возможность перемещений материков, так и вообще роль горизонтальных сколько-нибудь значительных движений в твердых земных оболочках, — и входящими в силу апологетами новейшего варианта мобилистской глобальной тектоники плит. Тут Вадим блеснул: бывший ученик Ресницына и нынешний подопечный главного его противника Крошкина проявил абсолютную осведомленность, слегка развеселил присутствующих парой пикантных кулуарных деталей и чуть-чуть встревожил своей явной и безоговорочной приверженностью к мобилизму — здесь, чувствовалось, еще не сделали окончательного выбора. Провинция, как всегда, слегка отставала от центра.
Спорить с ним не стали, а настороженность и недоверие проявили косвенным путем, вполне изящно. Коллега-геолог Стожко из Душанбе прогудел:
— А вы историю со стрекозой слышали?
— С какой стрекозой?
— А год назад в университете был симпозиум, по зонам перехода от океана к континенту, ну и, ясное дело, весь главный сыр-бор опять был из-за этого, из-за движения континентов. Вы Новодымова знаете?
— Ну, как же. Везде выступает. По-моему, он того, с приветом.
— И не только по-вашему. Все знали, что он записался в прения, и дрожали: стащить его с трибуны нет никакой возможности. Он тогда уже был за мобилизм…
— Но какой-то уж очень разнузданный. Мобилисты всегда от него открещивались, — вставил Вадим на всякий случай.
— Еще бы, — ухмыльнулся Стожко. — Уж лучше прямой враг… Так вот, мой дружок Паша Флеров…
— Из Нефтяного института? Знаю.
— Он через месяц здесь будет, на облетах. Так Паша объявил, что он, на спор, не даст говорить Новодымову больше двух минут. С ним поспорили многие — ни один председатель никогда не мог стащить Новодымова с трибуны раньше чем через полчаса. Паша завелся, побежал организовывать — к Новодымову подошел, еще кое с кем поговорил. И вот дают слово Новодымову. А зал накален. Только что выступал фиксист и назвал мобилизм дурным сном, который вскоре попытаются все забыть. С места были крики, председатель стучал. Цирк! А тут еще Новодымов. Выходит с видом важным-важным — вот, мол, дураки собрались. И о чем спорят, когда все ясно.
— У него всегда такой вид.
— А тут — особенно. И объявляет Новодымов победительно, с торжеством, что вот только что в «Комсомолке» было сообщение, которое всем спорам кладет конец. На северо-западе Австралии, говорит, в карбоновых отложениях была, говорит, еще полвека назад найдена гигантская стрекоза — и по-латыни название. Зал замер. Интересно. Стрекоза, продолжает, значится в известных палеонтологических сводках. Вернее, половинка стрекозы — второй пары крыльев с частью туловища недоставало. И вот, говорит, свершилось! В Индии нашли недостающую половину! Континенты разошлись в пермотриасе точно по этой окаменевшей стрекозе!
В комнате все засмеялись, Вадим громче всех.
— Вот, а представляете, что там было? До слез. Пришлось перерыв объявлять. Новодымов исчез. А все Паша. Сам подошел к Новодымову, сказал, как бы между прочим, о публикации в «Комсомолке», еще двух подослал, каждый по-своему, как бы независимо, сообщил о том же. А тот проверять не стал.
При переходе к специальным местным темам мгновенно Орешкин начинал буксовать: в прикладной геофизической проблематике и терминологии он был пока явно слаб. Названия темы одного из участников разговора, синеокого усатого красавца и заики Гены Воскобойникова, Вадим просто не понял. Почти все, что касалось сейсмограмм — а здесь это был главный элемент изучения, — для Вадима пока было темным лесом. Требовалась элементарная учеба.
Но конфузиться Вадиму не пришлось — никто не стал его подлавливать на том, что он «некопенгаген» — по давнему студенческому выражению, — все снова перешли на что-то общепонятное и общеинтересное, а именно на развертывающееся советско-американское сотрудничество в области прогноза природных катастроф. Обсерватория была одной из опорных баз этого сотрудничества, уже приезжали американские представители, и скоро должны были прилететь стажеры из Калифорнии на более длительный срок. Назывались фамилии — Вадим знал этих американцев по работам. Неужели он будет работать с ними здесь бок о бок? Чудеса!
Зашел разговор о взаимоотношениях большой физики и прикладной, например геофизики. Заикаясь, Гена Воскобойников произнес:
— Лично я м-мечтаю написать работу… ч-чтоб из одних формул. А в конце — н-никаких т-тебе Буллардов-Вуллардов, Рихтеров и прочих Л-лявов. А только одна ссылка на самую первую работу Эйнштейна, к-которая о специальной т-теории относительности. Из-зящно, правда?
Все снова — и Вадим тоже — засмеялись. Давняя мечта геологов и геофизиков перевести свою науку в разряд больших наук, с настоящей теорией и разработанным математическим аппаратом — так мечтой и оставалась. Ползучий эмпиризм пополам с интуицией — вот пока удел наук о Земле. В геофизике еще лучше, чем в геологии, про которую мать Вадима, доктор этих самых геолого-минералогических наук, как-то в отчаянии сказала сыну, тогда студенту-геологу: гуманитарная наука, кто лучше говорит и пишет, тот и прав.
Вадим процитировал свою маму, очень к месту, беседа оживилась еще более.
Но как бы ни поворачивался разговор, участники его тщательно избегали того, чего волей-неволей напряженно ждал Вадим. Ну в каком контексте не упоминались более имена Чеснокова и Лютикова — как будто их не существовало в природе. Это подтверждало самые худшие опасения и подозрения Орешкина и заставляло его все чаще поглядывать на синяк Яши Силкина.
Наконец, воспользовавшись очередным шутливым поворотом разговора, когда речь зашла о вечеринках и дружеских застольях, видимо частых здесь, и о какой-то супружеской паре, знаменитой на всю экспедицию шумными публичными сценами ревности, Вадим как бы невзначай с максимальной непринужденностью спросил, обращаясь прямо к Яше:
— Не так ли и синяки получаются?
— Это? — переспросил Яша и потрогал осторожно под глазом. — Не, это штукатурка упала. — И засмеялся. И все засмеялись. И Вадим засмеялся, хотя это «не» не опровергало самых худших его опасений.
Во время разговора Владимир Петрович куда-то выходил, потом вернулся. И еще от двери помахал Вадиму рукой с зажатым в пальцах ключом: Лютиков все же позаботился о прилетающем приятеле. Повеселев по этой причине и забыв на время свои опасения и предчувствия, Вадим, как только вернулся к Каракозовым, сразу же засобирался к Лютикову, извиняясь и благодаря хозяев за беспокойство и заботу. Те недолго его удерживали. Владимир Петрович, подхватив Вадимов, рюкзак — хотел и чемодан прихватить, пришлось чуть ли не вырывать его из рук, — проводил Вадима.
— Кажется, здесь, — сказал Каракозов, когда они подошли к соседнему дому — значительно более невзрачному нежели тот, из которого они пришли. Длинная, на весь дом, веранда с цементным полом, выходящие на нее двери четырех квартир и двух общих туалетных… Сидевшей на пороге одной из квартир молодой женщине с годовалым малышом на коленях Каракозов кивнул и спросил, показав на заляпанную известкой дверь: — Рита, Лютиков здесь живет?
— Нет, Владимир Петрович, здесь ремонтируют для кого-то. — Она покосилась на Вадима, и тот понял, для кого: Лютиков ведь писал — «Жить будем по соседству». — А Лютиков — вон последняя дверь. Только его нет.
— Знаем, знаем. Все согласовано. Товарищ переночует. — Он отдал ключ Вадиму: — Открывайте.
Вадим стал открывать. Не переступая порога, Владимир Петрович поставил на цементный пол рюкзак, махнул приветственно рукой и, будто сразу потеряв интерес, отошел к Рите, присел около на корточках и о чем-то тихо заговорил с ней, не забывая улыбаться малышу, время от времени убедительно пришепетывая «льш-ш-ш-ш», что малышу явно нравилось: он смеялся и протягивал к дяде ручки, а дядя, к восторгу ребенка, делал вид, будто хочет их укусить.
Вадим втащил вещи и прикрыл за собой дверь. Постоял, привыкая к сумраку. Он находился в маленьком тамбуре. Около него возвышалось какое-то сооружение из никелированного металла с рогами-шишечками, на одном из которых висел знакомый по Москве плащ Лютикова. Дверь справа вела в кухоньку. Там на газовой плите стоял чайник и пара кастрюль — издали видно было, что немытых, мухи так и кружили. Прямо была дверь в комнату.
Шаги Вадима гулко отдавались в стенах полупустой комнаты. Несколько пачек книг и каких-то папок лежало на полу и на столе с металлическими ножками и пластиковым покрытием. В углу на четырех подставках — по два кирпича каждая — стояло лежбище. Вадим слегка откинул тонкий матрас и улыбнулся: верный себе, йог Лютиков спал на досках. Еще один угол занят был стопкой чемоданов, игравших, видно, роль шифоньера.
Картина была знакомая. Примерно так были обставлены комнаты Лютикова, да и самого Вадима, в год, когда они, вместе холостякуя, снимали одну за другой несколько квартир в Москве. Жили в симбиозе — говорили они. Жили на тычке, ожидая вот-вот очередного переселения и нигде поэтому не устраиваясь всерьез. Но ведь здесь Лютиков планировал пристать надолго. И живет уже месяца четыре. А по виду — готов в полчаса сорваться и уехать. Интересно…
На стуле около «кровати» лежали две чистые простыни. Для него или не для него — Вадим не знал, записки Лютиков не оставил. Будем считать — для него. Наволочки нет, но нет и подушки — йогу полагается спать без подушки. А поскольку Вадим за время симбиоза кое-чему научился у Лютикова, то и он перебьется на досках и без мягкого изголовья.
Хотелось пить. Вадим налил воды в чайник — водопровод функционировал — и поставил на плиту. Газ не шел, но, когда Вадим, следя глазами за трубой, вышел на веранду, потом на дорожку, свернул за угол, он обнаружил железный ящик с газовыми баллонами. Там было только два баллона. Кран одного из них был открыт — это явно баллон соседей, Риты этой, которая с малышом, — ее уже на веранде видно не было. Кран другого закрыт — Вадим открыл его, вернулся в кухню и зажег конфорку под чайником. Довольный своей сообразительностью и предвкушая спокойное автономное чаепитие, Вадим в прекрасном настроении стал переодеваться.
Через четверть часа чай — зеленый, целый мешок его обнаружился на кухонном столе — был заварен. Вадим заколебался, где расположиться. На кухне было тесно даже одному, да и душно, и мухи раздражали. Стол в комнате был заставлен, как-то неловко разгребать чужое имущество. И Вадим сообразил. Нашел газету, расстелил ее на крыльце веранды — выход с веранды против каждой квартиры был свой, — на одном конце газеты расположил пузатый Женин заварочный чайник, печенье, изюм, купленный в Душанбе на базаре, на другом уселся сам и стал прихлебывать чай из пиалы, глядя на заказные горы.
Он был один — Риты и ее ребенка не было даже слышно. Солнце уже скрылось за горой, потянуло легким свежим ветерком, но почти вся горная гряда на противоположной стороне долины была освещена сбоку фиолетово-розовыми закатными лучами. В темнеющих ущельях напротив сгущалась синяя дымка, скалы бросали длинные указующие тени на восток, вдоль простирания долины, в сторону китайской границы. Вечные снега и льды фиолетово пламенели, настойчиво напоминая Рериха, снеговые вершины свободно парили в темно-синем пространстве. Слышались глухие удары мяча и слабые выкрики волейболистов, доносился спереди шум реки, но эти звуки не отменяли, а оттеняли Великую тишину, вдруг услышанную Вадимом. И он наконец понял: вот оно, то, что он ждал, чего желал последние пять лет. Он — в экспедиции, «в поле». Он вырвался оттуда, из города, откуда как-то даже принято рваться, но показно, не всерьез, из засасывающего, выматывающего душу, где само великое мельтешение и разнообразие таинственным образом превращается в сверходнообразие, где потрачено впустую столько сил на сохранение семьи, сына, — ради этого надолго было отменено то, к чему с детства был приучен геологический отпрыск и геолог Вадим: ежегодный диалог один на один с природой, с миром, с космосом. «Я здесь дома, — вдруг подумалось Вадиму. — Здесь, а не там. Скорее! Скорее определиться, получить свой кусок работы. Надо поторопить Свету — пусть закругляется со своими школьными делами. Здесь жить. И детей завести — вон их здесь сколько, парой больше, делов-то. Хорошо!»
Возбуждение нарастало с каждой выпитой чашкой зеленого чая. Давно уже Вадим не чувствовал столь лихорадочной жажды действовать. Вернувшись в дом, он молниеносно вымыл грязную посуду — свою и Лютикова, — решительно перебил мух — всех до единой, подмел пол и свирепо оглядел комнату. Он чувствовал себя способным своротить горы, а делать было явно нечего. О том, чтобы лечь спать, смешно было и думать. Сердце колотилось, как набат. Ага! Есть еще кипа карточек по истории идеи развития в XVIII — начале XIX века, целый месяц перед отъездом сюда Вадим ежевечерне ходил в Ленинку. Собран интересный материал на большую статью в Анналы Института философии природы. Казалось бы, не в ту степь, разбрасывается товарищ Орешкин. Черта с два! Все железно связано. Сейчас он ясно видит эту потрясающую взаимосвязь. Вот Орешкин! Вот мудрый змий! Все, все пойдет в дело, к ясной, четко очерченной цели. Прежде чем заговорить о прогнозе, надо было догадаться о самом факте развития всего сущего — от амебы до мысли, от атома до социума. Дарвин пришел на хорошо утрамбованную площадку. В XVII веке почти никто не догадывался, что мир развивается — да еще и по железным законам.
Если проследить, как они тогда, в XVIII веке, нащупывали, осознавали идею развития. Лейбниц, Кант, Гердер… кто там еще, Гёте, Шеллинг… На многое в своей же собственной все еще не защищенной диссертации об общих принципах научного прогноза Орешкин теперь смотрит совсем иначе… Как ни странно, самый тяжкий порок современной науки — необразованность, отсутствие подлинной научной и философской культуры. Что можно путного сказать о принципах научного прогноза, не зная всей драмы идей, сопутствующей развитию самих представлений о причинности… Ясность, ясность приходит, когда читаешь великих предшественников. И уходит необоснованный апломб узкого профессионализма. Он, Орешкин, как паук, засядет здесь в горах, под Крышей Мира, всюду протянет паутины мысли, все поймет и увяжет. И вовсе не для диссертации это нужно. Как Женя говорит?.. Для судьбы. Утром землетрясения — вечером принцип развития. Или неделю то — неделю другое. И не помешает одно другому. Только ускорит. Еще Света приедет, подключится. Лютикова зажечь, клуб раскованной мысли этакий создать, чтобы весело и интересно. Хотя Лютикова трудно отвлечь от его личных проблем… Но ничего, ничего…
Он не занимался землетрясениями? Это можно и необходимо превратить в преимущество. Преимущество первого непредубежденного взгляда.
Сила. Власть… Нет, не те сила и власть, не Наполеоном стать — кому это нужно. А те реальные сила и власть, которыми обладали Кант и Гёте, — над мыслью, над временем, над собой. Все может человеческая голова, если в ней мозги, а не бог знает что. Все может. Логика, знание. Еще… Страсть. Все есть. Значит, все будет. Наконец-то! Позади колебания, эта борьба с ветряными мельницами. Суета, Лютиков говорит. Правильно! Здесь, у врат Тибета, сесть в позе лотоса и все пронзить усилием мысли. Все!..
Орешкин видел впереди длинный ряд таких вечеров — с острым чувством работы мысли, с ощущением власти над связью вещей. Давно надо было. Сколько времени упущено! Догнать!
Зеленый чай в сочетании с сухим легким воздухом этой части Передовой зоны Памира, говорят, оказывает особо тонизирующее действие на некоторые типы человеческой психики…
Волшебство продолжалось… Вадим лег не раньше трех часов ночи. И не мог заснуть. Мысли вихрились. Впереди расстилалось сияющее шоссе — грядущая Вадимова жизнь. И все на этой столбовой дороге было ясно. Везде все было четко обозначено специальными указателями и знаками. Каждые сколько-то километров были заправки, стоянки, о местах подъемов и спусков предупреждалось неукоснительно. Вадим жал ручку газа на всю катушку, мотоцикл, вроде бы проданный в спешке отъезда за полцены, послушный красный конь, конечно же вернулся неведомо как и, не помня зла, мчал хозяина, как встарь, по сияющей дороге. Сзади Вадима обнимали руки верной спутницы, черноокой красавицы жены. Впереди, на бензобаке, белоголовый худенький мальчик, сын Мишка. От первого, несчастливого брака. Но не такой почему-то, какой он сейчас, десятилетний, подозрительный, дерзкий: «А может, ты мне и не папа вовсе?» А такой, какой он был в последнее лето прежней жизни, когда все рушилось и все — в предчувствии — было ясно. И, как тогда, маленький шестилетний сын поворачивает голову и говорит ясно и громко: «А я знаю: счастье это когда лето, речка — и мы едем, на мотоцикле». И вот теперь Мишка по-настоящему прав: с Вадимом два самых близких ему человека, которых въяве он и в мечте не мог соединить. Жена и сын. А ведь это так просто! Да и где ж им быть, как не с ним вместе? Да, да, это и есть счастье!
Вадим заметил, что, если особым образом пошевелить ручкой газа и при этом сцеплением, мотоциклу не обязательно нырять в очередной овраг, можно просто перемахнуть с гребня на гребень. А отсюда — так просто сообразить, что на очередном подъеме можно перейти в полет, — шоссе никуда не денется, а сверху так все видно! Боюсь! — кричит сзади Света и еще крепче обхватывает руками. Мишка хохочет — в восторге. А Вадим тоже смеется, но направляет мотоцикл вниз, чтобы мягко коснуться колесами асфальта. И вдруг чувствует, что теперь это не просто: дорога петляет внизу ускользающей ниткой. По сторонам высятся снежные вершины. Сахарные громады заставляют маневрировать, от них веет неясной угрозой. И Мишка спереди и Света сзади замолкают. Вадим все же заставляет мотоцикл снизиться. Вот-вот спасительная твердая полоса шоссе побежит буднично под колесами. Но что это: черная трещина прямо на глазах раскалывает асфальт и, стремительно расширяясь, приближается, обнажая свое пустое жуткое нутро. Надо перелететь — это удается, но уже без легкости, трудно. Ручка газа и сцепление слушаются плохо. «Землетрясение!» — кричит сзади Света. И правда: клубы пыли и снега вздымаются со склонов, тянутся длинными рукавами-щупальцами, слепо тычутся в дорогу, нащупывая. Вверх, вверх! — но как тяжело, как трудно это теперь получается! Дорога почти исчезает под грудами камней, в облаках пыли, уже трудно понять, куда править, чтобы выбраться из этого хаоса, спасти сына и Свету. Дышать тяжело, что-то давит на грудь…
Весь в поту, Вадим просыпается. Тело болит от непривычно жесткого ложа. В комнате полумрак, но за шторами угадывается ясное утро. Штора чуть колеблется от утреннего сквозняка, через приоткрытое окно слышно фырчанье машины, хлопанье дверцы, голоса. Чужая пока жизнь обсерватории шла своим чередом, помимо Вадима. Предстояло вставать, выходить, включаться в эту жизнь, отчасти как бы навязывать себя ей, ибо, похоже, до сих пор все прекрасно без него обходилось… Где же Лютиков, черт возьми, человек, которому, судя по письмам, Вадим был здесь нужен позарез?
Не одеваясь, Вадим прошлепал босыми ногами к столу, сел, всматриваясь во вчерашние записи, преодолевая сонливость и слабость. Да, вот она, фраза, размышления над смыслом которой остановили вчера, вернее, сегодня под утро его бегущую авторучку: ненавидеть можно только то, что ты в силах уничтожить…
Вроде бы верно… Как можно ненавидеть, скажем, землетрясение? Или несовершенство человеческой природы? Вещи, лежащие за пределами прямого человеческого воздействия… Натуралист может даже любить землетрясение, а писатель — несовершенство человеческой природы, как предмет изучения и источник вдохновения… Но что-то все же не нравится Вадиму в этом изречении Гёте, какая-то в нем торжествующая ограниченность просвечивает рядом с бесспорной мудростью, практичность буржуа, бескрылость. А разве ненавидеть Нерона имел право только тот, кто реально мог его убить?
За этими размышлениями и застало Вадима появление Жени Лютикова.
Поделиться книгой: