Помоги проекту - поделись книгой:
Однажды Перси Шелли, приняв опиум, ворвался в комнаты своей возлюбленной Мэри Уолстонкрафт Годвин с револьвером в одной руке и бутылкой лауданума в другой, заявляя: «Пусть смерть объединит нас». Они прожили еще достаточно, чтобы пожениться, однако сводная сестра Мэри умерла от передозировки лауданумом в 1814 году. Китс принимал эпические дозы. У Сэмюэла Тейлора Кольриджа и Томаса де Квинси была настоящая зависимость.
«Литература XIX столетия вымочена в лаудануме», – писал один историк. И эта привычка распространилась далеко за пределы интеллигенции. К середине столетия опиум был таким же дешевым, как джин, и более доступным в Британии, чем табак. Его распространение затронуло рабочий класс, фермеров и бедняков. Женщины принимали опиум, чтобы развеять скуку жизни, и затем давали его своим детям, чтобы их чувство голода притупилось, а плач прекратился. Мужчины с его помощью облегчали чувство боли и забывали о проблемах. А если что-то оставалось, оно шло в корм животным на ферме, чтобы они поднабрали вес для продажи.
Один удаленный и болотистый сельский район Англии, Фенленд, приобрел известность как царство мака. Повторяющиеся волны малярии были здесь привычны, как ревматизм с лихорадкой. Хинин (средство из коры южноафриканского дерева) стоил слишком дорого для местных фермеров. Как и услуги докторов. И живушие в нищете земледельцы обратились к опиуму не столько как к лекарству, сколько, как писал один журналист, чтобы «подняться из трясины фенлендской грязи и скуки сельской жизни». Начальник медицинский службы, который посетил эту местность в 1863 году, отмечал: «В поле иногда можно увидеть мужчину, заснувшего, опершись на свою мотыгу. Если к нему подойти, он просыпается и энергично работает некоторое время. Человек, который берется за тяжелую работу, принимает свою таблетку для старта, а многие не пьют пиво, не бросив туда немного опиума».
Считалось, что это относительно небольшое зло, конечно, меньшее, чем ликер. На каждую историю о каком-нибудь ребенке, ненароком отравленном успокоительным сиропом с опиумом, приходились другие – о тех, кто его долго принимал. В 1850-х торговцы опиумом рассказывали анекдот о 80-летней женщине, которая принимала по пол-унции настойки опиума ежедневно в течение 40 лет без каких-либо побочных эффектов. И разве сама Флоренс Найтингейл, Леди с лампой, настоящий эталон медсестры, никогда не принимала опиум? Конечно, принимала. Разве она стала бы это делать, если бы это было вредно? Продажи опиума в Британии росли на 4–8 % каждый год между 1825 и 1850 гг. Чтобы удовлетворить растущую национальную привычку, британцы поощряли создание маковых плантаций в Индии, которая вскоре стала источником большинства мировых поставок опиума. Ост-Индская компания начала распространять его по всему миру. И Англия была только началом. Если дома опиум был настолько популярен, насколько продавцам было бы выгодно воодушевить и другие страны использовать его?
Индия была одним из таких перспективных направлений. Но британцам нужны были люди с трезвой головой в своих землях. Однако можно было отыскать и другие цели, другие страны, куда можно было распространить торговлю опиумом для выгоды Британии. Страны, которые хорошо бы, по мнению британцев, ослабить опиумом. И так они добрались до самой многочисленной нации на Земле – в Китай, в Поднебесную.
Китайцы уже кое-что знали об опиуме. Они познакомились с ним еще в древности – как минимум в III столетии. Его можно было достать у арабских торговцев, и он вызывал интерес у китайских алхимиков. В небольших количествах он использовался высшими классами как лекарство от дизентерии и успокоительное для любовниц богачей. И это всё за более чем тысячу лет.
А потом приплыли первые европейские моряки, которые отчаянно хотели торговать. Они привезли с собой огромное количество предметов, которые, по их мнению, могли оценить китайцы. Но какой прок был китайцам от колючей британской шерсти и жесткого датского льна, когда у них был шелк? Зачем им грубая керамика с Запада, когда у них был фарфор?
Однако кое-что китайцев действительно заинтересовало. Приятная новая трава, сушеные листья из Америки под названием «табак». Китайцам очень нравилось, как чужеземные моряки кладут кусочки этих листьев в трубки и поджигают, вдыхая клубы ароматного дыма. Это дало желаемый эффект. Китайская элита быстро переняла привычку курить табак, и это стало увлечением Китая XVII века. Европейцы были счастливы найти хоть что-то, подходящее для торговли, и они продавали табак в Кантоне огромными партиями. Запасы подходили к концу, и китайцы растягивали наслаждение, добавляя в табак что-то еще, в том числе стружку опиума и мышьяк. Эти добавки считались профилактикой от малярии. Конечно, они только добавляли удовольствия.
Для пущей уверенности он приказал казнить всех, кто был известен как заядлый курильщик. Табак исчез. И в наступивший период затишья лишь немногие китайцы курили – но уже опиум.
Так продолжалось до начала XVIII века, когда появилось другое ценное сушеное растение. Его давно уже выращивали в Китае. Если опустить его в кипящую воду, можно было сделать напиток, вызывавший приятный прилив энергии. Британцы называли это «чай». И вскоре он стал таким же повальным увлечением в Англии, как табак в Китае.
Чем больше Англии требовалось чая, тем больше она нуждалась в чем-то, на что она могла его обменивать. Табак был запрещен. Поэтому британские послы отправились ко двору императора с образцами олова, свинца, хлопковых тканей, механическими часами, сушеной рыбой – всем, что могло бы приглянуться. Ничего не сработало. «Поднебесная владеет всем в большом изобилии и не нуждается в заграничных продуктах, – фыркал китайский император примерно в 1800 году. – Поэтому нам нет необходимости в импорте товаров фабричного производства у заморских варваров в обмен на наши».
Возможно, китайцы не были охочи до продукции мануфактур, но было сырье, в котором они нуждались. Их валюта основывалась на серебре, и китайцы были очень голодны до этого металла. Плохие новости для британцев, поскольку большинство серебра в мире происходило из испанских владений в Новом Свете. У Британии излишков серебра было немного, и обмен на чай их быстро подчистил, вызвав проблемы с мировыми поставками. Отчаянно требовалось что-то еще.
Так внимание переключилось на опиум. Благодаря его распространенности на индийских плантациях у Британии его было очень много. Нужно было только подсадить на него китайцев.
Китайские императоры не были в этом заинтересованы. Все еще переживая из-за проблем с табаком, китайское правительство ответило на британские попытки дать миру новую привычку, выпустив указ, запрещающий торговлю опиумом. Британцы нашли способы, как продолжать его поставки.
Богатые и скучающие китайцы пробовали его ради забавы, а потом покупали все больше. Рынок рос. В 1729 году британцы в Кантоне (сегодня Гуанчжоу) продали 200 ящиков, заполненных опиумными шариками из Индии. К 1767 году это количество возросло уже до тысячи ящиков. В 1790 году – до четырех тысяч. Китайский император того времени – Хунли (император Цяньлун) – и его сын Юнъянь (император Цзяцин) пришли в ярость. История с табаком повторялась – хотя нет, все было гораздо хуже. Новинка не только соблазняла, она превращала тех, кто ее употреблял, в ленивых трутней. Предписания императора против опиума стали строже, достигнув кульминации в 1799 году: его полностью запретили законом, исключающим весь импорт этого ненавистного и скверного вещества в Поднебесную. Официально британцам пришлось подчиниться.
Поэтому они обратились к контрабанде. В течение многих лет около двух десятков групп, от полулегальных бизнесменов до отъявленных пиратов, ввозили опиум в Китай контрабандой. Эти не слишком щепетильные торговцы заходили в маленькие тихие заводи портов на китайском побережье, давали взятки местным властям и перевозили тонны индийского опиума в Китай. Британское правительство публично сожалело о скандале, а тайно искало другие пути. Ост-Индская компания была в это сильно вовлечена: на кону стояли большие деньги. На определенные действия закрывали глаза, заключались сделки – опиум продолжал поступать из Индии в Китай, обеспечивая поток денег для перевозки чая из Китая в Англию, а также помогая немного дестабилизировать и без того шаткое китайское правительство. Это тоже было выгодно англичанам. Чем слабее было правительство, тем легче было наладить торговлю без вмешательства императора.
Тогда китайское правительство решило покончить с этим раз и навсегда. Опиумные войны вот-вот должны были разразиться.
Все началось в 1839 году, когда внушительный китайский военный отряд появился у британского торгового поста в Кантоне. Предводитель китайских солдат, выступая от имени императора, потребовал, чтобы все продавцы опиума сдали свои запасы наркотика. Командующий небольшими британскими военными силами оценил количество китайских солдат и предложил торговцам подчиниться. Тысячи ящиков с опиумом были переданы на китайскую сторону и сразу же сожжены на большом костре на глазах у британцев. Это было доходчивым объяснением и для иностранных купцов, и для собственного населения. Опиум здесь не потерпят.
Уязвленное этим оскорблением, правительство Ее Величества (королева Виктория приняла корону всего двумя годами ранее) направило войска и военные корабли в Кантон, начав первую из двух коротких Опиумных войн. Британцы выиграли обе с большим отрывом. По масштабу они были невелики: несколько мелких стычек и небольших морских столкновений на полпути от Британии. Но они продемонстрировали некоторые важные моменты. Прежде всего, современные и хорошо оснащенные британские войска с мощными военными кораблями разгромили устаревшую, хотя и более многочисленную китайскую армию. Китайцы столкнулись с тем фактом, что западные войска превосходили их в военной силе: у них были лучшее оружие, лучшая дисциплина и лучшие корабли. Да и сам опиум сыграл свою роль: к 1840 году большое количество китайских офицеров и солдат были зависимыми от опиума, многие из них были слишком одурманены, чтобы воевать.
Во-вторых, Опиумные войны показали китайцам, что, когда дело доходит до торговли, британцы играют решающую роль. Когда битвы закончились, Британия стала пожинать плоды. Император уступил правительству королевы Виктории порт Гонконг, а также открыл доступ к другим портам и обеспечил лучшие условия для торговли. Поднебесная была вынуждена открыться.
Но не для опиума. Для него – никогда. Британцы требовали специального разрешения правительства на ввоз опиума, разглагольствуя о богатстве, которое можно получить от налогов на опиум. Но даже в своем ослабленном положении император Китая провел границу: «Это правда, что я не могу предотвратить знакомство с ядом; жаждущие наживы и продажные люди будут из выгоды и сладострастия стоять у меня на пути, – писал Даогуан, восьмой император династии Цин. – Но ничто не заставит меня извлекать доход из порока и страданий моего народа». Он отказался от легализации опиума, и такая серьезная позиция шла отчасти из истории его семьи. Трое из сыновей императора имели зависимость, и все трое в итоге скончались из-за опиума. Позже говорили, что сам Даогуан умер в 1850 году от разрыва сердца. Но пока он еще жив, и он никогда не узаконит торговлю опиумом.
Это не имело значения. Наркотик был распространен слишком сильно. Гонконг стал мировым опиумным центром, огромным рынком наркотиков, где «почти каждый человек, обладающий капиталом и не связанный с правительством, замешан в торговле опиумом», как писал британский губернатор колонии в 1844 году. Перевозка наркотика в Китай все еще была технически незаконной, но по мере того как росло могущество контрабандистов, британское правительство закрывало на это глаза. Некоторые из опиумных курьеров превратились в князей от торговли: покупали небольшие опиумные клиперы – самые быстрые корабли в мире – для перевозки грузов из Индии и использовали прибыль для покупки роскошных поместий в Англии. Большие флотилии пиратских джонок, некоторые из которых контролировались контрабандистами, а некоторые – теми, кто на них охотился, заполонили прибрежные воды. Китай погружался в беззаконие и анархию. В середине XIX века сочетание высоких налогов, голода, отвращения к свободным нравам и торговле опиумом привели к революции – восстанию тайпинов, во главе которого встал лидер китайского культа, считавший себя младшим братом Иисуса Христа. Императору потребовалось 14 лет, чтобы подавить восстание. К тому времени более 20 миллионов китайцев были убиты, а еще десятки миллионов были вынуждены покинуть родину. Многие из тех, кто был изгнан, превратились в подневольных работников – это было началом того, что стало известно как «торговля кули», – и навсегда покинули Китай. По мере того как китайское государство рушилось, а голод и беззаконие охватывали значительные части империи, все больше людей обращались к опиуму.
И тогда он стал распространяться за пределы Китая. Китайские рабочие-кули, десятки тысяч которых завозили кораблями в Америку как дешевый наемный труд для шахт, ферм и строительства дорог, привезли с собой опиум. К 1880-м годам Сан-Франциско славился своими 26 опиумными притонами, чудовищными местами, где в тумане от курения царили азартные игры и проституция. Опиум набирал популярность у городского полусвета, артистов, богемы и богатых белых искателей приключений. Так рождалась американская наркосубкультура.
Наконец, после десятилетий заработков на торговле опиумом даже Великобритании показалось, что пора прекращать. В конце XIX века серия сенсационных новостей о коррупции и трагическом положении в Китае внушила отвращение британской элите и привела к парламентскому решению прекратить торговлю. Почти вся поддержка, официальная и неофициальная, испарилась.
Но ущерб уже был нанесен. Незадолго до Первой мировой войны вышел еще один императорский указ, который предписывал прекратить курение опиума в Китае и закрыть все притоны к 1917 году. Однако император к этому времени был настолько слаб, а империя настолько бессильна, что мало кто обратил на этот указ внимание. Он игнорировался даже в Запретном городе, где богатая элита, освобожденная от эдиктов об опиуме, которые коснулись остальной страны, продолжала употреблять наркотик.
Это приводит нас к истории Ваньжун, жены последнего китайского императора. Эта красивая молодая женщина, родившаяся в 1906 году и вышедшая замуж в 16 лет за равнодушного молодого императора Пу И, вела жизнь изнеженную, бесцельную и почти полностью лишенную любви. В раннем возрасте она начала курить опиум. И так и не смогла избавиться от этой привычки. На протяжении десятилетий, во время окончательного упадка имперского Китая, революций и вторжений 1920-х и 1930-х годов, Второй мировой войны и ухода мужа, она находила все большее утешение в наркотике. К 1946 году империя превратилась в пыль, а Ваньжун стала пленницей своей привычки и китайских коммунистов.
Они выставили ее на посмешище. Они бросили императрицу в камеру, унижали ее и не давали ей принимать наркотик. Солдатам и крестьянам разрешили проходить мимо и заглядывать через решетку, смеясь и охая. У Ваньжун началась сильная ломка, ее лохмотья были забрызганы рвотой и фекалиями, она бормотала, плакала, выкрикивала приказы воображаемым слугам. Ее охранники отказывались убирать у нее и кормить ее. В 1946 году она умерла от недоедания и абстиненции.
Такой была новая китайская реальность. В 1950 году коммунистическое правительство запретило выращивание, продажу и употребление всех наркотиков. После того как британцы покинули рынок, китайцы выращивали мак самостоятельно. Теперь эти маковые поля были сожжены, распаханы и переведены на производство продуктов питания. Запасы опиума были уничтожены. Притоны были снесены. Десятки тысяч дилеров и наркозависимых были отправлены в тюрьму, перевоспитаны, а если упорствовали в употреблении, то были убиты.
Вот чего стоило разорвать долгую зависимость целой нации. К 1960 году опиум был окончательно изгнан из Китая.
Во время поездки в Париж в конце XVIII века Томас Джефферсон познакомился с Ла Брун, маслянистым темным французским лекарственным отваром, основным ингредиентом которого была значительная доза опиума. Джефферсон был так впечатлен, что привез некоторое его количество с собой и порекомендовал Ла Брун своим друзьям в новообразованных Соединенных Штатах как средство от всех болей и страданий.
Это было началом общего помешательства. Тогда, как и сейчас, «американцы все время хотели попробовать что-то новое», как утверждала одна из публикаций того времени, – от нового механического устройства до нового патентованного лекарства и нового наркотика. В новой Республике было множество мелких фармацевтических фирм, которые охотно приступили к производству эликсиров, экстрактов и тоников, содержащих опиум. Многие из них представляли собой легко употребляемые жидкие вариации на тему лауданума Сиденхема.
XIX век в Америке был эпохой патентованных лекарств, массовой рекламы и медицинских шоу, продавцов-шарлатанов и диких заявлений, временем, когда страна была открыта для безрецептурной продажи практически любого лекарства – главное, чтобы за него были готовы заплатить. В Англии некоторые снадобья, используемые королевской семьей, получали «патентные грамоты», позволявшие производителям использовать королевское одобрение в рекламе, – такие средства называли патентованными лекарствами. К середине XIX века их продажа стала огромным бизнесом в Америке. Подталкиваемые зарождающейся массовой рекламой, продажи этих безрецептурных лекарств были подкреплены смехотворно надувательскими заявлениями, высоким содержанием алкоголя и зачастую опиума. Аптеки у дома предлагали такие лекарства, как «Уникальный фруктовый крепкий напиток Стотта» (уникален тем, что содержал 3 % опия), «Успокаивающий сироп миссис Уинслоу» (опиум в подслащенной форме для капризных детей) и «Хлородин» (смесь настойки опия, конопли и хлороформа). Доктора рекомендовали опиум как универсальное средство при ревматизме, холере и просто при всем, что вызывало физический дискомфорт, – от рождения ребенка до подагры. Патентованные лекарства с опиумом не могли вылечить рак (как уверяли некоторые производители), но они, конечно, облегчали боль, успокаивали кашель и поднимали дух. Употребление опиума в США стремительно выросло, импорт лекарств увеличился от 16 тысяч килограмм в 1840 году до 44 тысяч 10 годами позже, а к 1870 году достиг 250 тысяч килограмм.
Вместе с ростом потребления увеличивались и риски. Случайные передозировки у детей становились все более распространенными. А некоторые из них случайными не были. Иногда появлялись сообщения о том, что родители использовали передозировку успокаивающего сиропа, чтобы избавиться от нежеланного ребенка. Агентства по охране здоровья детей и благотворительные организации забили тревогу.
Проблемой взрослых стало формирование зависимости. Уже в 1840 году общественность начала обращать внимание на тех, кто не мог отказаться от наркотика. Например, жена Эдгара Аллана По, умирая от туберкулеза, усмиряла свои боли «ошеломляющими», по словам одного историка, дозами опиума. По слухам, сам По был наркопотребителем, возможно, наркозависимым. Он был одним из тысяч.
Многие врачи продолжали рекомендовать препарат своим пациентам. В Америке середины XIX века зависимость не расценивалась как что-то ужасное. Даже те врачи, которые считали употребление опиума достойным сожаления, в большинстве своем полагали, что при правильном контроле со стороны пациента и при медицинском наблюдении опиум является вполне благотворной привычкой, по их мнению, лучшей, чем алкоголизм.
Выпивка была проклятием Америки. Пьяницы были громкими, дикими, иногда жестокими – они стреляли и ввязывались в драки, – в то время как потребители опиума были мирными, сдержанными и часто на удивление счастливыми. «Спиртное, как правило, вызывает зверя, – писал один корреспондент New York Times в 1840 году, – но опиум подчиняет иначе. Бесспорно, он пробуждает самую божественную часть человеческой природы и может заставить работать в полную силу самые благородные стремления человеческого сердца». Большинство врачей рассматривали зависимость от опиума как частную привычку, неудачную личную слабость, к которой следует относиться с сочувствием. Прогресс в избавлении от этой привычки у пациентов был медленным, и, если необходимо, их снабжали необходимыми дозами так долго, как им было нужно. В конце концов, многие, а возможно, и большинство зависимых приобрели свою привычку из-за врачей, которые хотели облегчить их боль во время лечения болезни или травмы. Даже пристрастившись, потребители опиума оставались более или менее работоспособными, пока получали свою дозу.
Затем в дело вмешалась современная наука, и картина резко изменилась.
Опиум стал смертельно опасен как для исследователей, так и для потребителей. Древние алхимики давно уступили место современным химикам, силы которых значительно возросли благодаря использованию все более мощных научных методов и оборудования. Но некоторые вещи изменились не так уж сильно. Современных химиков, как раньше алхимиков, по-прежнему интересовали деление природных веществ на составные части, выяснение их свойств, очистка и новое соединение. Химики хотели узнать, что является центральным компонентом, придающим опиуму силу.
Первый прорыв произошел в 1806 году, когда начинающий немецкий фармацевт Фридрих Сертюрнер, работая в одиночку в кустарной лаборатории, изучал душу опиума. Он потратил месяцы на поиск способов мягко нагреть, растворить и вытянуть сырой липкий материал, разделить его на части и очистить с помощью различных растворителей и методов дистилляции, охлаждения паров в жидкости, высушивания жидкостей в кристаллы и повторного растворения кристаллов в новых растворителях. Таким образом он создал сотни новых препаратов. Что смог, протестировал на бродячих собаках, потом на некоторых своих друзьях и, наконец, на себе самом.
Сертюрнер обнаружил, что опиум – это не что-то одно, а множество веществ, сложный коктейль ингредиентов. Самыми мощными из них были представители химического семейства под названием алкалоиды – все они имели общие молекулярные структуры и свойства, и все они были горькими на вкус. Оказалось, что в опиуме есть три или четыре основных алкалоида и, возможно, десятки второстепенных.
Сертюрнер был первым, кто хоть как-то выделил и изучил самый важный из них – алкалоид, придающий опиуму бо́льшую часть его свойств. Выделенное из природной смеси, в чистом виде это химическое вещество оказывало действие в 10 раз более мощное, чем опиум. Сначала он назвал свое вещество principium somniferum, источником усыпления, за его способность вводить людей в сонное оцепенение. Позже он назвал его морфием, в честь Морфея, греческого бога сновидений. Сегодня мы называем его морфином.
Это было поразительным достижением для 20-летнего неизвестного химика-любителя. Возможно, именно поэтому в то время оно было полностью проигнорировано. Сертюрнер был никем, и мало кто из серьезных ученых обратил внимание на его открытие. Однако молодой человек продолжал работать, получая все более чистые версии своего морфия, принимая дозу за дозой, чтобы проверить их, тщательно отмечая, как меняется его настроение.
Все для него начиналось так: часы эйфории, головокружительные сны, прекращение боли. Затем он начал страдать от запора. Когда он попытался прекратить прием препарата, наступили глубокая депрессия и грызущий голод, сводивший его с ума. Он вернулся к его приему и попытался увеличить дозу. Однажды он чуть не убил себя и трех своих друзей, проглотив с интервалом в полчаса огромное количество морфия; их жизни были спасены только в последний момент, когда Сертюрнер, собрав последние силы, дал им всем химическое вещество, вызывающее рвоту. Все обернулось кошмаром. К 1812 году, после многолетних исследований, он ужаснулся тому, что создал. «Я считаю своим долгом привлечь внимание к ужасным эффектам этого нового вещества, которое я назвал морфием, – писал он, – чтобы предотвратить бедствия».
Слава досталась другим. После работ Сертюрнера изучение алкалоидов пошло в гору, и в 1820-х годах более известные ученые начали серьезно работать с морфием. Одна старая немецкая фармацевтическая фирма стала специалистом по его массовому производству. Возможно, вы слышали о компании Merck. Сейчас она производит множество лекарств, но морфин был тем фундаментом, на котором строилась ее империя.
Способность разделять сырые материалы, очищать и изучать их активные вещества послужила толчком к развитию новой науки – органической химии, науки о молекулах жизни. Органическая химия и производство лекарств развивались параллельно. На протяжении XIX века разные исследователи продолжили разбирать опиумный коктейль, очищая другие алкалоиды, содержащиеся в сыром веществе. И алкалоидов было очень много. Кодеин, выделенный в 1832 году, оказался менее эффективен при обезболивании, но также склонен вызывать зависимость; сейчас мы знаем его в основном по использованию в сиропах от кашля[1]. Затем появились тебаин, носкапин, папаверин, нарцеин – список алкалоидов опиума удлинялся. По мере того как химики становились все более искусными, из других растений, таких как кока, табак, кофе, стрихнин, хинин, атропин, были выделены и другие алкалоиды – кокаин, никотин, кофеин, nux vomica и кора хинного дерева. Список алкалоидов рос. Все они были химически родственными, активно воздействовали на организм и были горьки на вкус.
Но первым был морфин. Он быстро заменил опиум в медицине. Его можно было изготавливать в соответствии со стандартами и нормами, что позволяло более точно выбирать дозировку и давало врачам лучший инструмент для лечения своих пациентов. Это болеутоляющее было сильнее опиума, и оно стало основным средством в аптеках госпиталей и в сумках врачей. Его единственным недостатком было то, что в первые годы его приходилось принимать либо через рот, либо через покрытые воском суппозитории, что замедляло его действие и делало результаты более вариативными. Даже приняв его в жидкой форме, пациенты должны были ждать, пока препарат подействует, и эффект нарастал постепенно, что усложняло корректировку доз. Врачи хотели найти лучший способ введения морфина в организм.
Они пробовали измельчать его в порошок и давать пациентам вдыхать его, но это слишком часто вызывало тошноту. Они пробовали наносить его на кожу, но это приводило к образованию волдырей. Пробовали вводить его под кожу, используя щепки или иглы для введения маленьких шариков лекарства в небольшие разрезы, но контролировать дозу было слишком сложно.
Ответ пришел в 1841 году, когда французский хирург по имени Шарль-Габриэль Правас ввел в медицину новый инструмент. Правас искал способ лечения варикозного расширения вен и решил, что помочь может использование лекарств, замедляющих свертывание крови. Проблема заключалась в том, что препараты, которые он хотел использовать, при приеме через рот разрушались в желудке. Ему нужен был способ доставить их непосредственно в вены. Поэтому он попросил местного мастера изготовить полую иглу из платины, а к игле прикрепил маленький серебряный поршень. Идея заключалась в том, чтобы зарядить в поршень лекарство, вставить иглу в вену, а затем ввести лекарство.
Он сделал первый шприц. С его помощью Правас мог набрать точно отмеренное количество лекарства и ввести его через кожу напрямую в организм, минуя желудок и кишечник, ускоряя действие препарата и доставляя большее его количество туда, куда нужно. Правас носил свой прибор в кармане цилиндра с шелковой подкладкой. И его изобретение, «Правас», как его часто называли, быстро стало хитом среди врачей. Оно дало врачам новый критически важный способ более быстрой и точной доставки лекарств.
«Правас» идеально подходил для морфия. При введении лекарства непосредственно в тело обратить агонию в спокойствие получалось за несколько секунд. Когда пациент корчился от боли, медсестра могла достать шприц с морфием и сказать: «Сейчас вас укусит комарик». Врачи получили возможность проводить более точные исследования.
Конечно, это не сработало. Морфий был, по сути, тем же наркотиком, что и опиум, только сильнее. В лучшем случае он заменял опиум, а не лечил от зависимости. Прием морфия с помощью «Праваса» обеспечивал зависимым получение более сильного и быстрого наркотика. Соответственно, опасность аддикции возрастала.
В период Гражданской войны в США, в 1860-х годах, морфий стал основным лекарством на поле боя: его вводили солдатам для облегчения боли от ран и для лечения дизентерии и малярии, свирепствовавших в военных лагерях. Домашние сады как на Севере, так и на Юге охватило пламя маковых плантаций – граждане патриотично выращивали опиум для своих войск, сырье перерабатывалось в морфий и отправлялось на фронт. Были выданы миллионы доз. Тысячи ветеранов с пожизненными увечьями: с оторванными конечностями, раздробленными костями, сломленные духом, после окончания войны учились пользоваться шприцами для самостоятельного введения морфия.
В результате возникла волна зависимости, которую назвали «армейской болезнью». Благодаря морфию в 1870-х и 1880-х годах потребление опиатов на душу населения утроилось, создав первый в Америке опиоидный кризис. Любой мог достать морфий и шприц для его введения; они продавались по почте и без рецепта в аптеках. По мере расширения медицинского применения морфия: в хирургии, при несчастных случаях, практически при любом заболевании или травме – росло и число пациентов, зависимых от этого препарата. Ученые назвали новую эпидемию морфинизмом и изо всех сил старались найти способы контролировать ее.
Опиоидный кризис 1880-х годов очень похож на опиоидный кризис сегодняшнего дня не только темпами роста числа употребляющих, но и общественной реакцией. Сначала врачи и государственные чиновники пытались применять «мягкие» подходы, позиционируя проблему как менее серьезную, чем, скажем, алкоголизм; умеренно рекомендовали наркотики, искали лучшие способы облегчить состояние пациентов; даже экспериментировали с муниципальными наркологическими клиниками, где зависимые от опиатов могли получать поддерживающие дозы. Наркозависимые тоже не остались в стороне. Хотя опиаты были важной статьей дохода для многих аптек, некоторые решили их вообще не продавать. «Жадный преступник продаст вам морфий или кокаин, – гласила надпись на одной нью-йоркской аптеке, добавляя: – Мы не из таких».
Но есть и различия. Сегодняшние потребители опиума – это, скорее, представители низшего класса, либо наркоманы из больших городов, либо неблагонадежные белые жители сельской местности. Но в 1880-х годах морфинисты (за исключением ветеранов) были в основном представителями среднего и высшего классов, специалистами и бизнесменами, которые когда-то испытывали боль и которых врачи научили самостоятельно вводить себе наркотик. Сами врачи были одними из наиболее преданных потребителей морфия; по одной из оценок 1885 года, до трети врачей в Нью-Йорке были зависимыми.
Во многих отношениях морфий был препаратом для женщин. Он был рекомендован для лечения самых разных женских проблем – от менструальных спазмов и истерии (что в то время было общим термином для обозначения практически любой психологической проблемы, от которой страдает женщина) до депрессии (или, в тогдашних терминах, меланхолии). Поразительно, что на протяжении 1800-х годов большинство потребителей морфия и лауданума в Соединенных Штатах составляли женщины.
В ту эпоху морфий заменил лауданум для многих больных из высших слоев общества – для стареющих незамужних тетушек и страдающих подагрой бабушек, которые, бывало, удалялись в свои комнаты, жалуясь на чудовищную усталость или нервы и находили утешение в «Правасе». Как отметил один историк, в 1870-х годах «типичный зависимый южанин был женского пола, белым, достаточно обеспеченным и пристрастившимся из-за медицинского назначения». Незадолго до Первой мировой войны существовала даже недолговечная мода на особый уход за роженицами, который врачи называли «сумеречный сон». Врачи давали роженицам комбинацию морфия и препарата против укачивания, обещая им безболезненные роды. Позже выяснилось, что эта методика не столько заглушала боль, сколько стирала все воспоминания о ней. Некоторые женщины так кричали во время «сумеречного сна», что их приходилось помещать в звуконепроницаемые комнаты. Но когда они просыпались с ребенком на руках, они благодарили своих врачей. Они забывали об этом опыте. В крупных городах возникали ассоциации «сумеречного сна».
Медицинское назначение часто становилось стартовой точкой зависимости от морфия, но медицина не могла избавить пациентов от этой привычки. Врачи начала XX века, все более обеспокоенные проблемой морфинизма, мягко поощряли своих пациентов постепенно снижать дозы. В остальном помочь они были не в состоянии.
Понятие зависимости, как физической, так и психологической, не было хорошо изучено, ее механизмы оставались неизвестными, и лечение часто велось по усмотрению пациента. У большинства зависимых были деньги; если они хотели бросить, они могли позволить себе пребывание в одном из многочисленных частных лечебных центров и санаториев, появившихся в крупных городах, – прототипе того, что сегодня называется центром реабилитации наркоманов. Здесь они могли отдохнуть от своей привычки. Но мало что мешало им снова начать.
Для производителей лекарств и морфий, и лекарства от морфинизма были способом заработать деньги. Наркотики и их производство были легким видом бизнеса, свободным почти от всякого юридического надзора. Практически любой мог выпустить безрецептурное средство, обещающее вылечить все и вся, включая морфинизм. Многие из этих лекарств были бесполезной мешаниной безобидных трав с опасными дозами алкоголя. А другие содержали непосредственно опиум или морфий и были лекарствами, продлевавшими болезнь.
Благодаря морфию старые проблемы, связанные с опиумом, выглядят нелепо. В эпоху романтизма любители лауданума обычно начинали с одной двойной унции лекарства в день (примерно полрюмки большинства препаратов). Это количество опиума было равно примерно одной крупинке морфия. Серьезно пристрастившиеся потребители лауданума могли употребить до пяти или шести таких рюмок в день – около шести крупинок морфия. В отличие от этого, опытный морфинист 1880-х годов мог употребить до 40 крупинок в день.
Такие дозы могли убить новичка. И это еще одна проблема: морфий может быть убийцей. Это средство с так называемым узким терапевтическим окном – небольшим диапазоном доз, в которых оно эффективно. Ввести слишком мало – и боль остается невыносимой. Слишком много – и пациент перестает дышать. Поскольку необходимая доза очень близка к летальной, слишком просто достичь передозировки. И накануне 1900 года она случалась с потребителями морфия все чаще и чаще.
К концу XIX века морфий, по некоторым оценкам, стал самым популярным способом самоубийства среди женщин, а у мужчин уступал лишь огнестрельному оружию. В течение десятилетий он также был популярным средством убийства – организовать жертве передозировку морфием было легко, дешево, выявить отравление было практически невозможно (первый хороший тест на содержание морфия в крови или моче был разработан только в 1930-х годах). К 1860 году предполагалось, что опиум и морфий являются причиной трети всех отравлений в США.
Трагические истории о морфии, подобные этой, пользовались большим спросом в газетах. В 1890-х годах юная дочь Эберхарда Захера, уважаемого венского профессора и эксперта по женским болезням, забеременела вне брака. Эта девушка пострадала от подпольного аборта, оставившего ей мучительные боли. Поэтому отец начал давать ей морфий, и она стала наркоманкой. Он винил себя. Что произошло дальше, не очень понятно, но от этого не становится легче. Запертый в ловушке между скандалом, болями дочери и собственным отчаянием, в 1891 году Захер зашел на свои склады медикаментов и взял иглу. Спустя несколько часов они с дочерью были найдены умершими от передозировки морфием. Возможно, ее смерть была случайностью, возможно, это было спланированным убийством и самоубийством – точно узнать невозможно. Эти новости шокировали всю Вену и привели к требованиям ввести регулирование употребления морфия в Габсбургской монархии. Но ничего не было предпринято официально. Казалось, тут мало чем поможешь.
Однако к тому времени, когда на смену XIX веку пришел XX, бездействие уже не представлялось возможным. Было слишком много самоубийств, слишком много несчастных случаев, слишком много убийств, слишком много жизней, потерянных из-за зависимости. Нужно было что-то делать. Должно быть что-то – новое средство, новое чудо из лаборатории, – что могло бы устранить весь ущерб. Поэтому ученые бросились на поиски более безвредного препарата, который снимал бы боль, но не приводил к привыканию и смерти. Так начался столетний научный поиск более безопасных опиатов, не вызывающих привыкания.
Вторая попытка велась в рамках закона. Правительственные чиновники осознали, что опиаты необходимо контролировать. В результате возник вихрь из нормативных актов, войн с лекарствами, демонизации и криминализации как лекарств, так и их потребителей, и 100 лет попыток решить проблему с помощью государственных мер.
Если бы мне пришлось выбрать одно средство, повлиявшее на историю медицины и лекарств, то это был бы опиум. И не только из-за его силы и его глубокого следа в истории.
Вы не получите хорошее без плохого. Каждое научное открытие – это обоюдоострый меч, выгоды неизбежно связаны с рисками: и физическими, и психологическими. Люди часто хватаются за преимущества и предпочитают иметь дело с недостатками лишь в будущем. Конечно, так случилось и с растением радости, как его называли, – с опиумом.
Глава 2
Монстр для леди Мэри
Мэри Пьерпонт была волевой, привлекательной и влюбленной в книги девочкой. С самого начала ей повезло вдвойне: рожденная в конце XVII века в среде титулованной аристократии и потому богатая, она принадлежала к семье, преданной знаниям в той же мере, что и своему статусу. Ее прапрадедушка содействовал основанию первой в мире научной организации, Королевского общества, за три десятилетия до рождения Мэри. Дом их семьи украшала одна из самых обширных и превосходных частных библиотек в мире. Ее отец заседал в парламенте. Детство ее прошло как в сказке: в изысканных домах, с остроумнейшими гостями и бо́льшими, чем у большинства женщин ее времени, возможностями образования. И Мэри, ставшая очаровательной женщиной, известная своими красивыми глазами и многообещающими брачными перспективами, воспользовалась этими возможностями. Она была умна и знала это, и семья развивала ее ум. Еще подростком она вдоль и поперек прочитала всю семейную библиотеку, самостоятельно выучила латынь, сочиняла стихи и вела переписку с епископами.
Но она хотела большего. Она была полна решимости стать исключением из исключений – писательницей. Она терпеть не могла, когда ей говорили, что делать, и защищала свою независимость, поэтому, когда отец попытался устроить ей свадьбу против ее желания, она порвала с тщательно подобранным женихом и сбежала с тем, кого выбрала сама – с Эдвардом Уортли-Монтегю, внуком герцога Сэндвического. Их скандальный союз стал главной темой сезона в высшем обществе. Но ведь все могло быть и хуже! Монтегю, по крайней мере, происходил из хорошей семьи. И у него были амбиции войти в правительство.
Мэри начала публиковать свои работы, и несколько ее стихотворений привлекли внимание читателей. Ее остроумие могло кусаться: некоторые стихи были столь язвительными и так явно метили в представителей ее социального слоя, что она решила распространять их без своей подписи.
Но потом пришел Пятнистый Монстр.
Сначала он забрал брата Мэри. Ему было 20, он был ее любимчиком. Болезнь нанесла удар внезапно: он слег в агонии, боли и жаре, был ужасно обезображен. Через несколько дней он умер.
Болезнь носила название «оспа» (англ. small pox, в отличие от great pox – сифилиса). Она стала частью повседневности Англии и большей части мира тех дней, убийцей, унесшим наибольшее число жизней в эту эпоху, ее эпидемия распространялась как пожар, убивая больше молодых, чем старых. В первый день или два оспу легко было принять за обычный грипп: состояние чуть неприятнее, чем просто головная боль и небольшая температура. Потом становилось хуже, пульс учащался, пациент обмякал от высокой температуры, начинались запор, рвота и неутолимая жажда. Спустя несколько дней на коже появлялась зудящая сыпь – маленькие розовые точки, темневшие и врезавшиеся глубже, развивающиеся в зловонные пустулы, которые хотелось расчесывать. Иногда появлялось несколько десятков пустул на груди и спине. Иногда их были тысячи, и кожа пациента – губы, рот, шея, ноздри, глаза и половые органы – превращалась в сплошной сгорающий в агонии ковер из пустул и зудящих волдырей. Тело реагировало на это ростом температуры. Пациенты опухали, их кожа раздувалась и растягивалась так сильно, что и лиц становилось не узнать. Нос и горло могли так разбухнуть, что дыхательные пути закрывались, начиналось удушье. Пустулы наполнялись и легко лопались, прорываясь на постельное белье и оставляя толстый слой зловонного желтого гноя. Покой уже был невозможен.
Некоторые врачи думали, что лучшим лечением было выгнать яд из организма вместе с потом, поэтому они закутывали больных в одеяла и затапливали печи. Но это не помогало. Другие делали все наоборот, оборачивая пациентов холодными мокрыми простынями, и бросались открывать окна. Это тоже не работало, как и кровопускания, чистки, слабительное, вызывание рвоты и другие стандартные медицинские операции тех времен. Ничего не помогало.
Никто не знал, что делать, потому что в начале 1700-х годов причина болезни оставалась неизвестной. В конце концов, все, что было возможно, – это облегчить страдания, поддержать встревоженные семьи и ждать. Через несколько дней после появления пустул происходило одно из двух. Примерно в четверти случаев болезнь прогрессировала и пациент умирал. Но остальные начинали чувствовать себя лучше и сбрасывали оковы оспы, лихорадка спадала, пустулы становились сухими и отслаивались. После нескольких дней или недель восстановления они были способны, шатаясь, ходить по комнате и возвращались в мир людей.
Живыми, но заклейменными. Некоторых своих жертв оспа ослепляла, а многих обезображивала.
Считается, что мода на вуали, плотный макияж и фальшивые родинки возникла как способ скрыть последствия болезни. Некоторое время среди женщин было популярно приклеивать к худшим шрамам кусочки ткани в виде крестов и звезд.
И так продолжалось веками. Оспа была чрезвычайно заразной; сегодня мы знаем, что ее можно было подцепить, вдохнув частичку отслоившейся кожи, притронувшись к пустулам или к одежде пациента. Если оспа приходила в город во времена Мэри Монтегю, лучше было уехать в свой загородный дом. В отличие от других смертельных болезней той эпохи (таких как холера, которая обычно ограничивалась более бедными кварталами города), оспа не различала богатых и бедных. Она одинаково бушевала во дворцах и трущобах, убивая королей так же легко, как простолюдинов. Она остается чемпионом среди заразных болезней, величайшим инфекционным убийцей, с каким когда-либо встречалось человечество. В Европе она погубила больше жертв, чем чума, «…заполняя церковные дворы трупами, – как писал журналист в 1694 году, – держа в постоянном страхе всех, кого она еще не поразила, оставляя на тех, кого пощадила, отвратительные следы своей власти». Когда европейские исследователи и завоеватели принесли оспу с собой на территории, ее не знавшие, результат оказался разрушительным. Она стерла с лица Земли целые племена в Африке, убила большинство ацтеков и инков в Америке и затем двинулась вслед за европейцами, выкашивая большинство племен Северной Америки как что-то вроде биологического геноцида, расчистившего путь для белых первопроходцев. Во времена леди Мэри гибель аборигенов в Австралии только начиналась.
Это было своего рода благословением: выжившие могли безопасно ухаживать за страждущими, почти не опасаясь подхватить болезнь. Но никто не знал, почему так происходило, это была просто еще одна загадка таинственной эпохи. Почти всегда вопросы болезней, жизни и смерти оказывались выше человеческого понимания. Только Бог мог послать болезнь, и только Бог мог определить ее исход. Только Бог способен отделить живых от мертвых.
Удивительный факт: оспы больше нет. С 1970-х не было ни одного случая. В промежутке между эпохой леди Мэри и нашим временем мы как-то смогли стереть с лица Земли худшую болезнь человечества. Возможно, это величайшая победа медицины. И началась она с Мэри.
Спустя два года после трагической смерти брата леди Мэри Уортли Монтегю, жившая в Лондоне с мужем, быстро делавшим карьеру, слегла с температурой. Потом появились отметины. Врачи не сомневались, что это. Новая жертва оспы заразилась и прошла через все стадии болезни. Врачи не были оптимистичны – случай был серьезным. Болезнь затягивалась и становилась сильнее: леди трясло, у нее все зудело. Доктора посоветовали мужу готовиться к худшему.
Но Мэри было предопределено другое. Она прошла сквозь кризис и избавилась от оспы. Ресницы исчезли. Кожа вокруг ее прекрасных глаз покраснела, шелушилась и оставалась такой до конца ее жизни, что сделало ее взгляд свирепым. Когда-то гладкая кожа была изуродована отметинами и рубцами. Но она не ослепла, как многие другие жертвы. И дух ее остался несломленным.
Но леди Мэри нельзя назвать обычной женщиной. Силы вернулись, любопытство к этой странной далекой стране было сильным, и она не могла пропустить приключение. Она настояла на том, чтобы поехать с мужем и взять с собой сына.
Поделиться книгой: