Шпионаж по-советски. Объекты и агенты советской разведки

Иногда листовки наклеивали на стены домов в Берлине. Одна из них называлась «Нацистский рай» как бы в ответ на выставку, которая в то время проходила в Берлине и называлась «Советский рай». Другая носила название «Как долго еще?». Во всех таких пропагандистских материалах содержался призыв защищать Советский Союз. Верная иностранная политика выражалась лозунгом «Понимание с Соединенными Штатами, альянс с Советским Союзом!».

С советской точки зрения одновременное занятие коммунистической пропагандой и шпионской деятельностью было крупной ошибкой берлинской группы. Это оказалось фатальным для многих десятков людей и в первую очередь для самого Шульце-Бойзена, который был совершенно непригоден ни для какого вида подпольной деятельности. Было почти чудом, что его не схватили раньше. Одетый в военную форму, с револьвером в руке, он «прикрывал» молодых людей, которые по ночам расклеивали листовки, а через несколько часов он составлял сообщение в Москву о передвижении германской армии, потом шел встречать советских парашютистов и т. д.

«Как-то ночью, – рассказывал друг и сосед Шульце-Бойзена доктор Бушман, – Харро вломился в нашу квартиру в состоянии крайнего возбуждения. Он только что узнал и сообщил об этом в Москву, что на британский морской конвой, идущий в Россию, готовится нападение. Шульце-Бойзен имел возможность предупредить Москву и сделал это, теперь волновался, придет ли его сообщение вовремя.

Иногда я пытался урезонить Харро, он был очень неосторожен. На вечеринках, которые устраивали в Берлине, он появлялся в военной форме и рассказывал потрясающие новости о своем министерстве, военных операциях, расстрелах военнопленных и тому подобное. Эти элегантные дамы и словоохотливые господа болтали до рассвета, не понимая, насколько опасно поддерживать с ним отношения».

Но тогда, в 1941–1942 годах, было не до того, чтобы строго соблюдать дисциплину.

Конец группы Шульце-Бойзена-Харнака

Война достигла кульминации под Сталинградом, когда большая берлинская организация «Красной капеллы» была раскрыта и разгромлена после четырнадцати месяцев энергичной деятельности. То, что ей удалось работать так долго в военное время буквально на глазах у беспрецедентно сильной полиции да еще постоянно нарушая правила конспирации, граничило с чудом. Ее падение, которое было следствием многих случаев, стало неотвратимым. Гестапо и абвер шли с разных направлений к одной и той же точке.

Поиск таинственных агентов с коротковолновыми передатчиками начался почти за год до арестов. С июля 1941 года станции радиоперехвата в Германии принимали радиограммы, которые дешифровальные отделы так и не смогли прочитать. В декабре 1941 года, когда в Брюсселе были арестованы первые советские агенты, в руках немцев оказалось более ста двадцати закодированных сообщений, но так как все арестованные, кроме Риты Арнольд, отказывались давать показания, а она не знала кодов, то никакого прогресса не было достигнуто. Весной 1942 года абверу удалось расшифровать часть записанных радиограмм, и его тревога усилилась. Москве сообщали о предстоящем германском наступлении на Кавказе, приводились данные о потреблении горючего армией, о размерах военно-воздушних сил, о германских потерях и т. д. Наконец в одном из расшифрованных сообщений встретились три имени и адреса.

В это же время была схвачена вторая группа в Брюсселе. Ее радиооператор, «профессор» Герман Венцель, в конце концов сломался, выдал код и вдобавок к этому много других сведений. Теперь власти смогли прочитать радиограмму от 29 августа 1941 года, адресованную Виктору Сукулову в Брюссель: «Пройдите по трем адресам в Берлине и выясните, почему так часто прерываются радиопередачи». Далее следовали адрес Адама Кукхофа и указание на то, кто такой Харро и Арвид Харнак.

Поначалу опытные полицейские проявили недоверие, расследование гестапо заняло несколько недель. Тридцатого августа 1942 года Шульце-Бойзен был тихо арестован у ворот здания министерства военной авиации. Либертас взяли двумя днями позже. Харнака схватили третьего сентября на летнем курорте и доставили в Берлин.

Полицейская операция велась в условиях строжайшей секретности. Коллегам Харро в министерстве сказали, что он уехал на место нового назначения. Министерство экономики, где работал Харнак, продолжало еще несколько месяцев начислять ему жалованье. Министр Функ так ничего и не знал до того дня, когда казнили Харнака. До самого конца нацистского рейха ни в прессе, ни по радио не было сделано ни единого намека на это дело. Дальнейшие аресты последовали с большой быстротой. Еще до ареста Шульце-Бойзена полиция подслушивала его телефонные разговоры и смогла в начале сентября схватить всю руководящую группу, равно как и ее участников с меньшим статусом. Хорст Хайльман из шифровального отдела был арестован пятого сентября, Коппи, Грауденц и Кукхофы – двенадцатого. Скоро число арестованных перевалило за сотню.

Расследование вели следователи гестапо Панцингер и Коппков, специалисты по коммунистическому подполью. Группенфюрер Мюллер лично докладывал Гиммлеру о ходе следствия. Гестапо применяло разные методы, чтобы получить признание арестованных. В некоторых случаях было достаточно угрозы, что возьмут его жену и детей, в других случаях задержанному давали ложное обещание, что сохранят ему жизнь. Продолжительные допросы, яркий свет, кандалы – все это помогало подавить обвиняемого и парализовать его волю. В некоторых случаях применялись пытки[36].

Среди других членов группы Шульце-Бойзена – Харнака, которые согласились назвать гестапо имена и факты, была Либертас. Эта аристократическая молодая женщина, по-детски оптимистичная и наивная, поверила, что ей сохранят жизнь, если она согласится быть свидетелем обвинения на процессе против всех остальных. Обещание, разумеется, было чистым обманом, в немецких законах и судопроизводстве нет такого понятия, как свидетель обвинения. Либертас заговорила и предала как себя, так и своих друзей. В своих показаниях в сентябре 1948 года Адельхейд Эйденбенц, бывшая секретарь доктора Редера, отмечала, что «обвиняемые были осуждены главным образом на основе показаний Либертас Шульце-Бойзен. Фрау Шульце-Бойзен и на самом деле считала себя «свидетельницей обвинения» на процессе и верила, что спасает себе жизнь, предавая остальных. Насколько я помню, обвиняемые в первый раз на этом процессе вошли в конфронтацию друг с другом, когда поняли, что фрау Шульце-Бойзен разоблачила их».

Либертас стала жертвой и другого обмана. Разыгрывая роль заключенной и притворясь, что испытывает глубокую симпатию к Либертас, сотрудник гестапо Гертруда Брайтер получила от нее обильную информацию. Она передавала письма Либертас к ее матери, и копии этих писем, конечно, попадали в гестапо. «Все эти факты не были известны Либертас, – писал тюремный священник, преподобный Харальд Пельшау, – почти до самой ее смерти. Она горько раскаивалась, что доверилась шпионке. Брайтер была единственной женщиной в тюрьме, которая обняла ее и по-дружески поговорила с ней».

Либертас поняла всю иронию своего положения. Она предала своих друзей, а теперь предали и ее. В послании матери она писала перед казнью:

«Мне пришлось выпить горькую чашу, потому что эта женщина, которой я полностью доверяла, Гертруда Брайтер, предала меня и вас. Из эгоизма я предала друзей, я хотела стать свободной и прийти к тебе, но поверь мне, меня теперь терзает чувство вины».

Однако Либертас была не единственным членом группы, которые признались и все рассказали. Иоганн Грауденц и Генрих Кенен говорили, хотя, может быть, и под пытками. В своем секретном докладе гестапо ссылалось и на другие показания. После двух месяцев допросов более сотни арестованных и большого числа других свидетелей гестапо получило детально проработанную картину деятельности сети. Позже Сукулов, которого арестовали в Марселе, тоже начал говорить, и его доставили в Берлин, чтобы окончательно прояснить картину.

От Харро Шульце-Бойзена, однако, было мало пользы. Все, что касалось его деятельности, гестапо узнавало от других членов его группы. Но когда расследование зашло слишком далеко, Харро решил пойти на уловку, чтобы получить годовую отсрочку для себя и своих товарищей. Он сделал заявление, что за долгое время службы в министерстве военной авиации собрал большое количество секретных документов высочайшей политической и военной важности, которые он передал друзьям в Швеции. «Если я нажму кнопку, – пугал Шульце-Бойзен гестаповцев, – эти документы будут переданы врагам – Британии или России – для опубликования». Он отказался сообщить, где именно находятся бумаги, и не согласился распорядиться, чтобы их вернули в Германию, потому что они являются «единственной гарантией безопасности для него самого и его друзей».

«Шведские документы» произвели переполох в правительственных кругах. Геринг инструктировал гестапо, что к Шульце-Бойзену должны быть применены «все меры», чтобы он во всем признался, а Гиммлер распорядился подвергнуть его «особому обращению». Приказ был исполнен, и лейтенанта военно-воздушных сил пытали, что было официально зафиксировано. Что касается «шведских документов», то Харро предложил сделку: он все расскажет об этих документах при условии, что смертный приговор, который ожидает его и других обвиняемых, не будет приведен в исполнение до конца 1943 года. И гестапо должно обещать это в присутствии его отца, командора Эриха Шульце. «Не было никаких сомнений, – писала потом в своих мемуарах его тетка Эльза Бойзен, – Харро был уверен, что к этому моменту война закончится и режим Гитлера будет свергнут». Предложение Харро было принято, в присутствии его отца гестапо подтвердило, что договор останется в силе, даже если документы найдутся где-то в Швеции, главное, чтобы они не были преданы гласности. Получив такое ручательство от гестапо, Харро заявил, что никаких документов из секретных хранилищ министерства военной авиации он не брал и все это было придумано только для того, чтобы хотя бы временно спасти жизни его самого и его друзей. Ввиду того, что это необычное дело было завершено с согласия очень высокопоставленных особ (скорее всего, Геринга или Гиммлера, а может быть, даже самого Гитлера), два «джентльмена» из гестапо – Панцингер и Коппков – любезно подтвердили его юридическую силу и то, что смертная казнь будет отложена[37].

К октябрю 1942 года следствие было практически завершено, и тридцатитомное дело «Красной капеллы» передано обвинению.

«Раскрытие шпионской сети столь беспрецедентных размеров, – показывал Александр Крелль в августе 1948 года, – в которой работники разных министерств играли ведущую роль, было подобно взрыву бомбы. Гитлер настаивал на быстром и суровом наказании. Из-за своего старого недоверия к военной юстиции он хотел передать дело в особый трибунал, позже, после двадцатого июля 1944 года, он так и сделал. Но в этот раз благодаря Герингу было решено не отклоняться от обычной процедуры, и Гитлер поручил ему наблюдать за этим процессом над шпионами».

Главным аргументом в пользу «нормального» военного суда и против скорой расправы послужило то обстоятельство, что поспешная казнь двух или трех десятков подсудимых могла помешать расследованию текущих дел о государственной измене. Кроме всего прочего, Геринг был министром авиации, чье министерство оказалось главным полем деятельности шпионов, многие обвиняемые носили военную форму, и поэтому военный суд логически лучше всего подходил для рассмотрения дела «Красной капеллы». Гитлер согласился, но при условии, что он будет лично утверждать приговор и может его аннулировать.

По политическим соображениям и для того, чтобы избежать большого числа процессов в разных судах, было решено связать все разнородные дела в одно и предъявить обвинения в участии в коммунистическом подполье, в шпионаже в пользу Советского Союза, в вербовке помощников и т. д. Кроме того, из-за большого числа обвиняемых их надо было разбить на группы от пяти до пятнадцати человек. Обвинение было поручено доктору Манфреду Редеру.

Итак, на последней стадии «Красная капелла» была представлена как смесь самых разных групп и людей, которых объединяло только то, что они работали совместно или по отдельности, зная или не зная об этом, в пользу Советского Союза в военное время. Наряду с лидерами, которые отдавали себе отчет в значении и опасности того, что они делали, были многие такие, чье участие в разведывательной работе было ничтожным. А другие даже не знали, что они помогают шпионской организации.

Первое судебное заседание состоялось пятнадцатого декабря, на скамье подсудимых было тринадцать человек[38]. Обильный материал, который был в распоряжении обвинителей, делал тщетными всякие попытки обвиняемых отрицать свою вину. Они понимали, что их положение безнадежно.

Суд вынес смертный приговор одиннадцати обвиняемым. Две женщины – Милдред Харнак и Эрика фон Брокдорф – были приговорены к шести и десяти годам тюремного заключения соответственно. Либертас Шульце-Бойзен стало дурно.

«Когда приговор был объявлен, – вспоминал ее адвокат доктор Безе, – Либертас пронзительно вскрикнула и потеряла сознание. Хотя я много раз говорил ей, что она должна понимать свое положение и готовиться к худшему, она оставалась оптимистически настроенной до последней минуты. Теперь она объяснила мне, что гестапо обещало ей мягкое наказание или даже свободу в обмен на ее признания. Я подал прошение о пересмотре приговора, но суд, опираясь на прочность обвинений, отказал мне».

Никто не сомневался, что смертные приговоры будут утверждены Гитлером, но судьба Милдред Харнак и Эрики фон Брокдорф оставалась нерешенной, потому что в случаях государственной измены Гитлер никогда не признавал смягчающих обстоятельств. Кейтель говорил, что Гитлер часто повторял фразу: «Тот, на кого ляжет хоть тень государственной измены, поплатится своей жизнью». Когда Герингу доложили о приговоре, он просто взорвался, услышав слова «сроки заключения», и сказал, что фюрер никогда не даст своего согласия. И в самом деле, когда адмирал Путткаммер, помощник Гитлера, доложил об этом фюреру, тот отказался утвердить приговор этим двум женщинам и потребовал повторного суда. Смертные приговоры остальным обвиняемым были утверждены.

Первая казнь состоялась через три дня после вынесения приговора. Еще до начала процесса в тюрьме Плетцензе начали готовиться к экзекуции особого рода. Вместо гильотины, которая была признана слишком гуманным орудием казни, потому что смерть наступала через одиннадцать секунд, к потолку камеры, где проходили казни, прикрепили металлическую балку с крюками. (Топор, который применялся для казни с начала нацистской эры, в 1934 году был заменен гильотиной, потому что она работала быстрее.) Для мужчин была выбрана более мучительная и унизительная смерть на виселице. Двадцать второго декабря 1942 года девять членов «Красной капеллы» были казнены[39].

Другие группы из «Красной капеллы» судили одну за другой в течение 1943 года. Для тех, кто был осужден на смерть, снова применяли гильотину. На повтором процессе Милдред Харнак и Эрики фон Брокдорф новым судьям недостало смелости снова приговорить их к тюремному заключению, и они были казнены – Милдред Харнак в феврале, а Эрика фон Брокдорф в мае 1943 года. Третьего – пятого февраля 1943 года судили Кукхофов вместе с бывшим министром, социал-демократом Адольфом Гримме, его женой и другими. Кукхоф был приговорен к смерти и казнен пятого августа, смертный приговор его жене Маргарет был потом отменен. В череде казней, которые последовали после суда над участниками «Красной капеллы», было две особые даты: тринадцатого мая, когда было казнено тринадцать человек, и пятого августа, когда смерти были преданы шестнадцать человек. Всего по делу «Красной капеллы» было казнено около пятидесяти пяти человек.

Операция «Парашют»

Еще в августе 1941 года Москва сообщила берлинской сети (через Брюссель), что скоро в Германию прибудут новые агенты и следует подготовиться к их приему.

Приготовления к приему агентов-парашютистов стали главной задачей по обе стороны фронта. С советской стороны это означало подбор подходящих людей, обучение их кодам, прыжкам с парашютом, снабжение радиостанциями и, наконец, последнее, но самое важное – изготовление паспортов и других документов для агента. С германской стороны фронта необходимо было подыскать помещение для гостей и их передатчиков, позаботиться о провизии, потому что в условиях рационирования продуктов обойтись без продовольственных карточек было невозможно. Потребовалось несколько месяцев, чтобы закончить все приготовления. Первые парашютисты приземлились в мае 1942 года.

Задача парашютистов была двоякой, первое – докладывать о германских политических и военных делах, вторая – в ожидании открытия второго фронта западными союзниками обосноваться в оккупированных Германией странах, чтобы работать за линией англо-американских войск и помогать советским агентам в зоне союзников. Каждому парашютисту давали сухой армейский паек. Каждый из них должен был запомнить легенду, соответствующую его документам. И каждый, разумеется, имел рацию в своем заплечном мешке.

В целях предосторожности советская разведка никогда не посылала агентов в Германию поодиночке, так как нет гарантии, что одиночный агент, спустившись на парашюте, не пойдет в ближайший полицейский участок и не сдастся. Поэтому агенты посылались парами, и формирование этих двоек было первейшей задачей Александра Эрдберга, который работал в тесном контакте с немецкими эмигрантами, – именно из них отбирались подходящие кандидатуры для заброски в Европу. Первыми парашютистами, которые были сброшены в Германии, были Эрна Эйфлер и Вильгельм Генрих Феллендорф. Эрна Эйфлер (Росита, Герда Зоммер) работала в аппарате рабочих корреспондентов, а потом была послана в Китай и Голландию как советский агент. Феллендорф (Гельмут, Вилли Махвуров), водитель грузовика, служил офицером в интернациональной бригаде в Испании. Несмотря на то что оба они были коммунистическими ветеранами, предыдущий опыт этой пары был недостаточен для нового назначения, и им пришлось провести четыре месяца в разведывательной школе, обучаясь радиосвязи, диверсиям, саботажу и прыжкам с парашютом. Они получали дополнительные инструкции как от штаба советской разведки, так и от руководства КПГ. В мае 1942 года Эйфлер и Феллендорф приземлились в Восточной Пруссии и поехали в Гамбург, где они жили до нацистской эры.

Второй парой были Альберт Хесслер и Роберт Барт, тоже старые коммунисты. Хесслер (Гельмут Вигнер, Франц, Вальтер Штайн) воевал в Испании, где был ранен. С 1939 года он работал на металлургическом заводе в Челябинске. Барт (Вальтер Керстен), бывший сотрудник газеты «Роте фане», провел некоторое время в России как военнопленный, а потом в качестве эмигранта. Эта пара тоже обучалась искусству разведки в специальной школе. Их сбросили на парашюте возле Гомеля, на территории, оккупированной немецкими войсками, пятого августа 1942 года. Через несколько дней они приехали в Берлин.

Следующим, кто попал в Германию, был Генрих Кенен, о чьем назначении говорилось выше. Он спустился на парашюте двадцать третьего октября 1942 года.

Первые пять парашютистов, как мы знаем, прибыли между маем и октябрем 1942 года. И еще до того, как следующая группа спустилась на германскую землю, все пятеро были арестованы. Эрна Эйфлер и Вильгельм Феллендорф установили контакт с местным подпольем в Гамбурге. Они хотели перебазироваться в Берлин, где Гуддорф делал необходимые приготовления для этого. Но прежде чем эти приготовления были закончены, сам Гуддорф и пятнадцать человек из гамбургской группы были схвачены. Эйфлер и Феллендорф попали в тюрьму в октябре того же года.

Пять месяцев свободы в Германии – это самый большой срок, которым могли воспользоваться наиболее удачливые агенты. Группа Хесслера – Барта приступила к работе в Берлине. Хесслер встретился с Шульце-Бойзеном и начал пользоваться его передатчиком, который был установлен в квартире Эрики фон Брокдорф. Барту даже удалось передать три сообщения в Москву, где он описывал все невзгоды и проблемы агентов в германской столице. Но уже через два месяца после приземления Хесслер и Барт были арестованы – первый девятого октября и второй – двумя-тремя днями позже.

Генрих Кенен оставался на свободе всего шесть дней. Он приземлился на парашюте близ Остероде, в Восточной Пруссии, и добрался до Берлина со своим коротковолновым передатчиком. Двадцать девятого октября он появился на квартире Ильзы Штебе, где и был немедленно арестован. Какими способами Кенена заставили говорить, так и осталось неизвестным, но он признался и все выдал. Сначала он говорил с неохотой, но потом заходил все дальше и дальше, потому что остановиться было трудно, а гестапо знало методы, как вытянуть из пленника как можно больше. В конце концов Кенен превратился в ценного человека для гестапо – у него были обширные знания советской разведки, ему были известны имена и адреса советских агентов в Германии. Однако Кенену не удалось убедить полицию в том, что он и впредь будет полезным, – когда он рассказал все, что знал, его казнили.

В то же время операция «Парашют» в Москве развивалась. Подбирались и готовились для заброски в Германию новые и новые германские эмигранты. Это были бывшие коммунисты, выявленные среди немецких военнопленных, услугами которых решили воспользоваться секретные службы. Когда началось немецкое отступление, стали брать и некоммунистов, из числа тех пленных, которые были настроены антинацистски. Скоро эта операция приобрела большой размах. Британия, географически более близкая к Германии и лучше подготовленная, дала согласие помочь советской разведке в ее парашютных операциях. Советские агенты переправлялись в Британию морем, там экипировались и сбрасывались в местах, указанных советской разведкой. Эра советско-британского сотрудничества началась в 1943 году.

Следующей парой парашютистов были Эльза Ноффке и Вилли Бетке, о которых мы уже упоминали и которым предстояло работать на юге Германии, у швейцарской границы. Ведущая этой группы, фрау Ноффке, была бывшей женой редактора «Роте фане» начала тридцатых годов, ее партнер был коммунистом из Берлина. После обычной подготовки в России они были переправлены в Шотландию, где их взяла под свою опеку британская разведка. Потом эта пара, которая имела связи с советским посольством, жила неподалеку от Лондона. От англичан они получили оборудование, в том числе две прекрасные радиостанции (британская коротковолновая аппаратура была гораздо совершеннее, чем советские рации «Север» и им подобные). В ночь с двадцать второго на двадцать третье февраля 1943 года эта пара была сброшена с парашютами в горах Шварцвальда, недалеко от Фрейбурга. У них была инструкция связаться с ветераном КПГ Мюллером во Фрейбурге.

Немецкая полиция перехватила распоряжения, переданные Москвой по радио другим агентам, и абвер поджидал обоих парашютистов под Фрейбургом. Ноффке и Бетке удалось скрыться, но им пришлось бросить парашюты, рации и другое оборудование и бежать к Генриху Мюллеру.

«Мы нашли парашюты и вещи агентов, – докладывал следователь абвера Генрих Кальтхоф, – и начали систематические поиски. Их мясные продовольственные карточки были наверняка поддельными, и мы очень хотели найти того мясника во Фрейбурге, который получит эти фальшивые талоны, чтобы он передал их властям. Наконец нам удалось выследить их обладателя, это была женщина, которая жила на квартире Генриха Мюллера, напротив университета. Наблюдая за квартирой в бинокль из здания университета, мы ясно различили две части коротковолнового передатчика, сделанного в Британии.

После ареста Ноффке и Бетке сразу же заговорили. Они рассказали нам все о своем задании, их работе в Москве, поездке в Британию и обо всех известных им адресах в Германии. Им не было смысла лгать или отпираться, потому что в наших руках были все их записи и документы».

Эти агенты, так же как и Генрих Мюллер с женой, были казнены.

Потом последовала длинная череда других парашютистов: Йозеф Баумгартен, родом из Баварии и много лет прослуживший агентом в Японии, Теодор Винтер, зять Вильгельма Пика, и еще длинный ряд как коммунистов, так и людей с иным мировоззрением.

Лагеря военнопленных в России находились под ведением ГБ, и ее информаторы, завербованные из немецких военнопленных, доносили из каждой группы и барака о политических настроениях каждого офицера или рядового, об их ориентации, обо всех разговорах и спорах. Тем, кто был антинацистом и особенно коммунистом или социалистом, иногда предлагали «принять активное участие в антифашистской борьбе».

Таким путем рекрутировались крупные группы парашютистов. Они переправлялись в пункты, приближенные к фронту, получали минимально необходимую подготовку, военную форму и парами забрасывались через линию фронта в Германию. Операция получила особенно большой размах после высадки союзников в Нормандии в 1944 году.

Советские руководители исходили из предположения, что Германия, после жестоких поражений, находится в состоянии хаоса и тайный агент с любыми документами сможет работать и выжить. Это было абсолютно неправильное представление, но советская разведка стала уделять гораздо меньше внимания экипировке агентов – документам, униформе и прочим деталям, чем до этого. Операция приняла характер «массового мероприятия» в советском стиле.

Оказавшись на германской почве, агент начинал сомневаться, стоит ли советское дело того ужасного риска, которому он себя подвергает. И на самом деле большинство немецких военнопленных, сброшенных на парашютах в течение 1944–1945 годов, тут же сдавались немецким властям прежде, чем кто-то из их коллег смог бы донести на них. Советская разведка прекрасно понимала это, но надеялась на то, что хотя бы один из сотни парашютистов окажется полезным, сумев преодолеть все опасности и препятствия.

Город Пенемюнде привлекал особое внимание как советской разведки, так и спецслужб союзников. Этот небольшой город на Балтийском море был выбран германским правительством для экспериментов в области ракетной техники и других новых вооружений. Примерно в середине 1944 года советские самолеты начали сбрасывать с парашютами вблизи Пенемюнде большое число агентов, набранных среди немецких военнопленных. Снабженные коротковолновыми рациями, германскими деньгами и фальшивыми документами, они получали команду раз в неделю сообщать о том, что им удалось разузнать. Они не подчинялись этим инструкциям, а некоторые из них начали под руководством гестапо радиоигру с Москвой. Чтобы ввести ее в заблуждение, их сообщения часто заканчивались требованием денег. Единственным агентом из всей многочисленной пенемюндской группы, который посылал в Москву подлинные сообщения, был лейтенант Брандт. Ему удалось переслать шесть или семь донесений, а потом радиослужба немцев засекла его, он был арестован и казнен.

Одним из советских агентов, завербованных из числа военнопленных, был Генрих Мельхиор. Ниже приведена часть его показаний:

«В октябре 1944 года, через шесть месяцев после того, как я был взят в плен, русский начальник лагеря спросил, готов ли я бороться против нацизма. Мне пришлось согласиться, потому что лагерная система делала отказ невозможным. Кроме того, появился шанс выжить в этом рискованном деле, вместо того чтобы заживо сгнить.

Меня отвезли в маленький польский город недалеко от линии фронта, где я встретил двадцать шесть немецких пленных, которые попали в ту же ситуацию. Нам было запрещено обсуждать нашу задачу, но на Рождество для нас была устроена небольшая вечеринка, и я сказал небольшую речь. После этого, когда пришло время формировать группы из двух человек, многие из моих товарищей захотели присоединиться ко мне или дать мне свои адреса в Германии, настолько я смог завоевать их доверие.

Моим напарником оказался фельдфебель, который теперь должен стать радистом в нашей маленькой команде. На самом деле нас совсем ничему не обучали. Как-то раз меня попросили изложить свой план по обеспечению собственной безопасности, но, когда я высказал свои предложения, они не согласились ни с одним из них. Вместо этого нам сказали: «Хаос в Германии сегодня сопоставим с тем, который царил в России в 1941 году, и вы можете свободно перемещаться по стране и в безопасности добраться до любого места».

Потом мне дали старую и потрепанную немецкую униформу и документы, но солдатская книжка и другие бумаги были на разные имена. В мое снаряжение входили: немецкая форменная одежда, русские сапоги, немецкая кобура с русским револьвером, русский заплечный мешок с американскими консервами, на которые были наклеены русские этикетки, русские карты района, где мне предстояло работать, и русский компас. Не было смысла спорить или протестовать. Но я был знаком с местностью, куда меня посылали, и надеялся найти какое-то укрытие.

Пятого февраля 1945 года мы были сброшены в пятидесяти километрах от того места, где нам предстояло работать. Мы прыгнули с высоты трех километров. Я попал в болото и никак не мог освободиться от парашюта. Я подал сигнал свистком, появился мой напарник, и мы выбрались вместе.

Из двадцати семи человек, сброшенных на парашютах, насколько я знаю, по меньшей мере двадцать немедленно явились к властям. Я не сдавался, но и не работал на Москву, друзья и родственники помогли мне, и вот я остался в живых».

Шокирующий, но, несомненно, честный материал о миссии секретного агента в Германии был опубликован рабочим-коммунистом Фридрихом Шлоттербеком в Цюрихе в 1945 году. Как член КПГ, он провел десять лет в нацистском концентрационном лагере, был освобожден в 1943 году, после чего жил с семьей в Штутгарте. В январе 1944 года его друг Евген Наспер (Ноллер), тоже член КПГ, пришел проведать его и рассказал ему свою историю. Он был радистом в германской армии и попал в плен к русским. С ним хорошо обращались и предложили ему поехать в Германию со шпионским заданием. Его главной задачей было информировать Москву по радио о всех существенных событиях и войти в связь с подпольными коммунистическими организациями немецких или иностранных рабочих. Дом Шлоттербека был избран Москвой в качестве явки для секретных агентов[40].

После ухода Наспера Шлоттербек и его братья задумались – они понимали, что рискуют жизнью. Они вспомнили, что знали о Наспере прежде, потом посоветовались с друзьями. Все отзывы были благоприятными, и они не видели причин подозревать Наспера. А Наспер, который снова зашел к Шлоттербеку через пару недель, сказал, что радиосвязь с Москвой работает нормально. У него никогда не было недостатка ни в средствах, ни в продовольственных карточках.

Но однажды Наспер не выдержал и признался Шлоттербеку, что работает на гестапо. Его арестовали при приземлении с парашютом, и с тех пор он служил немецкой полиции. В гестапо ему сказали: «Мы ведем большую игру с Москвой», и для него единственным шансом выжить – это принять участие в этой игре. Он согласился, надеясь при первой же возможности уклониться от этого. Сначала гестапо не доверяло ему полностью, и полицейский офицер повсюду следовал за ним. Постепенно он завоевал их доверие, починил свой поврежденный передатчик и вступил в связь с Москвой под наблюдением гестапо. Все сведения, которые он получал от Шлоттербека, он передавал с ведома полиции в Москву. «Однако, когда я получал сообщения из Москвы, я старался сделать их непонятными. Больше того, когда я передавал свои сообщения, то старался, чтобы они звучали не совсем обычно. Вместо тридцати минут передачи, как было мне приказано, я тратил на нее целый час, завершал свои сообщения словами «Доброй ночи» или «Приятных сновидений». В Москве, разумеется, поняли обстановку и прекратили со мной связь».

Поняв, что ему грозит, Шлоттербек немедленно скрылся в Швейцарию. Он предупредил Москву обо всем уже оттуда. Но он узнал, однако, что Наспер предал многих других мужчин и женщин из антинацистских кругов. Все члены семьи Шлоттербека были арестованы и казнены в Германии.

Глава 7. Канадская сеть

Зарождение советской сети

Среди достижений советской разведки в военное время в Западном полушарии следует считать зарождение и развитие сети в Канаде.

До конца тридцатых годов у Москвы не было ни персонала, ни средств для того, чтобы содержать достаточно большой аппарат в этой не слишком важной в военном отношении стране. Вдобавок к этому до 1942 года между двумя странами не было ни дипломатических отношений, ни существенных торговых связей. Там не было ни посольства, ни военного атташе, ни легальных коротковолновых станций, ни узаконенных кодов. Два лидера канадской коммунистической партии, Фред Роуз и Сэм Kapp, были представителями советской разведки в Канаде, из них Kapp был главным. Оба родились в дореволюционной России, оба уже длительное время были коммунистами, лояльными Сталину, и оба служили ГБ с конца двадцатых годов, получая за это плату. Их донесения касались канадских коммунистических групп, фракционной борьбы, троцкистов и бухаринцев и политических пристрастий многочисленных русских эмигрантов в Канаде.

Как и в Соединенных Штатах, в Канаде в тридцатых годах наблюдался некоторый подъем, в общем, слабого коммунистического движения. Но после пакта Сталина-Гитлера наступил спад, и престиж коммунистической партии упал в глазах общественного мнения. Запрещенная законом, она продолжала существовать только в подполье и рудиментарных формах. Когда германские армии вторглись в Россию, обстановка снова начала быстро изменяться. Политическая атмосфера становилась все более благоприятной для Советского Союза, полицейские акции против коммунистической партии прекратились, и ее лидеры снова смогли появиться на сцене, выступая в поддержку великого восточного союзника.

И именно в этот момент Москва решила перестроить свой аппарат в Соединенных Штатах и Канаде. Когда в 1942 году в Канаду прибыла первая торговая миссия (до того, как было сделано официальное признание стран), майор Соколов под видом ее сотрудника, отвечающего за связи с канадскими фабриками, приступил к созданию первичных ячеек военной разведки. Вскоре к нему присоединился Сергей Кудрявцев в ранге первого секретаря торгового представительства.

На первой стадии Соколов часто встречался с коммунистическим лидером Фредом Роузом. Тот занимал особо важный пост руководителя центральной контрольной комиссии канадской партии, которая выполняла полицейские функции, главным образом в «борьбе со шпионами и предателями» в рядах самой партии. Но так как Роуз в течение длительного времени был связан с ГБ, а не с военной разведкой, Москва заинтересовалась его возможностями в этой новой для него области. Соколов, у которого не было ни раций, ни кодов, обратился в Нью-Йорк, и его коллега Павел Михайлов (настоящее имя Шиников), официально советский вице-консул, а на самом деле офицер ГРУ, получил указание помочь в формировании канадского аппарата. Через Михайлова Соколов запросил у Москвы разрешение использовать Фреда Роуза. Между запросом и ответом прошло много времени, но разрешение было получено, и Роуз стал важным помощником руководителя советской военной разведки.

Однако прошло почти два года, прежде чем новый аппарат эффективно заработал. Для успешной работы советская разведывательная сеть соорудила вокруг посольства и резиденции военного атташе ряд вспомогательных помещений. Это были тайные комнаты со стальными дверями, звуковой сигнализацией, печами для сжигания ненужной бумаги, фотолаборатории. Потребовались сотрудники с опытом работы в столицах других стран, шифровальщики, одна или несколько групп субагентов, некоторое количество связников, чтобы избежать прямых контактов людей из посольства со своими источниками информации. Советские правила требовали, чтобы каждый агент, независимо от его важности, был утвержден Москвой, что существенно задерживало создание сети в Западном полушарии. Нередко проходило несколько месяцев, прежде чем Центр получал возможность ответить на запрос по поводу того или иного агента. Каждый раз, когда предлагался новый человек, в Москве надо было проделать большую работу. Дело обстояло проще, когда кандидат был уже известен и в офисе военной разведки было его досье. А если его не знали, то приходилось делать запрос в другие агентства, среди которых самым главным являлся Коминтерн. Даже после «расформирования» Коминтерна в 1943 году его картотеки и личные дела продолжали считаться лучшим средством информации о потенциальных тайных агентах, которых набирали из коммунистических и прокоммунистических рядов. Если Центр утверждал предлагаемого агента, он снабжал его псевдонимом, который должен был без изменений использоваться при последующей переписке.

Группа, завербованная Соколовым, Кудрявцевым и канадскими партийными лидерами в течение первого года, была небольшой. Три или четыре агента в Оттаве и Торонто и два или три в Монреале.

Летом 1943 года военный атташе, полковник Николай Заботин, прибыл в Оттаву со своим штабом и шифровальщиками. Заботин, получивший задание стать во главе расширяющейся сети, был незаурядным человеком. Закончив Красинскую артиллерийскую школу, он стал командиром батареи, в тридцатых годах был направлен в Монголию, где сражался с японцами на Халхин-Голе. Его шифровальщик Игорь Гузенко, чье предательство потом оказалось роковым для военного атташе, в то время еще преданно служил ему. Вот как потом Гузенко описывал Заботина:

«У него были отличная военная выправка и седеющие вьющиеся волосы. Он наверняка был хорошо образованным человеком, и слушать его правильную русскую речь было одно удовольствие. Его яркие, веселые рассказы перемежались воспоминаниями о родных местах на Урале, о его собаках и лошадях. Мы полагали, что он принадлежал к привилегированному классу, так как он тут же менял тему разговора, когда мы пытались узнать что-то о его семье.

Он любил говорить о службе в Красной Армии, где стал отличным артиллерийским офицером. Он постоянно вспоминал имена своих командиров и нередко после паузы добавлял: «Потом, во время чистки, его расстреляли». Часто после подобных комментариев он восклицал: «Когда я думаю об этом, то не понимаю, почему меня тоже не расстреляли?»

Когда Заботин покидал Москву, его принимал не кто иной, как сам Георгий Маленков. Тот факт, что член Политбюро, перегруженный в то время военными проблемами, нашел время, чтобы принять скромного партийного функционера, который отправлялся в Канаду, можно считать знаменательным. Маленков, хотя и не являлся прямым начальником Заботина, дал ему указания, как он должен действовать: разведывательная работа должна оставаться тайной для посла; переписка с Москвой должна идти мимо посла, чтобы он не узнал имен шпионов; в некоторых случаях, когда агенты Заботина получат информацию о канадских делах, он может информировать посла, но не раскрывая источника.

В первые годы работы аппарат атташе был занят вербовкой нужных людей, проверкой их в Канаде и связью с Москвой по вопросам утверждения. К концу 1944 года была собрана группа канадских агентов численностью примерно в двадцать человек. Сеть, включающая как агентов ГБ, так и агентов военной разведки, достигла пика в 1945 году, к концу войны она состояла из семнадцати официальных советских лиц и около двадцати канадцев. Двое выдавали себя за работников торгового представительства, один – за корреспондента ТАСС, один – за переводчика, двое других – за привратников, а еще двое – за шоферов. Заботин, однако, думал, что аппарат таких размеров слишком мал для поставленных задач. У него были планы существенного расширения аппарата под прикрытием торгового представительства. Но прежде чем эти планы начали воплощаться в жизнь, случилась катастрофа.

Главные агенты

Среди двух десятков агентов и субагентов сети Заботина Алан Нун Мэй занимал особое положение. Опытный физик-экспериментатор и британский государственный служащий, он побывал в 1936 году в России и слыл человеком левой ориентации. Однако он не участвовал в политической борьбе и его статьи никогда не появлялись в прессе. Когда главной задачей британской контрразведки была охота на немецких шпионов, Скотленд-Ярд не усомнился в лояльности Мэя, и его послали в Канаду в составе исследовательской группы, работавшей в области атомной энергии.

Следуя инструкции Москвы, Заботин вошел в контакт с Мэем в 1943 году и после этого получал от него время от времени информацию, главным образом, о прогрессе в атомных исследованиях. В 1945 году по требованию аппарата Заботина Мэй сделал несколько обширных и исчерпывающих сообщений. В июле 1945 года он передал лабораторные образцы урана-235 и урана-225, которые полковник Мотинов, помощник Заботина, немедленно отослал в Москву. Уже на следующий день после бомбардировки Хиросимы Заботин отправил в Москву закодированную телеграмму с полученными от Мэя сведениями об атомной бомбе, которые в то время были еще строго засекреченными:

«Директору. Факты, приведенные Алеком: 1) Испытания атомной бомбы были проведены в Нью-Мексико. Бомба, сброшенная на Японию, была из урана-235. Известно, что дневной выпуск урана-235 на магнитной обогатительной установке в Клинтоне составляет 400 граммов. Выход «49», очевидно, в два раза больше (некоторые графитовые установки рассчитаны на 250 мегаватт, то есть на выпуск 250 граммов каждый день). Научные достижения в этой области решено опубликовать, но без технических деталей. Американцы уже выпустили книгу на эту тему;

2) Алек передал нам платиновую пластинку, покрытую тонким слоем урана-233 в виде окиси, вес которого 163 микрограмма».

Политическая информация поступала к Заботину от двух женщин: Кэтлин Мери Уиллшер и Эммы Войкин. Коммунистка с десятилетним стажем, Кэтлин Уиллшер начала поставлять информацию Фреду Роузу еще в 1935 году. Она работала в офисе высокопоставленного представителя Соединенного королевства в Оттаве и имела доступ к многим документам, в том числе и к секретной корреспонденции. Через ее руки также проходили письма, которыми обменивались канадский посол в Москве и премьер-министр Канады.

Эмма Войкин имела возможность передавать документы из канадского департамента иностранных дел. Дочь русских эмигрантов, Эмма Войкин была несчастной молодой вдовой, когда майор Соколов из русского посольства и его жена начали разрабатывать ее. Она потеряла не только мужа, но и ребенка и долгое время жила в бедности. Для Эммы Войкин Советский Союз представлялся страной счастья, где заботились о бедных. Вошедшие с ней в контакт Соколовы старались поддержать ее восторженное отношение к России. Из паспортного отдела департамента иностранных дел, где она работала, в феврале 1944 года она была переведена в особо секретный отдел шифровки. В октябре того же года она согласилась снабжать Соколова секретными материалами департамента иностранных дел, и, когда Москва дала зеленый свет, она принялась за дело. Она хотела эмигрировать в Россию, но Соколов удержал ее от этого. Когда она все-таки наконец появилась в советском посольстве с просьбой о советском гражданстве, был уже январь 1946 года, и прежде чем ее просьба была рассмотрена, ее арестовали.

Типичная группа информаторов была сформирована майором Роговым, другим помощником Заботина. Четыре канадских государственных служащих – Дэвид Гордон Лунан, Дарнфорд Смит, Нед Мазералл и Исидор Гальперин – образовали единую группу, и по указанию Москвы все их псевдонимы начинались с буквы Б. В целях конспирации Рогов старался ограничить контакты между ними, чтобы они знали только лидера группы, Лунана (Бака). Лунан, в свою очередь, поддерживал контакты со Смитом, Мазераллом и Гальпериным (Бадо, Бэгли, Бэконом). Приведенный здесь документ, отпечатанный на пишущей машинке на английском языке, был передан Лунану майором Роговым. На схеме указано, что Ян (майор Рогов из посольства) был главным руководителем сети. Лунан должен был стать центром группы, состоящей из четырех его сограждан.

Схема группы должна выглядеть примерно так, как показано ниже.

Главной задачей Лунана было собирать факты и информацию от остальных трех.

Дарнфорд Смит, инженер Национального исследовательского совета, поставлял информацию из области радиотехники и оптики и о работах секретного совета по исследовательским проблемам. Точное описание задач Смита хранилось в офисе Заботина, на некоторых стояла пометка «выполнено», на других – «частично выполнено» или «обещал сделать»[41].

Нед Мазералл, второй субагент Лунана, тоже работал в Национальном исследовательском совете, в самом секретном отделе, который занимался радарами, техническими аспектами радиосвязи и воздушной навигации. Мазералл был боязливым и нерешительным шпионом, и его вклад был незначительным.

Исидор Гальперин, профессор математики и эксперт в области артиллерии, имел обширные знания о новом оружии, взрывчатых веществах и других изобретениях. «Он проницателен, – писал Лунан, – и может быть полезным». Гальперин предоставил Рогову обширный отчет о работе Канадского института военных исследований и развития, о его заводах и лабораториях, включая опытный завод по выпуску взрывчатки, баллистическую лабораторию, исследовательскую часть и т. д.

На основе информации, полученной от его основных агентов, Лунан, в свою очередь, составлял обобщенные отчеты для майора Зубова, который переправлял их в Москву. Отчеты Лунана начинались словами «Дорогие мама и папа», что было предосторожностью от случайных взглядов его коллег по работе, но текст этих докладов был достаточно откровенным:

«Если не считать Бэкона, который полон энтузиазма и обладает политическим опытом, остальным было бы нецелесообразно раскрывать сущность поставленных перед ними задач. Они уже ощущают необходимость выполнения строгих правил безопасности и предпринимают особые меры предосторожности при своих обычных встречах (примерно один раз в две недели). Так же в настоящее время было бы разумно не объяснять им истинный характер их работы, а просто дать им понять, что она требует высокой степени конспирации, без упоминания моей связи с вами».

С точки зрения канадско-советских руководителей Раймонд Бойер, по кличке Профессор, был одним из самых выдающихся агентов. Знаменитый химик и состоятельный человек, он начал работать на советскую разведку еще до того, как был открыт новый офис в посольстве. В то время его начальником был Фред Роуз. Советский военный атташе так характеризовал Бойера: «Самый лучший специалист по ВВ на американском континенте. Дает полную информацию о взрывчатых веществах и химических заводах. Очень богат. Боится работать».

На основе докладов Бойера Заботин посылал в Москву отчеты о работах по созданию атомной бомбы, многие из них были построены на слухах и не отличались особой точностью. Эти сообщения могли показаться Москве наивными, потому что там располагали информацией из более надежных источников. В одной из телеграмм Заботина говорилось:

«Этот завод будет производить уран. В результате экспериментов, проведенных с ураном, установлено, что им можно наполнять бомбы, что уже практически делается. Американцы провели большую исследовательскую работу, вложив в это дело 660 миллионов долларов».

Несмотря на устаревшую и неточную информацию, Заботин высоко ценил Бойера. Его помощники, Соколов и его жена, получили разрешение поддерживать дружеские связи с Профессором, что было серьезным отклонением от строгих правил поведения.