Царь нигилистов

— А что в Болгарии еще томатный суп с крутонами подают? — спросил Саша.

— Да-а…

— А также картошечку с брынзой и знаменитый шопский салат?

— Александр Александрович, откуда вы все это знаете? — спросил Зиновьев.

— Рассказывал, наверное, кто-нибудь, — улыбнулся Саша. — Вообще, мне бы хотелось там побывать, чтобы посмотреть, какая она сейчас. Жаль, что не знаю болгарского. Я, на самом деле, не то, чтобы совсем шучу относительно болгарской короны. Все-таки это гораздо реалистичнее, чем корона Константинополя, о которой Екатерина Великая мечтала для Константина Павловича. Если прямо сейчас начать учить болгарский, как раз лет за 20 выучу.

— Вы очень сильно изменились, Александр Александрович, — заметил Зиновьев.

— Догадываюсь. Постарел на сорок лет?

— Ну, не на сорок. Но повзрослели. И проявляете странную осведомленность в том, чего знать не можете.

— Мы с Никсой договорились, что на эти три дня я спускался в ад. Так что ничего удивительного. Данте, думаю, тоже радикально изменился после своего путешествия. Ад — это очень информативно.

— Александр Александрович, сегодня вечером вас хотел видеть государь.

Саша аккуратно положил ложку на подстановочную тарелку. Вроде, не зазвенела. По позвоночнику словно прошел электрический разряд, и дыхание перехватило.

Он поставил руки локтями на стол, крепко сцепил ладони и положил на них подбородок.

— Это должно было случиться, — сказал он. — Странно даже, что так поздно.

— Государь уже заходил к вам, когда вы спали, но пожалел будить. Александр Александрович, чего вы так испугались? Государь вас любит.

— Он увидит, как я изменился. Также, как вы и Никса. И что я ему скажу?

— Правду.

— Да, конечно. Что же еще? Только я сам не могу объяснить. Ад — это метафора.

Вместо архалука Кошев подал ему гусарскую курточку со шнурами. Саша облачился в нее, посмотрел на себя в зеркало и вспомнил известный афоризм Козьмы Пруткова: «Хочешь быть красивым, поступи в гусары». Юный гусар оказался даже симпатичным.

Чувствовал он себя почти хорошо. Спустился вниз по лестнице в сопровождении камердинера и вышел, наконец, на улицу. Было жарко, солнце в три часа пополудни жгло как надо, несмотря на высокую широту.

У дверей стоял открытый четырехместный экипаж, похожий на те, на которых цыгане катают туристов по всей Европе: от Вены до Варны. Высокие колеса с тонкими спицами, обитые кожей сиденья, пара гнедых лошадок с черными хвостами, легкий запах навоза, и кучер на козлах, только в одежде лакея, а не цыганском расшитом жилете.

У экипажа стоял Никса в такой же гусарской одежде, как у Саши, и раскрывал объятия. Про безопасную дистанцию Саша вспомнил только, когда в них оказался. Ладно! На все эти карантинные церемонии явно придется забить, если их все равно никто не соблюдает.

В бричке (а Саша смутно припоминал, что такая штука называется, вроде, «бричка»), спиной по ходу движения, уже сидел Зиновьев, что, честно говоря, не порадовало: с Никсой хотелось поговорить наедине.

Экипаж тронулся и довольно резво поехал по засыпанным битым кирпичом аллеям парка.

Пассажиров обдувало ветром, и бричка то и дело ныряла в тень, но для тридцатиградусной жары гусарская венгерка подходила плохо. И Саша начал расстегивать верхнюю пуговицу.

— Александр Александрович, что вы делаете? — поинтересовался Зиновьев.

— Очень жарко, Николай Васильевич, — объяснил Саша.

— Прекратите, это неприлично!

— Да, ладно! — пожал плечами Саша. — Я бы ее вообще снял.

И поймал насмешливый взгляд застегнутого, как на параде, Никсы.

— Александр Александрович, при Николае Павловиче со службы выгоняли за одну расстегнутую пуговицу, — сказал Зиновьев.

— А, теперь понятно, почему мы проиграли Крымскую войну, — усмехнулся Саша.

У Зиновьева сделался такой вид, словно он хотел залепить пощечину, но сдержался.

— Вам еще рано судить о том, почему мы ее проиграли, — отрезал Зиновьев.

— В мои года не должно сметь свое суждение иметь? — поинтересовался Саша.

— Да, вы еще мало знаете, — сказал Николай Васильевич. — Строгость была необходима, чтобы наладить дисциплину в армии. К концу царствования Александра Павловича офицер мог полком командовать, набросив шинель поверх фрака.

— Но Александр Павлович выигрывал войны, а Николай Павлович — как мы знаем… — заметил Саша.

— Только последнюю, — поправил Зиновьев.

— Угу! Когда дисциплина была полностью восстановлена, — сказал Саша.

— Не в этом дело! Александр Александрович, застегнитесь!

— Нет, — сказал Саша.

— Тогда я буду вынужден доложить об этом государю.

— Это ваше право, — пожал плечами Саша. — И, наверное, даже обязанность.

Ситуация конфликта Саше не нравилась, особенно учитывая шаткость и неопределенность положения. Надо признать, что эту породу людей он знал плохо. Один из его подзащитных, выпускник истфака МГУ, из старой московской интеллигенции, политический, оказался на спецблоке «Матросской тишины» в одной камере с тремя выпускниками кадетского корпуса. И потом со смехом рассказывал, как они ностальгически вспоминали о том, как кадетами разглаживали простыни на кроватях с помощью перевернутой табуретки.

Этой табуреточной аккуратности Саша никогда понять не мог.

А ведь за обедом все казалось совсем хорошо: контакт установлен, и собеседник полностью покорен воспоминаниями про Болгарию и вполне православными планами ее освобождения. А вот — на тебе!

— Николай Васильевич, свобода — не такая плохая штука, — примирительно сказал Саша. — Если не давать ее хотя бы немного, хотя бы в мелочах, человек, который рано или поздно все равно ее обретет, просто не сможет себя контролировать, опьянеет и потеряет голову, потому что не научился властвовать даже собой.

Зиновьев отвернулся и не ответил.

Экипаж остановился возле готического здания вокзала.

Рядом стояло еще несколько конных экипажей. И ни одного автомобиля! Более того, на дороге не было никаких признаков асфальта. Брусчатка, как на Красной площади. Возле станции!

— Никса, здесь, что все на бричках ездят? — спросил Саша.

— Саша, у нас ландо, — поправил брат.

— Ландо? — слово было смутно знакомым. — Хорошо, запомнил.

Публики было не очень много, но одеты были все соответствующе: сюртуки с шейными платками у мужчин и кринолины — у дам. И вся одежда с длинными рукавами.

Они вошли в здание вокзала, и поднялись на платформу.

Модные пристрастия публики не изменились. «Да, — подумал Саша, — пожалуй, слишком много массовки для одного меня».

Подошел к краю платформы. Пути имели вид вполне обычный: черные шпалы, рельсы, щебенка, трава между путями. Он посмотрел вдаль. Потом обернулся и взглянул в противоположную сторону. Светофоров не было! Ни там, ни там.

Как же они обходятся?

Зиновьев вынул трубку и закурил. Его табак был явно заграничного происхождения и никак не заслуживал наименования «смердящего зелья», однако Саша не стерпел.

— Николай Васильевич, если вы курите, вы не могли бы немного отойти, я совершено не переношу запаха табачного дыма.

— Да? — вопросил Зиновьев. — С каких это пор?

— После болезни.

— При дедушке курить в городе было строжайше запрещено, — медовым голосом заметил Никса.

— Это из-за пожарной безопасности, Николай Александрович, — парировал Зиновьев.

— Так и здесь фонари газовые, — сказал Никса.

Боже мой! Газовые!

Саша взглянул на кованые столбы и шестигранники фонарей. Интересно, как же они горят?

Зиновьев все-таки отошел шагов на десять, но трубки не затушил.

— Дедушка не курил? — тихо спросил Саша.

— Не помнишь? На дух не переносил! Ты мне сейчас очень его напомнил. Даже интонация та же.

— Да? Чем больше узнаю о Николае Павловиче, тем лучше к нему отношусь.

Послышался звук далекого гудка. Слабенького, больше напоминающего «Ку-ку», чем «Ту-ту». Вдали появился еле различимый силуэт поезда.

Зашуршали рельсы.

Паровоз, черный с высокой прямой трубой, извергающей густой дым, подкатил к платформе, остановился и выпустил пар из-под колес.

Из единственного двухэтажного вагона высыпала та же сюртучно-кринолиновая публика с зонтиками и тросточками. В цилиндрах, котелках или дамских шляпках с цветами и лентами.

«А, что ты хотел здесь увидеть? — спросил себя Саша. — Электричку?»

И напросился сюда только для того, чтобы окончательно убедиться в реальности происходящего.

Отошел от платформы и сел на лавочку, сцепив перед собой руки.

Никса изящно опустился рядом.

— Саша, что с тобой?

— Все хорошо. У вас все поезда такие?

— Ну-у, есть еще английские паровозы, у них труба другая, с широким раструбом наверху.

— Понятно.

— Что тебя так удивляет? Это просто паровоз. Я даже могу объяснить, как он работает.

— Я прекрасно знаю, как он работает!

— В чем дело тогда?

— В 21-м веке нет паровозов, — очень тихо сказал Саша. — Точнее они есть, но стоят на приколе в музеях. В крайнем случае на них устраивают костюмированные развлекательные поездки для туристов. Я потому и спросил, все ли поезда такие.

— Все. А, на чем они ездят в 21-м веке, если не на пару?

— Ну, на электричестве естественно.

— Я что-то слышал об электродвигателях, — сказал Никса. — По-моему, их изобрел академик Якоби. Но пока не применяют. Дедушка очень увлекался всякими электрическими штуками.

— Здесь очень жарко. Можно что-нибудь попить? Газировку какую-нибудь?

— Содовую?

— «Содовая» называется? Ну, что-нибудь холодное. Что у вас тут водится: лимонад, квас?

Никса поднялся с лавочки и коснулся его плеча.

— Сейчас.

Он подошел к Зиновьеву и спросил:

— Николай Васильевич, можем мы с Сашей пойти купить квасу? Саше нехорошо.

Зиновьев кивнул.

— Ладно, идите.

У конца платформы стояла бочка с квасом, причем деревянная, желтого окраса, с краником. Что-то похожее Саша видел на фотографиях советского периода. Квас разливала румяная девушка в длинном клетчатом платье. В глиняные кружки, похожие на пивные.