Царь нигилистов

Кофе безбожно остыл, но Саша всё-таки допил чашечку.

— Кофе замечательный! Как в Париже, — сказал Саша. — Мертвого поднимет. Вам понравилось, господа?

— Да, конечно, Ваше Императорское Высочество, — сказал Балинский. — Вы бывали в Париже?

— Да, не один раз. Но больше люблю Вену и Прагу. Париж все-таки грязноват. Во Франции мне больше нравится глубинка: Реймс, Пуатье, Макон.

— Вы там бывали?

— Конечно. Еще Луара, особенно на закате, дворец в Блуа, замки вдоль берегов. Приходилось бывать?

— Нет, — сказал Балинский.

— Доедете до Франции — обязательно побывайте, нельзя ограничиваться только Парижем, это не почувствовать атмосферу страны.

— Я тоже не был, — улыбнулся Енохин. — Только в Польше.

— Ну-у, Польша… Катовице, конечно, вполне европейский городок, такой совсем немецкий, а больше там, по-моему, и смотреть нечего.

Балинский что-то записал в альбом. «Катовице» что ли?

— А Варшава? — спросил Енохин.

— Меня не впечатлила, — сказал Саша. — Но, возможно, чего-то не увидел. Я был там всего сутки, проездом.

— Вы хотели бы вспомнить французский язык? — спросил Балинский.

— Конечно. Я его, кстати, не то, чтобы совсем забыл. Правила чтения помню, грамматику помню. Мне бы какие-нибудь стихи, легкие и простые, вроде народных песен, например, Беранже. Или Гюго. Все-таки жаль, что Виктора Гюго у нас воспринимают только, как прозаика. Я читал несколько его стихотворений в переводе на русский — очень даже. Хотя стиль более тяжеловесный, чем у Беранже.

— А что еще из Гюго читали? — спросил молодой врач.

— «Собор Парижской Богоматери», конечно. Ну, я банален. «Отверженных» начинал читать, но не осилил. Надо бы к ним вернуться.

— На французском читали? — спросил Енохин.

— Нет, в переводе, к сожалению. Надо бы, конечно, в оригинале прочитать. Но у него столько описаний! О соборе — на страницу. Так что лучше начать с Беранже.

— А как с немецким? — спросил Балинский.

— Никак. На уровне смутных воспоминаний о чудесной букве, похожей на «бету» и читающейся как двойное эс. Так что немецкий надо сначала.

— А можно поинтересоваться, что у вас в стакане? — спросил Иван Михайлович.

Саша взял стакан с мыльным порошком и поставил на стол.

— Дело в том, что здесь почему-то нет шампуня…

— Простите, чего? — спросил Балинский.

— Шампуня, средства для мытья головы, — пояснил Саша. — Мыло для этого очень неудобно. Но я где-то читал, что первые шампуни были порошковыми, вот и попытался восстановить рецепт. Вроде бы, еще травы туда добавляли.

— Вы стерли его на терке? — спросил Енохин.

— Конечно. Не знаю, что из этого получится.

— Ваше Высочество, вы вчера упоминали какой-то телефон? — спросил старший эскулап. — Что это?

— А! Ну, что такое телеграф, вы знаете?

— Да, — кивнул Балинский.

До юридического Саша отучился два курса в МИФИ, а потом грянул август 1991-го, и стало совершенно понятно, что можно и всякой гуманитарщиной заниматься, не кривя душой. Зато физика закончилась где-то в середине века, и вряд ли светит открыть что-то новое, так что из инженеров-физиков начался исход в экономисты, юристы и социологи.

Саша сначала задумался, потом слегка бросил учиться, потом пошел торговать духами у метро Каширская, но состояния не сделал, зато загремел в армию. Так что юридический случился еще через два года.

Зато смутные воспоминания о строении телефона в голове сохранились, ибо экзамен сдавал.

И Саша взял листок бумаги и нарисовал на нем динамик.

— Вот! — сказал он, показывая листок. — Я точно не помню, как эта штука устроена, так что очень приблизительно. Здесь мембрана, к которой прикреплен магнит. Электрический сигнал с телеграфного провода изменяет намагниченность катушки, она периодически притягивает магнит вместе с мембраной, и получается звук. Но не ручаюсь за точность конструкции, это только примерный принцип. Таким образом можно говорить по телеграфу голосом, это и есть телефон.

— Вы спрашивали про свой мобильный телефон, — заметил Енохин.

— Да, в бреду мне казалось, что у меня такая штука есть. Теперь понимаю, что нет здесь никаких телефонов. А мобильный отличается тем, что работает без провода, по радио.

— Что такое радио? — вздохнул Балинский.

— Способ передавать информацию на расстоянии без проводов. Вот, смотрите…

И он взял еще один листок и нарисовал два стержня одинаковой длины, разрезанных посередине.

— Если к первому стержню присоединить электрическую машину и пропустить через него ток, то пролетит искра. Тогда и во втором пролетит искра, без всякой электрической машины. На этом основана работа радио.

— Ваше Высочество, а можно нам взять ваши записи? — спросил молодой.

— Берите, конечно, если менингита не боитесь. Но я снимаю с себя ответственность.

Балинский сложил листки и убрал в карман сюртука.

— Вы мне напомнили историю о Наполеоне, который входил в чумные бараки и пожимал руки больным, вызывая восхищение подданных, — сказал Саша. — Бубонная чума, конечно, через рукопожатие не передается. А насчет менингита я не знаю. Но вам виднее, вы специалисты.

— Ваше Высочество, вчера еще о каком-то лекарстве шла речь, которое из плесени делают, — сказал Иван Васильевич Енохин.

— О пенициллине. Я попытался вспомнить после нашей беседы. Вроде бы из плесени обыкновенной, которая на хлебе растет. Но голову на отсечение не дам, я не врач и не фармацевт.

— Ваше Высочество, а у вас не было впечатления, что вас все обманывают, что все, что вокруг вас происходит, это какая-то театральная постановка, а в реальности все иначе? — спросил Балинский.

Саша уронил кофейную ложечку так, что она зазвенела по блюдцу.

— Ролевая игра, — сказал он. — Все оделись в костюмы другой эпохи и изображают владетельных особ. Да, в первый момент после того, как я очнулся, я так и подумал. Все казалось очень странным, и я никого не узнавал. Но я уже понял, что ошибался. Это все-таки реальность.

— Почему вы пришли к этому выводу? — спросил Балинский.

— Потому что так играть невозможно, Иван Михайлович. Вы слишком натурально бледнеете.

— А вы слишком неосторожны, Ваше Высочество, — заметил Енохин.

— Если у вас есть вопросы к миру, на которые хочется получить ответы, надо дергать мир за хвост, Иван Васильевич. Да, иногда это рискованно, но иначе просто ничего не узнаешь. Да, честно говоря, не думаю, что, если я действительно сын Александра Второго, мне что-нибудь грозит.

— То есть это не очевидно? — спросил Балинский. — Вы считаете себя другим человеком?

— Считал. Адвокатом из будущего, из 21-го века. Простым адвокатом, не Наполеоном, не Александром Македонским, не Юлием Цезарем. Насколько это типично, Иван Михайлович? Вы ведь психиатр?

— Да, я психиатр, Ваше Высочество.

— Ну, в общем не удивляюсь, решению господина Енохина вас пригласить. Типичная картина, наверное. Вы мне какой диагноз поставили, Иван Михайлович? Шизофрения?

— Шизофрения? Расщепление?

— Я не помню, как переводится, может быть.

— Мне неизвестна такая болезнь, — сказал психиатр.

— Наверное, сейчас по-другому называется.

— Ваше Высочество, вы, видимо, действительно больны.

— Да, я не против психиатрической помощи. Но давайте так договоримся, вы мне даете две недели на то, чтобы прийти в себя. И пока без лекарств. Если улучшений не будет — ладно, буду принимать все, что скажете.

— Хорошо, — кивнул Балинский.

— Что вы сейчас используете? Нейролептики?

— Нет, — сказал Балинский. — Позвольте, я запишу. Нейролептики?

— Да. Конечно. Так мы договорились? Мне кажется улучшения уже есть. Я стал что-то вспоминать: расположение комнат, ощущение от этого фарфора, от белья, от скатерти на столе. Словно вспоминает тело, а не мозг. Есть же мышечная память?

— Возможно.

— У меня рука вспоминает, как писать пером. Думаю, смогу научиться заново.

— То есть вы пишете карандашом, но не можете писать пером? — спросил Балинский.

— Да, пером сложнее. Карандашом привычнее.

— Мы с Иваном Васильевичем еще посоветуемся по поводу лекарств, — сказал психиатр. — Теперь разрешите откланяться, Ваше Высочество?

— Да, конечно.

— Вы не против, если я навещу вас еще?

— Нет, конечно, я же сказал. С вами было очень приятно беседовать, Иван Михайлович, хотя нельзя сказать, что последняя часть разговора меня порадовала.

Енохин и Балинский спустились на первый этаж, в кабинет императрицы.

Он состоял из эркера, разделенного тонкими колоннами на три высоких окна под готическим расписным потолком. Кованые ширмы, увитые живым плющом, отделяли эркер от остальной комнаты. На широких подоконниках стояли китайские вазы и миниатюра с портретом очаровательной маленькой девочки в голубом платьице.

Императрица Мария Александровна принимала за столом, покрытым зеленой скатертью.

— Садитесь, господа! — сказала она.

И эскулапы расположились за столом и отразились в зеркалах слева и справа. Лакеи придвинули им стулья.

— Что с Сашей? — спросила Мария Александровна.

Глава 6

— Ваше Величество! — начал Енохин. — Говорить будет в основном Иван Михайлович, которого я пригласил с вашего разрешения. Он лучше разбирается в душевных болезнях. Я разве что слово вставлю.

— Иван Михайлович, — обратилась к Балинскому императрица, — что вы думаете о болезни моего сына?

— Ваше Величество… это… — замялся Балинский.

— Говорите, Иван Михайлович! Саша будет жить?

— О, да! — выдохнул психиатр. — Конечно. Угроза жизни миновала.

— Чем же еще вы можете меня напугать?

— Ваше Величество! — собрался с духом Иван Михайлович. — Это деменция прекокс… скорее всего.

— Он безумен? — почти спокойно спросила императрица.

— Да, Ваше Величество. Симптомы довольно типичны и их много.

— Что именно, господа?

— Он говорит, как взрослый образованный человек, — сказал Балинский. — Просто удивительно для тринадцатилетнего мальчика. Очень логично. Прекрасно строит фразы и выражает мысли…

— Что же не так, Иван Михайлович?

— Он говорит странно. Во-первых, искажает слова. Например, говорит «кофе» вместо «кофей».

— Как и «чеснока» вместо «чесноку», — добавил Енохин. — «Перца» вместо «перцу» и «укропа» вместо «укропу».

— Я помню, Иван Васильевич, — кивнула государыня, — вы мне говорили. Может быть, это простонародное, он любил подслушивать у солдат.