Вариации для темной струны

1

Было всего пять часов, а на улице так потемнело, что в двух шагах ничего не стало видно. Я бросил книжку с картинками, а Гини — мой кузен — карту Европы.

— Твоя книжка переплетена в шагреневую кожу, — сказал Гини. — Ты еще не знаешь, что такое шагрень, но это неважно, книжка как раз тебе по возрасту.

Он подошел к окну, поглядел на улицу и процедил, что сейчас опять начнется эта дурацкая гроза. Картины на стенах начали вздыхать, а наша бабушка из Вены, висящая в золотой раме, на миг подняла глаза к потолку.

Грозы! Сколько их было в этом году! При одной мысли о монотонном шуме дождя в сопровождении далеких раскатов грома мной овладевала какая-то слабость, веки тяжелели, будто я хотел спать. И сейчас Мишка упал на диван и заснул, раскинув все четыре лапы, вроде медведя Мука, опьяневшего в замке у принцессы. Худенькая танцовщица в стеклянной горке, которая обычно любила смотреть на Мишку, нахмурилась, потупила глаза и тоже начала дремать. Она была похожа на принцессу, уколовшуюся о веретено, или на святую с иконы. А бабушка, всегда баловавшая медведя, — она то и дело бросала ему конфеты, доставая их откуда-то из-под рамы, — сейчас была недовольна, что он валяется, как больной. И хотя у бабушки тоже закрывались глаза, она прошептала спящей танцовщице:

— Голубушка, ты права, нечего на него обращать внимание, ведь ты из знаменитого Мейсена, а он из пражского игрушечного магазина. Ну, а вы, — обратилась она к нам на своем венском диалекте, — вы идите спать. По крайней мере хоть на минуту в этом доме водворится покой.

Мы бы послушались бабушку из Вены, от которой семь лет назад получили в наследство две тысячи и нотную тетрадь, и легли бы, но странное чувство беспокойства овладело нами. Все выглядело как-то необычайно, и пожалуй, даже Гини не верил своим словам, что сейчас начнется эта дурацкая гроза. Воздух на улице был насыщен влагой и серою, не то, что раньше, когда после дождя сразу светило солнышко. На этот раз весь город погрузился в странную тишину, и неожиданные мысли, нарушавшие наше оцепенение, заставляли предполагать, что разразится страшная, невиданная у нас доселе буря.

И не только буря, но и что-то еще более страшное. Потому что в комнате, среди нас, в обществе мейсенской танцовщицы, пражского медведя, венской бабушки, мамы, Руженки, Гини и моем, сидел какой-то незнакомый человек.

Незнакомый человек сидел за круглым столом в черной полутьме, одетый в новый темный костюм, с галстуком и вечной ручкой, время от времени он подносил лимон и рюмку ликера к необыкновенно красным губам, закуривал сигарету, обнажая белые блестящие зубы, и пристально рассматривал нас прищуренными, налитыми кровью глазами.

Рассматривал нас всех, кроме медведя, бабушки и танцовщицы, которые казались ему ненужными, лишними вещами, а особенно глаз не спускал с мамы: с ее лица, походки и немного обнаженной шеи… И самое удивительное — он не говорил. Не сказал спасибо Руженке, когда она принесла ему лимон и графин с ликером, не сказал ни слова Гини, с которым наши гости любят поговорить, потому что он красивый мальчик, даже ко мне не обратился… У него было холодное, презрительное лицо, вел себя, будто он здесь дома. И я тщетно ломал себе голову над тем, кто он и что ему здесь надо. Может, это турок или волшебник, думал я, и поэтому мама не пошла вздремнуть, когда на улице так нахмурилось и собирается буря, поэтому Руженка не пошла варить ужин, хотя обычно в это время она готовит, не уходит и Гини… Гини как раз включил радио, чтобы послушать передачу о Марбулинке и утке. Волшебные волны донесли к нам музыку из Вальдштейнского сада — последнюю часть быстрого и энергичного марша, исполненную так, будто музыканты торопились спрятаться под крышей, но любимую передачу о Марбулинке и утке мы уже не поймали. Мужчина в кресле проглотил ликер, вонзил глаза в радиоприемник и оскалил зубы. В приемнике что-то защелкало и смолкло. За окнами поднялся ветер, фонари, зажженные раньше обычного, вдруг погасли, и припустил дождь. Мы все бросились к окну — мама, Гини, Руженка и я. Мы видели, как Коцоуркова из дома напротив, смеясь, скачет под дождем у своей зеленной лавочки и, суетясь, тащит ящики с бананами в магазин. Она походила на бабочку или козу. Руженка ей махнула рукой, но она даже не обратила внимания.

— Видишь, начался ливень, — сказал Гини, — порвались электрические провода, и не известно, удастся ли мне доделать карту.

— Но ты же должен ее доделать, — прошептал я, а Гини ответил:

— Во время ливня впотьмах нельзя делать карту, запомни. Ведь ты тоже не можешь рассматривать свою шагреневую книжку. Вот так… — добавил он равнодушно.

По улице бежали запоздавшие прохожие с мокрыми волосами. Они закрывали лица руками: пан, пани, мальчик из ресторана, за ними семенила какая-то маленькая девушка, будто нарисованная. Она поглядела на наши окна, помахала рукой и вбежала в лавку к Коцоурковой. Я повернулся к Гини. Он равнодушно смотрел на улицу, наверное ему было неинтересно. Я посмотрел на маму, она меня даже не видела, смотрела в окно и одной рукой легонько погладила Гини. Я повернулся к Руженке, она сказала, что сегодня купила мясо у Суслика.

— У Суслика, — сказала она. — Коцоуркова покупает у него почти месяц. Мясо — первый сорт. Свесил мне с походом…

Когда я оглянулся, то увидел, что незнакомый мужчина все еще сидит у круглого стола с непроницаемым лицом, прищуренными глазами, курит сигарету и наблюдает за нами. Вдруг он бросил сигарету на ковер, встал и тоже поглядел в окно, издали…

И тут же за окном все превратилось в удивительную, почти сказочную картину, какой я не видел даже во сне. Молнии сверкнули над домами, как в китайском паноптикуме. Фонари склонили свои стеклянные головы на груди, как повешенные, по их языкам хрипло мчались потоки мутной коричневой воды. Мостовая начала тонуть, как колокол… Незнакомец улыбнулся и поглядел на маму… Господи, кто же он? Турок или торговец книгами? Это был чужой, незнакомый человек в новом черном костюме, с галстуком и вечной ручкой, у него были необыкновенно красные губы, налитые кровью глаза и белые блестящие зубы. Он снова посмотрел в окно, и воцарился ад, так что я задрожал. Ветер валил деревья, молнии убивали птиц, град сбивал антенны на крыше в доме напротив… Я снова повернулся. Танцовщица подняла к небу голову, молитвенно сложила руки и стала что-то шептать. Бабушка на стене в золотой раме, открыв рот, смотрела в окно, и глаза у нее лезли на лоб. Медведь на диване, обхватив голову лапами, дрожал так же, как я. Они чувствовали смерч, как и я, они чувствовали…

А мама, Руженка и Гини — нет. Мама смотрела на Гини, а Гини — на меня и видел, как я трясусь.

— Если так будет продолжаться, — сказал он мне, — то нас затопит. Вся центральная часть города, конечно, уже под водой.

Я испуганно взглянул на мать, правда ли, что нас затопит, но она ничего не ответила — смотрела на Гини. А Руженка поглядела в окно и сказала:

— Свесил мне с походом, а после воскресенья привезет гусей, мясо у Суслика первосортное. Господи, уже пора его жарить.

Тут зазвенел звонок.

Мы все испугались.

И мама, и Руженка, и Гини.

Мы думали, что затопило подвал.

Но, к счастью, не это.

Это был отец.

Мы услышали на площадке отцовский голос, почему у нас дверь заперта на цепочку и что он сейчас же уедет. На десять дней.

Я вздохнул с облегчением.

Бабушка тоже. Она сказала: «Gott sei Dank»1.

Я слышал, как Руженка бегает по передней, зажигает керосиновую лампу и натыкается то на часы, то на вешалку. Мне казалось, что она разобьется об эти часы, об эту вешалку. Мать и Гини были на кухне и собирали отцу в дорогу сигареты, лимон и еще какую-то ерунду. Потом хлопнули двери в кабинете отца, и я улыбнулся.

В тот миг, когда отец внезапно уезжал на десять дней и выходил из своего кабинета в кожаном пальто с синим чемоданчиком, Руженка и Гини, которые обычно почти не разговаривают, всегда сходились на том, что они его боятся. Именно в тот миг, когда отец появлялся с непроницаемым лицом, прищуренными глазами, с сигаретой… Как будто это был совсем не тот, кто иногда ужинал с нами, кто произносил какие-то слова… Как будто он вынужден был измениться, чтобы нечто совершить, нечто сделать… Он держал руку в кармане кожаного пальто… Я никогда не понимал, чего они в нем находят, и сейчас, когда об этом вспомнил, улыбнулся… Отец вышел из кабинета в кожаном пальто, с синим чемоданчиком, лицо его было холодным, глаза прищурены, во рту — сигарета. Рука была в кармане. Но это был тот же отец, который иногда с нами ужинает и произносит какие-то слова…

В передней он молча взял у матери сверток, швырнул его в чемодан, быстро сказал «до свидания» и ушел…

Гини и Руженка, хотя и не разговаривают, дружно бросились к окну. Теперь уже они глядели не так равнодушно, как на проходивших пана, пани, мальчика из ресторана и маленькую, будто нарисованную девушку, теперь они смотрели во все глаза. Под окнами, в потоках мутной коричневой воды стоял большой черный автомобиль. Отец быстро подбежал к нему в сопровождении дворника Грона с первого этажа и так же быстро сел в машину. Дворник Грон захлопнул за ним дверцу, и автомобиль, оставляя за собой водяные валы, помчался по улице. Я хорошо знал, куда: через Прагу к северу, потом по шоссе к городу Дечин, из Дечина прямо к границе, а потом в соседнюю страну. В соседнюю страну, которую Гини только что обводил на контурной карте вместе с другими государствами. И вдруг Гини воскликнул:

— В империю!

А Руженка вцепилась в раму и закричала:

— В коричневый ад!

И в ту минуту, как только они закричали, случилась невероятная вещь. Руженка и Гини, хотя обычно они не разговаривают, дружно вытаращили глаза на противоположный тротуар, приблизительно на то место, где находится лавка Коцоурковой. Там появились две фигуры в прорезиненных плащах: одна поменьше, почти мальчишечья, вроде Гини, другая побольше, вроде женская, как Руженка. Руженка всплеснула руками, а Гини сказал:

— С этой минуты перед нашим домом будет ходить патруль и нас сторожить…

Так и было. Так было всегда, когда отец вдруг уезжал на десять дней в империю, в коричневый ад. Патрулировали нас и сторожили. Патрулировали и сторожили весь наш дом. Вроде бы для того, чтобы к нам, пока нет отца, не проникла ни одна живая душа… Так вот Руженка и Гини дружно уставились на тех, в плащах, у лавки Коцоурковой — на того, который был вроде мальчик, и на того, который был похож на женщину. Но пока они глазели, у нас за спиной тихо открылась дверь и чужой незнакомый человек в новом костюме, с налитыми кровью глазами, необыкновенно красными губами и белыми блестящими зубами вошел в комнату. Ему пришлось уйти отсюда, когда появился отец, а мы впопыхах этого даже не заметили. А теперь, когда отец уехал, незнакомец вернулся. Конечно, он чувствовал себя как дома, закурил сигарету, подошел к окну и через наши головы со смешком посмотрел на тех двоих, которые должны были патрулировать перед нашим домом и сторожить нас, чтобы к нам не проникла ни одна живая душа… Потом буря утихла.

Крыши на домах были целы, и деревья тоже, на земле не было убитых птиц, только на тротуарах стояли лужи и растекалась грязь, некоторые антенны на крыше соседнего дома покосились, но только один электрический провод оказался сорванным. Напротив открылась дверь зеленной лавки, и Коцоуркова высунула руку — хотела выяснить, не идет ли дождь, потом из лавки вышла маленькая, будто нарисованная девушка. Она поглядела на наши окна, помахала рукой и исчезла за углом. Мама, Руженка и Гини вообще не обратили на нее внимания. Мама смотрела на Гини и молчала. Руженка глядела на оконную раму и сказала, что раз уж так случилось, то она все мясо готовить не будет.

— Оставлю кусок на завтра, — добавила она, — небось не испортится. Суслик его получает с бойни.

Гини сказал:

— И что это мы все время глядим в окно?..

Я тогда отвернулся от окна и увидел, что медведь на диване и танцовщица в стеклянной горке уже успокоились, только бабушка в золотой раме как-то странно глядит вперед, как будто не верит собственным глазам, качает головой, и бриллиант в ее ухе качается. Незнакомый мужчина в новом черном костюме все еще стоял у нас за спиной, стряхивал пепел на ковер и с усмешкой глядел через наши головы на тех двоих в плащах на противоположном тротуаре. Потом посмотрел на мою книжку с картинками, потом на карту Европы, которую бросил Гини, а потом сел в кресло к круглому столику.

И там, в черном полумраке, держа сигарету во рту, посмотрел в рюмку, не осталось ли там капли ликера…

Мы ужинали.

Ужинали рядом, в столовой.

Мама сидела на главном месте, на ее шее блестела нитка жемчуга, сидела прямо, но казалась замкнутой и усталой, смотрела на скатерть, как будто не видела ничего, кроме бесконечной снежно-белой скатерти. На столе стоял старый русский подсвечник, который обычно зажигали под портретом венской бабушки, в день ее рождения. Сейчас на подсвечнике отражались маленькие желтые огоньки, а над ним, в центре потолка, висела потухшая хрустальная люстра. Мать смотрела на скатерть, на подсвечник, а на бабушку, которая что-то говорила в соседней комнате медведю и танцовщице, не обращала никакого внимания. Не обращала внимания, наверное, потому, что бабушка говорила о самых обыкновенных вещах — что на карте Европы, которую делал Гини, ничего нельзя рассмотреть, такая темнота в комнате… Гини был такой же молчаливый, как и мама, только он не смотрел на белую скатерть. Он притворялся, что глядит на синий мейсенский узор на дне тарелки, он тоже не обращал внимания на бабушку, медведя и танцовщицу, которые говорили о самых обычных вещах — о том, что в комнате темно и ничего не видно на карте. Я сказал:

— Гини, разве ты не слышишь? В соседней комнате темно и твою карту не видно.

Но он посмотрел на меня, как на щенка, и сказал:

— Как же ее можно увидеть, суслик ты эдакий, там же не горит свет. Темно там. И твою книжку тоже не видно.

Молчала и Руженка. Она смотрела на красную миску с синими ушками, которая стояла рядом с подсвечником, а разговор бабушки с медведем и танцовщицей совсем не слышала. Вообще-то Руженка почти так же любила бабушку, как и Гини.

— Сгорит у меня, чего доброго, — воскликнула Руженка, думая, наверное, о кухне, — я делаю еще десерт!

Незнакомец сидел рядом с мамой и смотрел на скатерть, на подсвечник и на миску, как собственник, но чаще всего смотрел на мамину шею. Иногда поглядывал и на наши шеи — Руженкину, Гини и мою. Бабушку, медведя и танцовщицу, видимо, вообще игнорировал. На улице шел небольшой дождь, он капал на сорванные электрические провода, на покачнувшиеся антенны, и откуда-то издалека доносились слабые раскаты грома.

— Ешьте, — сказала наконец мама и посмотрела на Руженку и Гини, — ешьте, а то все остынет. Гюнтерк, ешь…

И мы начали есть.

На тарелках лежала яичница, жареная картошка и мясо «от Суслика». Остальное мясо лежало в миске, рядом с подсвечником. Незнакомец ел только мясо. Когда съел все, что было на тарелке, без единого слова положил себе еще из миски. Потом еще и еще. Когда он наполнил тарелку в пятый раз, мне показалось, что Гини, который вообще не ел, стал беспокоиться. Посмотрел на меня, показал мне на миску и спросил, почему я не ем.

— На меня не обращай внимания, — сказал он. — У меня не такие зубы, чтобы я мог прожевать этого старого суслика.

Едва он произнес эти слова, Руженка швырнула вилку, встала и сказала, что это никакой не старый суслик, а первосортная телятина. Она и Гини с трудом выносили друг друга. Потом Руженка сказала, что на столе стоят зеленые расписные мисочки, которые предназначены для отличного десерта, пекущегося в кухне. Действительно, на столе стояли маленькие, еще пустые, зеленые расписные мисочки. Гини сказал, что ему интересно, какой такой отличный десерт печет Руженка, но Руженка сделала усилие и ничего не ответила. Мужчина наклонился над тарелкой, как будто хотел остаться незаметным, но на самом деле он хотел скорей проглотить последний кусок мяса. Когда он нес его ко рту и чуть пошире открыл рот, я увидел, что на верхней челюсти, среди блестящих зубов, два зуба у него выступают вперед. Клыки! Меня как осенило: вот в чем была странность его верхней челюсти, но, может быть, это мне показалось, может быть, это оптический обман из-за свечки; я пересилил себя и не подал виду. Когда он проглотил последний кусок, то снова потянулся к миске, но красная миска с синими ушками была уже пуста. Всё мясо он съел. В этот момент на подсвечник села муха. Она, должно быть, здесь летала, но странно, никто из нас до сих пор ее не видел. Мужчина с жадностью на нее поглядел, но муха тут же взлетела, как мотылек, и исчезла где-то в углу на потолке.

— Ну, какой же будет десерт? — спросил Гини еще раз, после чего мужчина быстро поднял голову и облизнулся.

— Десерт как десерт, — отрубила Руженка. — Во всяком случае, не мясо! Отличный десерт, который я положу в эти зеленые расписные мисочки,— это топинки2. Топинки с чесноком, — засмеялась она. — Могу принести хоть сейчас…

И тут я испугался. Едва Руженка это сказала, мужчина сверкнул в ее сторону глазами, усмехнулся и лицо его застыло в гримасе. Еще никогда в жизни я не видел такой страшной гримасы, такой усмешки и такого блеска в глазах. Я и впрямь испугался. Но это длилось всего лишь одно мгновение, и никто ничего не заметил. Гини посмотрел на Руженку и сказал, что пусть ей и в голову не приходит подавать на стол топинки с чесноком. Гини не выносил чеснока, и Руженка это знала, она хотела его подразнить. Мама тоже поглядела на Руженку и покачала головой, а лицо у мужчины стало спокойным. Он наклонил голову, покрасневшими глазами осмотрел пустые зеленые расписные мисочки, как будто это была лужайка, и мне показалось, что он тихо смеется. А тут бабушка в соседней комнате сказала такое, что на минуту отвлекло мое внимание от стола.

— Карту я так и не вижу, такая тут темнота, но я хотела бы знать, какой год теперь пишется… И где это пропадает Гини?

Я ждал, что Гини откликнется. Я даже сказал ему: «Гини, ты что-то говорил?» — но Гини только посмотрел на меня, и мама посмотрела, а Руженка и мужчина сделали вид, что не слышат бабушку. И только тут до меня дошло, что это старый, известный трюк Гини. Он делает вид, что не слышит, когда не хочет слышать, бог его знает, где он этому научился. Наверное, у бабушки, потому что она часто так же притворяется. Он нацепил на вилку ломтик картошки, сказал, что не стал бы есть чеснок, даже если бы не было хлеба, и сунул картофель в пустую расписную миску. Мама сделала знак Руженке, чтобы убрать со стола.

— Кажется мне, — сказала вдруг бабушка за дверью и чем-то захрустела, — кажется мне, что здесь что-то происходит. Господи боже мой, какой же год теперь пишется и куда девался Гини? Где же Гини? Бедный мой портрет, и почему я не в Австрии?

Ее последнее слово потонуло в грохоте грома. Гини не слышал, встал, подошел к окну и сказал, что я лакомка, как коза:

— Скажешь, что ты не лакомка? Я знаю, ты не ешь вишневый компот, гречневую кашу и вареную морковь. Еще кипяченое молоко, а молоко тебе надо бы пить, это полезно в твоем возрасте. Вот чеснок можешь не есть.

Руженка в это время выносила зеленые расписные мисочки, красную миску с синими ушками из-под мяса и остальную посуду, мама ее спросила, придет ли утром слесарь починить кран, а мужчина смотрел на стол, на котором уже не было даже посуды, только бесконечная снежно-белая скатерть и старый русский подсвечник. Мужчина тихонько смеялся, будто был дома. А потом опять заговорила бабушка:

— Господи боже мой, куда запропастился этот Гини! Ни одной живой души здесь не найдешь… — А потом она что-то крикнула хриплым, сдавленным голосом, я не понял что, что-то неясное: как бы «бездушное» — «ohne Seele», «seelenlos, seelenlоs…»3 И это слилось со звоном цепи и оглушительным ударом грома.

— Все еще идет дождь, — сказал Гини, стоя у окна и засунув одну руку в карман. Потом обернулся и сказал: — Что ты вертишься как юла!

Он подошел к зеркалу, возле которого на подносе стоял графин с водой, взболтал его как бутылку, посмоттрел на потухшую хрустальную люстру над столом и сказал, что идет спать.

— Ток сегодня не дадут, карту я не доделаю, так чего мне тут торчать? А это как огонек на могиле. — Он показал на свечку, которая мерцала в подсвечнике на столе и добавил по-немецки: — Seelenlicht4.

Он ушел, а мне стало страшно.

Мы сидели в столовой: мама, Руженка, я, они сидели против меня молча и не двигались, над столом висела потухшая люстра, на столе мерцала свеча, и я боялся. Мне казалось, будто вокруг нас образовалась какая-то сеть из серых теней.

— И я, пожалуй, пойду, — сказала Руженка, — я сегодня до смерти устала. Старый суслик! — сказала она. — Такое первосортное мясо. Как торт! Скоро пойду…

Мама вздохнула и посмотрела на потолок. И тут мне показалось, что в сетке серых теней, которые образовались на потолке от люстры, танцуют странные фигуры — вроде бы жабы, крылья, кости, пятна и еще что-то. Контуры их расплывались, но фигуры все же имели какую-то форму и что-то значили. А что значили, я не знал и боялся. А в это время мужчина, который все еще сидел около мамы и иногда смотрел на наши шеи, взглянул на меня, и я сразу увидел, что сеть из теней на потолке пришла в движение, а под ней закружилась маленькая черная точка. Я сейчас же узнал муxy, которая сидела на подсвечнике. Теперь она села на сетку. И тут на потолке все неясное, что все же имело форму, изогнулось, и я оцепенел.

Все там наверху, на потолке — и с формой и без формы — пустилось в бегство. Все эти определенные и изогнутые силуэты, которые появились вокруг потухшей люстры, бежали, а на скатерти, на столе, лежала упавшая муха — она была мертвая…

— Ради бога не бойся, — сказала мама. — Ну чего ты боишься? Отец вернется, почему бы ему не вернуться? Он ведь едет не в первый раз. И всегда возвращается. Не думай об этом, — сказала мама и посмотрела устало в сторону окна. — Принеси сюда книжку или иди спать. Если боишься, то ложись в комнате у Гини.

— Обязательно вернется, — поддержала Руженка, — определенно вернется. Ведь он под охраной государства. Ведь у него есть револьвер.

Я зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, что мать сидит напротив меня в сетке теней — бледная, усталая, замкнутая, а мужчина в черном костюме стоит у зеркала в зловещем полумраке и испытующе смотрит на нас: холодное лицо, прищуренные глаза, сигарета во рту, одна рука в кармане. Потом он затушил сигарету и схватил рюмку ликера. Господи, чего это они все мне твердят, пронеслось у меня в голове, почему я должен бояться, что отец не вернется, и почему он может не вернуться? Они всё представляют по-своему — и про отца тоже: и как он менялся в лице, и этот коричневый ад или как его там… и этот револьвер… Я вообще их не понимаю, и боюсь я совсем не этого! И как я могу рассматривать свою книжку со страшными сказками о смерче, о китайском паноптикуме, о повешенных в степи, об одной маленькой нарисованной девушке, которая спасалась от смерча у продавщицы сиамских котов и которая помахала нам рукой в окно… Как я могу ее рассматривать в такой тьме, под этой люстрой, где притаились тени и когда там, у зеркала, стоит наш гость? И почему бабушка все время спрашивает, какой сейчас год и все время ищет Гини? Мужчина у зеркала засмеялся, как будто увидел что-то смешное, взял рюмку с ликером, опрокинул ее в себя, а рюмкой так стукнул об стол, что звон пошел по всей квартире.

Когда мама с керосиновой лампой в руках вошла со мной в спальню Гини, мне показалось, что единственно с кем я могу говорить и кто меня защитит, — это Гини, лежащий в постели.

Меня охватило чувство благодарности к нему, единственному существу, которое осталось со мной. Гини лежал на постели, повернув лицо к стене, и притворялся, что спит. Я понимал его. Я понимал его и был тих как мышка, будто меня здесь и не было, будто я не приходил. Когда же мама поправила постель у противоположной стены, оставила мне лампу с чуть светящимся фитилем и потом ушла, я повернулся и зашептал: «Гинн!», и он тут же отозвался.

Он сказал мне, если я сейчас же не погашу эту дурацкую лампу, то он мне наподдаст и выбросит отсюда вместе с лампой…

Дождь стучал в окна, вдали гремело, вокруг дома ходили двое в плащах, сторожили нас, чтобы к нам не проникла ни одна живая душа… Патрулировали перед нашим домом и сторожили, но кого, собственно, они сторожили? За кем следили? Хрустальная люстра висела над пустым столом, за которым никто не сидел, на нем лежала только мертвая муха, люстра не горела, а возле нее на потолке — бегство, как призыв ко мне, последнему, кто здесь остался. Но я чувствовал, что тени взывают напрасно. Напрасно, как и все в жизни. Дождь все стучал и стучал в окно, где-то вдали слабо гремело, где-то за дверью во сне разговаривала бабушка: о Гини, о чем-то «бездушном», и я заснул уже под утро, когда в окне забрезжил холодный, седой, мутный рассвет.

2

Вскоре после того случая, как я уснул почти под утро, я стоял на платформе деревенского вокзала и ждал поезда. Надо мной, прикрепленные к кровлям, висели и качались белые горшочки с анютиными глазками и кирпично-красной геранью; неподалеку, на бачке с питьевой водой, сидел кот и щурил глаза, прицеливаясь на вторую колею, заросшую картошкой и лебедой, где разгуливали куры, а чуть поодаль, за моей спиной, стояла небольшая группа людей. Люди говорили о том, что в Праге упал дом. Обвиняли прораба, который дом строил.

— Лучше такие не строить, — говорила бабка в платке. — Зачем это жить в домах и в таких квартирах, лучше жить в избах. Я бы в дом не поехала, даже если б там картошку бесплатно давали. А какой он из себя, этот поезд? — спросила она неожиданно. — Если уж он едет, так его, видать, кто-то тянет, а? — И подмигнула коту, лежащему на бачке, но кот следил за курами и не обращал на бабку никакого внимания, так же как и я, хотя мне было интересно…

Я ждал поезда и смотрел в зеркало вокзального буфета. Кроме рекламы шоколада, висевшей здесь в углу, кроме меня, группы людей и бабки в платке, в зеркале отражалась и Руженка. Вот она качнула головой, вот тронула шляпку, — она то и дело поправляла новую желтую шляпку с фиалками и все время вдалбливала мне, чтобы я, когда он приедет, помалкивал.

— Сначала лучше молчать, — говорила она, — коль мы не знаем, что к чему. Главное, не спрашивать о том упавшем доме в Праге, а то еще подумает, что здесь какая-нибудь дыра, куда и газеты не доходят. Ах, боже мой, — вздохнула она. — Хуже всего ждать.

И правда, было скучно ждать, стоя у зеркала вокзального буфета. Но как все это произошло?..

Однажды в июне, вскоре после того случая, как я уснул почти под утро, наступил день, когда должно было решиться, что делать со мной. После летних каникул я должен был идти в школу…

В тот июньский день, когда должно было решиться, что же делать со мной, отец сидел в кресле в пурпуровой комнате нашей пражской квартиры, пурпуровая комната была рядом со столовой и с той, другой комнатой, где над диваном висела бабушка в золотой раме. Отец курил сигарету. Подняв голову, он не отрываясь, холодно смотрел на две картины в тяжелых золотых рамах, висевшие на противоположной стене. Его брат, дядюшка Войта, сидел рядом с ним и тоже курил сигарету, только он смотрел на картины не все время. Под картинами сидела мать. Она безразлично перелистывала календарь и совсем не поднимала головы… Наконец отец отложил сигарету и сказал:

— Нечего листать календарь. Пойдет в школу на Гусовой улице. Это в двух шагах от дома, и не надо переходить дороги.