По собственному желанию

— Эх, закуси-то нет! Перед ужином бы, это самое… как раз было бы.

— Перед ужином мне не до того было, я к Синькову ходил, — неловко сказал Георгий.

Брагин смутился и стал оправдываться:

— Дак нет, Георгий Алексеевич, я ведь не к тому, это самое… Закусь какую-нибудь организуем. Только хилая закусь будет, поэтому я, это самое, и говорю.

Торопливо порывшись в рюкзаке, он отыскал двух малорослых сушеных ленков и несколько сухарей.

— Хватит нам, мы ж наелись, Лариса Григорьевна накормила, а это так, зажевать.

Георгий разлил спирт в два стакана, молча отодвинул третий. Брагин, видимо, вспомнил, что начальник капли в рот не берет, и, смутившись, убрал лишнюю посудину на подоконник. Георгий стал доливать в спирт воды. Брагин прикрыл свой стакан ладонью.

— Не, я так уважаю.

Трофименко по-прежнему молчал, на Георгия почти не смотрел, а когда на секунду все же встретились они взглядами, показалось Георгию, что Трофименко как-то неловко — и именно за него. «Панибратство начальник разводит, значит, надо ему что-то от нас», — невесело расшифровал Георгий взгляд Трофименко. Господи, да что ему может быть нужно от этих двух больных людей?! Всего-то навсего поговорить, распрощаться по-человечески, — завтра ведь разъедутся и, наверно, никогда уже не встретятся… Он протянул стакан Трофименко, тот, помедлив, неохотно вытянул из-под одеяла слабую руку, приподнялся на локте. Брагин, нерешительно лаская свой стакан в обеих ладонях, спросил:

— А вы, это самое… совсем не будете? Может, символически?

— Символически можно.

Георгий дотянулся до подоконника, налил в свой стакан воды, добавил несколько капель спирта.

— Ну, давайте выпьем за окончание сезона. Для вас он ведь уже кончился.

И получилась ощутимая неловкость, словно он упрекал их в том, что для них сезон кончился раньше срока. Даже на лице Брагина секунду отразилось какое-то подобие мысли, но, видимо, он решил — думай не думай, а пить надо, раз тост сказан и посуда поднята, и, хекнув, осторожно вылил в себя содержимое стакана, деликатно плеснул туда воды, чуть пригубил, зажмурился, понюхал сухарь, а от ленка, которого принялся разделывать Георгий, решительно отказался, привычно сказал:

— Не, я так уважаю. Забористей будет. Вы сами кушайте.

Трофименко, не сразу решившись, с явной неохотой отпил полглотка, поперхнулся и закашлялся так, что в стакане судорожно заплескалось. Брагин тут же с готовностью стакан этот подхватил и бережно поставил на тумбочку, сунул сухарь и Трофименко:

— Ты нюхай, нюхай, хлебный дух все отбивает. А теперь ленком зажуй, щас я тебе очищу.

Выпил и Георгий свою больнично пахнущую жидкость, зажевал ленком и, подождав, пока Трофименко откашляется, заговорил:

— Ты, Витя, не беспокойся, полежишь с неделю в Бугаре, и все образуется.

— А я и не беспокоюсь, — сухо отозвался Трофименко, снова укутываясь и отказываясь от ленка. — И вам обо мне беспокоиться нечего, — как-то двусмысленно добавил он, чуть выделяя это «вам», и Георгий подумал, что, вероятно, его привычное «ты» звучит сейчас не совсем уместно.

Но так уж обычно складываются отношения в поисковых партиях — начальник говорит подчиненным «ты», а те его на «вы» и по имени-отчеству. И странным это не кажется — народ в партиях более или менее случайный, используется обычно как простая рабсила, и кто ты там в обычной, «неполевой» жизни, значения не имеет. А уж диплом инженера-химика в тайге не просто бесполезен, но даже и вреден: есть, кажется, закон, запрещающий использовать дипломированных специалистов на неквалифицированной работе. Тут куда больше ценятся простые работяги с крепкими руками. И Трофименко был в отряде рядовой тягловой единицей, к тому же единицей слабосильной и ненадежной, и у Георгия не было оснований относиться к нему как-то иначе, чем к другим. А сейчас, когда официальные отношения их заканчивались, Трофименко как будто давал понять, что они, в сущности, ровня — и по годам, и по положению — и «тыканье» надо бы прекратить. Или ничего такого и не думал он? Георгий попытался вспомнить, как же Трофименко по отчеству, но не мог, а спрашивать сейчас было как-то нелепо.

Помолчали, и довольно долго, — говорить было как будто и не о чем. Брагин наконец спросил:

— Так… это самое, Георгий Алексеевич, как насчет продуктов?

Георгий скучно объяснил, что Синькова пока нет, но завтра он что-нибудь придумает, утро вечера мудренее.

И опять замолчали. Трофименко безучастно смотрел перед собой в стену и явно не желал вступать в разговор. Брагин с упреком взглянул на него, покосился на недопитый стакан и наморщил лоб, мучительно соображая, о чем бы еще спросить начальника и не будет ли нехорошо, если он предложит допить трофименковский спирт — не пропадать же добру. И нашел наконец тему для разговора:

— Так это… Георгий Алексеевич, мы что, совсем уж зазря целое лето ходили или как?

— Ну, почему же зря? — Георгий недовольно поморщился. — В те места, где мы были, больше ведь не надо идти, — значит, уже не зря. Сейчас ничего не нашли — значит, потом найдем. Не каждый же год месторождения открываются. Если бы знать, где они находятся, так чего проще — пришел и открыл. Вот и приходится везде ходить.

Господи, до чего он докатился… Даже туповатому, косноязычному Брагину должен доказывать, что не зря они ходили целое лето. А уж Трофименко полоснул его таким взглядом, что ясно — не верит и никогда не верил, что они могут найти хоть какое-нибудь завалященькое месторождение… А почему, собственно, он имеет право так думать? Ведь он совсем не смыслит в геологии и никак не может оценить тех данных, которые накопились за многие годы. Просто не верит — и все… А может, все проще — Трофименко обижен, что Георгий не отправил его раньше? Но сам-то он об этом не просил. Говорил Гоголев, но ведь в спешке, когда Егорычев и Ситников уже готовы были ехать в Дьяково. А мог бы Трофименко и сам заранее сказать, знал же, что намечается поездка в Дьяково. Наверно, подумал, что отправятся все, вот и дождался… А кто ему велел за других думать?

Молчание становилось почти уже неприличным, и Георгий, закурив, поднялся:

— Ну ладно, давайте спать.

Брагин в замешательстве взглянул на него.

— Так, это самое, Георгий Алексеевич… допить бы надо… А может, ты сам выпьешь? — спохватился он, глядя на Трофименко.

Тот молча повел головой и отвернулся к стене.

— Пей сам, — сказал Георгий, разбирая постель.

Брагин шумно вздохнул и стыдливо выпил.

Едва погасили свет, как Брагин захрапел — мощно, басовито, только что не взревывая. Георгий не выдержал, встал и довольно грубо толкнул его в бок. Брагин затих на секунду — и выдал такое замысловатое коленце, что, кажется, и в палате стало тесно.

— Бесполезно, — спокойно сказал из темноты Трофименко. — Мы уже все пробовали. Трезвый спит как младенец, а чуть выпьет — и начинается… фиоритурное катание.

Георгий взял с соседней постели подушку, положил на голову и снова подумал, что зря не остался у Ларисы. И чего, спрашивается, боялся? Пожалел, что ли? Не в этом же дело… Она тут все равно вряд ли задержится надолго, да ведь и взрослый же человек. Ладно, спать…

Проснулся от привычной боли в желудке, не сразу понял, где он, но храп Брагина тут же заставил все вспомнить. Было без десяти четыре. Он полежал с минуту, пытаясь сообразить, удастся ли поспать еще, и, решив, что не удастся, встал, оделся, на ощупь пробрался к постели Брагина, где, как он помнил, стоял графин с водой, попил прямо из горлышка и, сев на постели, закурил. Надо было решать, что делать дальше.

Отсутствие Синькова ставило его в положение почти безвыходное. Будь он здесь, Георгию удалось бы уговорить его. Синьков, конечно, поломался бы, покуражился, но продукты отпустил бы. Был — теоретически — еще один выход: закупить продукты в магазине за наличные, деньги можно найти, у той же Ларисы наверняка на книжке тысчонки две есть, даст без звука. Но Георгий знал, что в дьяковском магазине ничего нет, кроме запыленных банок с борщами и конфитюрами. Дьяковцы с незапамятных времен занимались охотой и рыболовством и пропитанием обеспечивали себя сами. Продукты были только на складе потребкооперации, их завозили сюда для снабжения геологических партий и двух близлежащих леспромхозов. И если бы хоть знать, когда Синьков явится… Завтра, конечно, нет — охотиться он любил с размахом. Да и компания у него наверняка гулевая, застрянут где-нибудь, и дай-то бог, если явятся в среду. Прогулов Синькову никто не запишет, сам себе начальник…

Георгий закурил еще одну сигарету и стал думать.

4

Касситерит отнюдь не был мечтой его жизни. У него была другая страсть — золото. И возникла она банальнейшим образом — из книг. Джек Лондон, от корки до корки прочитанный в детстве. Георгий никому не говорил об этом — как-то несолидно. Поступая в геологоразведочный, он уже знал, что будет искать золото — и только золото.

Первое недоразумение случилось с выбором темы дипломного проекта. Тем было двадцать восемь — ровнехонько по числу студентов в группе, в том числе четыре и по золоту. Распределение начиналось с лучших студентов, Георгий был по успеваемости третьим, так что золото наверняка досталось бы ему, не случись в тот день такого бурана, что остановилось в городе все движение. Добрался он до института только в двенадцатом часу, к шапочному разбору. Золота уже не было. Да и ничего больше не было, кроме касситерита. Наверно, еще можно было что-то поправить, поговори он толком с инспектором курса. Но Георгий, взбешенный явной несправедливостью, промерзший во время двухчасового пешего путешествия, наговорил инспектору черт знает каких грубостей, и тот категорически заявил, что перераспределений тем не будет, и так запоздали, буран бураном, но до половины одиннадцатого ждали всех, и почему-то только вы, молодой человек, не смогли прибыть вовремя. На слова Георгия, что живет он у черта на куличках и шел пешком чуть ли не через весь город, инспектор окончательно разозлился: «Что же, из-за вас одного прикажете все снова начинать?» Тут бы повернуться Георгию и молчком уйти, а потом спокойно поговорить, заручиться поддержкой на кафедре, дойти, наконец, до декана, но он махнул рукой, самоуверенно подумав: «Черт с вами, я два диплома сделаю — и по золоту, и по касситериту». О золоте уже многое он знал — с первого курса читал литературу о нем, справится. И не глядя расписался против единственной незаполненной строчки.

И он действительно сделал два диплома — небрежно, с прохладцей, по касситериту и обстоятельную, интересную работу по золоту. Но защищаться пришлось все же по касситериту, как и стояло в учебных планах. Ему популярно объяснили, что планы эти документ государственный и без веских оснований нарушать их не положено. Георгий и тут недолго огорчался: не так уж важно, что будет стоять в дипломе, лишь бы попасть в золоторазведку, а там все станет на свои места. Тем более что пока приходилось заниматься вообще всякой ерундой — гидрогеологией, карстовыми пещерами и болотными газами. Вот когда Ольга защитится, можно будет что-то и предпринять. Где-нибудь работа для них непременно найдется, тем более что у Ольги диплом был именно по золоту — не без его, конечно, влияния.

Предложение Голубева ехать начальником партии на Бугар как будто шло вразрез с его планами, и он задумался. Хотя Бугар и считался в принципе золотоносной территорией, но не из перспективных, основательных поисковых работ там никогда не вели. А с другой стороны — все-таки начальник партии. Дело тут было не в тщеславии. Командная должность будет отмечена в его послужном списке, а это капитал, и немалый. Явись он потом с такой отметкой в трудовой книжке в любое управление, и посмотрят на него уже иначе. Поработать на Бугаре год-два, поднабраться опыта, а потом можно и дальше, на золото… И Георгий согласился.

Климашин, видимо, догадывался, что для Георгия работа в его партии дело временное, и однажды попытался прочесть что-то вроде лекции о значении касситерита. Георгий слушал его с равнодушной вежливостью. Климашин полулежал на раскладушке — было это за день до его отлета в Москву, — сунув руку под рубашку, словно боялся, что его больной желудок вывалится оттуда, и медленно говорил, временами срываясь на сиплый басок:

— Не примите мои слова за примитивную пропаганду, Георгий Алексеевич, но я хочу, чтобы вы поняли всю важность нашего общего дела. Я всю жизнь занимаюсь касситеритом и, хотя… грандиозными лаврами похвастаться не могу, ничуть не жалею об этом… Лавры достаются тем, кто ищет нефть, газ, золото, редкие металлы, кто привык считать на миллионы и миллиарды. А касситерит всегда был на геологической периферии, это же всего-навсего оловянный камень. Только во время войны он позарез понадобился. А сейчас… Лудим, паяем, кастрюли чиним, — невесело пошутил Климашин. — Но скоро нам очень много придется паять, поверьте мне…

Он довольно долго распространялся о начинающемся буме в электронной промышленности. Георгий почти не слушал его.

— Знаете, — говорил Климашин, — я ведь предлагал начать поиски на Бугаре еще восемь лет назад. Но доводы мои показались не слишком убедительными, и меня не поддержали. А прав-то я оказался… За эти восемь лет мои доводы убедительнее не стали, но в министерстве уже не только не возражают против поисков на Бугаре, но и сами их организуют — очень уж нужен касситерит…

Тут, видимо, Климашин заметил, что слушает его Георгий без всякого энтузиазма, и довольно сухо закончил:

— Впрочем, вся эта лирика вещь несущественная.

А Георгию просто не терпелось уйти по делам. Лекций он достаточно в институте наслушался. Теперь надо было дело делать, а не слушать проповеди.

Хотя Климашин и говорил ему, что не надеется на удачу в этом сезоне, но в глубине души Георгий был уверен, что касситерит найдет именно он, и в это же лето. Уверенность безрассудная, легкомысленная — умом он понимал это, — но она была. И когда вышли в маршрут, он постоянно подгонял людей — скорее, скорее, время не ждет…

К середине сентября они выполнили намеченный план — и ничего не нашли. Оставался еще один маршрут, необязательный, они наметили его вдвоем с Климашиным. Точнее, предложил его Георгий, а Климашин, подумав, без большой охоты согласился:

— Ну что ж, если останется время… И продукты, конечно. Но не зарывайтесь, прошу вас. Места глухие. Всякое, знаете ли, в нашей работе бывает… Да и вообще будьте поаккуратнее, по возможности поддерживайте постоянную радиосвязь…

За все лето у них не случилось ни одного ЧП, даже самого маленького. Никто не терялся, не болел, лодки не переворачивались, продукты в тайниках оказывались в целости, рация не отказывала, и даже с медведями, которых тут, по слухам, было множество, не сталкивались.

Они стали лагерем на берегу какого-то озерка, даже не помеченного на карте, и день отдыхали, прежде чем отправиться в последний переход до реки Кычаны, откуда их должен был забрать вертолет. Георгий раздумывал, что делать. Необязательный этот маршрут не казался ему слишком трудным. От их стоянки через перевал и потом вниз по Шельме до Бугара насчитал он всего километров семьдесят. Район казался многообещающим, время было да и продукты тоже. Правда, не на всю партию. Но если отправиться впятером… Он сам, Ольга, Коля Барсуков, еще двое из тех, кто покрепче, — и за две недели они отработают этот маршрут… Да, еще радист, — значит, шесть… И чем больше думал он, тем заманчивее представлялась ему эта возможность. Главное, выгадывали они очень много: на будущий год можно начинать сразу с верховьев Бугара, а не возвращаться сюда, что заняло бы по меньшей мере месяц.

Вечером Георгий собрал маленький «военный совет» — он сам, Ольга, Коля Барсуков — и изложил свой план. Коля загорелся сразу:

— А что, это идея, дорогой начальник! Эт-то идеища! Иди ищи, идеища! — тут же скаламбурил он.

Коля ходил первый сезон, был молод и честолюбив. Он слегка завидовал Георгию, но держался безупречно и был во всем первым помощником. («Первая вторая скрипка», — так однажды шутя сказал он о себе. «Подожди, будешь и первой первой», — с улыбкой отозвался Георгий.)

Ольга, прежде чем ответить, задумалась. Но она и всегда все делала основательно. «Сибирская колокольня» — так называл ее Георгий за высокий рост и эту основательность. Хотя Ольга родилась на Урале и до приезда на Бугар никогда в Сибири не была, четыре поколения ее предков-чалдонов наложили на нее и ее братьев, особенно на Кента, печать неизгладимую. И одной из буковок этой печати была как раз привычка раздумывать, прежде чем сказать что-то (а уж сделать — тем более). И в тот вечер Ольга, продумав чуть ли не минуту, спокойно сказала:

— Давайте обсудим.

— Да чего обсуждать? — зашумел Коля. — Время есть, пища тоже, тем более что летает ее и плавает теперь много, можно на одном подножном корму перебиться.

Это даже Георгию показалось чересчур оптимистичным. Он несколько остудил пыл Коли, объяснив, что плавать в их маршруте будет почти нечему, а летать кое-что и будет, но на охоту времени вряд ли останется, его и так в обрез, а потому лучше рассчитывать на то, что есть. А есть у них не так уж и много, потому-то больше, чем впятером, шесть в крайнем случае, идти нельзя.

— А и не надо больше, — тотчас согласился Коля. — Хватит и пятерых.

— А ты как думаешь? — спросил Георгий у Ольги.

— Да можно, наверно…

— Тогда давайте думать, кого брать.

Через минуту все сошлись на том, что идти должны, кроме них троих, Василий Макаренков и Михаил Волков — самые крепкие и надежные рабочие во всем отряде.

— И Блинников, — сказала Ольга.

— Ну да, наверное, и Блинников, — не сразу согласился Георгий и вздохнул.

Митя Блинников был радистом. Не идти ему как будто нельзя было — инструкции по технике безопасности, на первый взгляд, сомнений в этом не вызывали. Хотя были и там, как и во всякой почти инструкции, оговорки, которые можно применить и к их случаю. Например, термин «отдаленный район». При желании можно было считать их район отдаленным, а можно, — правда, с натяжкой, — и не считать, таежные километры частенько оказывались безразмерными, как нейлоновые носки. И, наконец, был пункт, гласивший, что в каждом конкретном случае руководитель принимает решение сам, исходя из всей «совокупности обстоятельств». А тут как раз «совокупность» складывалась такая, что в принципе позволяла радиста не брать: ведь основной части отряда предстоял еще двухдневный переход до Кычаны, да еще, возможно, придется ждать там вертолета, так что оставлять их без связи тоже нельзя. И, наконец, Георгий знал, что едва ли не в каждой партии инструкции рано или поздно приходится нарушать, — такова уж геологическая «сэ ля ви», что по пунктикам ее не распишешь…

Он посмотрел на Колю, и тот мигом понял его.

— А на кой черт нам Блинников? Хозяйство его чуть ли не полтора пуда весит, а толку… Он ведь даже свои шмотки нести не сможет. Да и донесет ли вообще свою бандуру? Он же мужик не атлантистый…

Кругом прав был Коля — и сложения Митя был не богатырского, и рация его весила порядочно, хотя насчет полутора пудов Коля загнул, конечно, а главное — нужды в ней действительно почти не виделось, ведь четыре месяца без единого ЧП ходили, ни разу даже близко аварийной частотой не пахло…

— Так-то оно так, — как будто нехотя согласился Георгий, на деле же чрезвычайно довольный поддержкой Коли, и посмотрел на Ольгу.

А она только улыбнулась в ответ, явно разгадав их увертку.

— Ну и дипломаты… Скажите уж прямо, что не хотите брать Митю.

— А что, и не хотим, — весело признался Коля. — Лично я вообще к нему симпатий не питаю, нудный он человек, спать в ним в одной палатке — зубы заболят. Вам-то, молодоженам, хорошо, — позволил он себе вольность, — у вас даже спальники в обнимку живут…

— Ладно, ладно, — остановила его Ольга, — не хотите его брать — не надо, я не против.

На том и решили и на следующее утро впятером ушли в маршрут.

Странно устроена человеческая память… Георгий мог бы поклясться, что помнит тот маршрут едва ли не лучше, чем события недельной давности, — и никогда не вспоминал о нем. Никогда. И если порой память ненароком натыкалась на один из тех дней, мгновенно срабатывал какой-то механизм, запрещавший идти дальше. И он начинал думать о другом, чаще всего о какой-нибудь ерунде. Вот и сейчас некстати вспомнилось, что из забинтованных ступней Брагина до отвращения некрасиво и нелепо торчат большие пальцы с длинными желтыми ногтями, и почему-то подумалось, что Ларисе, вероятно, было не слишком-то приятно «обрабатывать» такие ноги. Впрочем, с чем врачам не приходится сталкиваться, эта профессия не для брезгливых. Лариса, наверно, спокойно спит сейчас… Интересно, что было бы, останься он у нее? Вероятнее всего, ничего. Просто уснули бы каждый в своей постели. А все-таки остаться побоялся. Странно… Ведь особенно робким с женщинами он никогда не был…

Георгий снова закурил — ярчайший огненный всплеск зажженной спички неожиданно больно ударил в глаза. Машинально отметил про себя: уже третья сигарета, а натощак и вообще курить не следовало бы. Желудок болел по-прежнему, но так монотонно, что временами боль совсем не чувствовалась. А остаться у Ларисы надо было. Черт, он уже чуть ли не в пятый раз думает об этом. Какая-то гнилая интеллигентская рефлексия…

После смерти Ольги он какое-то время думал, что другой женщины у него никогда уже не будет. Во всяком случае, не скоро. А она появилась уже через полтора месяца — и сейчас он даже лица ее не мог вспомнить. Что звали ее Ниной и была она официанткой в бугарском ресторане, это помнил. И что был у нее две или три ночи, в крохотной комнатешке в общежитии, и однажды, встав в темноте, не понял, где он и кто спит рядом, и, толком не проснувшись, пошел туда, где, как он думал, должна быть дверь, и с ходу врезался лбом в единственную книжную полку, да так, что высадил стекло, и до сих пор два бледных шрама над правой бровью напоминают об этом. Еще помнил большую фотографию Олега Стриженова — обложка «Советского экрана» — над узкой кроватью, и что в три эти ночи было очень холодно, и Нина храпела, и небритые ее подмышки пахли резким, неженским по́том…

А впрочем, что о ней говорить, — даже лица Веры, второй своей жены, он уже почти не помнил. А ведь всего шесть лет прошло, прожил он с ней чуть ли не год, и расставались мучительно. А, к черту всех баб, разозлился вдруг на себя Георгий, не везло ему никогда с ними и, видно, не повезет, мертвая Ольга как будто и с того света держит его… Надо думать, что делать дальше, сегодня утром. До рассвета еще часа два — все, что ему отпущено, чтобы принять какое-то решение. И ошибаться нельзя, исправлять ошибки будет некогда…

5

В ту ночь Нина, которую он теперь никак не мог вспомнить, насмерть перепуганная видом его залитого кровью лица, вызвала «скорую», и через час Георгию наложили швы, забинтовали голову и оставили в приемном покое.

Утром пришла старая, очень высокая докторша, прочла записи, сделанные ночной сестрой, равнодушно осведомилась у Георгия:

— Как же это тебя так угораздило?

— Да так…

— Давно пьешь?

Георгий зло прищурился, чуть было не сказал: «Вам-то какое дело?» — но сдержался, нехотя ответил:

— Вообще-то этим зельем не балуюсь…

— Я не про вообще, я про сейчас. Давно?

— С месяц, наверно, — ответил Георгий, вспомнив не сразу, какое сегодня число.

— Часто?

— Почти каждый день, — пришлось признаться Георгию.

Докторша вздохнула, неожиданно ласково предложила: