Помоги проекту - поделись книгой:
— Это очень печально, — отвечала она, — но крестьяне у нас пока еще крепостные. В России сохранился старый порядок. — Она пояснила по-французски: — L’ancien régime.
Сережа, сдвинув брови, посмотрел на мать.
— Они называли себя рабами, — сказал Матвей. — Это и есть крепостные?
— Не совсем, — ответила Анна Семеновна, — но очень похоже.
Наступило молчание. С пристани доносились крики сбитенщиков. По набережной проходили два мужика и громко ругались между собой.
«Рабы!» — подумал Матвей.
Вечером, улегшись в постель, Матюша не сразу заснул. Закинув руки под голову, он смотрел прямо перед собой на стену, по которой ходили какие-то тени. Он вспомнил, как в Париже профессор проповедовал с кафедры: «Люди выходят вольными из рук природы, и тот, кто отнимает вольность, есть тиран». И при слове «тиран» с яростью ударял по кафедре кулаком.
— Матвей, ты не спишь? — окликнул Сережа по-французски.
— Нет, — ответил Матвей.
— Матвей, подумай только, — сказал Сережа, приподнявшись на локте, — крестьяне — ведь это русский народ, и они в рабстве. Ведь это только в древности были рабы. Как же это случилось, а?
— Не знаю, — ответил Матвей.
Ему, по-видимому, было тяжело говорить об этом.
— Ну, а государь? — продолжал Сережа. — Как же он позволяет?
Наступило молчание. Одна и та же мысль мелькнула в голове у обоих.
— Скажи, Матвей, голубчик, — нерешительно проговорил наконец Сережа, и голос у него дрогнул, — почему же отец не отпустит своих крестьян на волю? Он хороший, великодушный…
— Не знаю, Сережа, право, не знаю, — тихо ответил Матвей и, закутавшись в одеяло, отвернулся к стене.
Прошел год с того дня, как Матвей и Сережа перепрыгнули через полосатую рогатку, отделявшую их от России. Был апрель 1810 года. Анна Семеновна умирала от грудной жабы. Доктор, толстый немец со звездой на фраке, старательно размешивал какие-то микстуры и только вздыхал безнадежно в ответ на жалкие, молящие взгляды Ивана Матвеевича.
— Ви не очень волновайтис, — говорил он Ивану Матвеевичу, когда тот бегал по комнате, хватаясь за волосы. — Ви сами нуждайтис покой.
Дети окружали постель Анны Семеновны. Сережа стоял на коленях у ее изголовья и держал ее руку.
— Мама, я здесь, — шептал он. — Я здесь…
И он чувствовал, что мать отвечает ему еле заметным пожатием исхудавших пальцев.
— Где Ипполит? — вдруг проговорила Анна Семеновна, беспокойно задвигавшись.
Матвей взял Ипполита на руки и поднес его к матери. Она прикоснулась к его волосам пальцами. И тотчас голова ее завалилась назад. Наступила тишина. Доктор пощупал пульс и печально кивнул головой. Анна Семеновна была мертва.
Лизонька, старшая дочь, остановила стрелку больших часов на камине. Было пять часов пополудни.
Иван Матвеевич с рыданиями бросился вон из комнаты. По дороге он упал. Он бился в истерике на полу. Его большие круглые очки разбились. Доктор вместе с дворецким Фернандо перетащили его на диван в соседнюю комнату. Фернандо принес стакан воды. Доктор совал в нос какие-то капли. Иван Матвеевич отталкивал стакан с водой и расплескал лекарство доктору на жилет.
— Рок тяготеет над нами! — выкрикивал он среди рыданий. — Узнаю его зловещую руку!
Катя, стоя на коленях, целовала руки отца. Все столпились около него и старались успокоить.
Отец утих. Он откинулся в изнеможении на спинку дивана.
— Будем покорны судьбе, — говорил он, закрывая глаза. — И да свершится воля неба!
Дворецкий Фернандо подобрал осколки очков и, осторожно ступая, вынес их прочь на совке.
II. «ХРАМ УМЕРЕННОСТИ»
На высоком берегу Псла, в Полтавской губернии, среди пестрых холмов и песчаных оврагов раскинулась деревня Обуховка, имение поэта Капниста. Господский дом белеет на горе, окруженный чащей дубов и каштанов. По склону горы, до самой реки, идет сад. Спуск к реке обсажен с обеих сторон кустами роз. Старый Капнист очень любит цветы.
У самой реки, в тенистом уголке, стоит маленькая сельская хатка с соломенной крышей. После обеда, отдохнув на диване в гостиной и выпив чашку кофе, Капнист, в сереньком фраке, в летней фуражке и с тросточкой, спускается вниз по аллее, обсаженной розами, в свой уединенный игрушечный домик. Он курит здесь трубку и пишет стихи.
В другой стороне сада, на лесистом уступе, высится круглый деревянный храм с толстыми колоннами, выкрашенными в голубую краску. Это «храм умеренности». Его выстроил monsieur Асселен — архитектор и повар, смешной старичок, которого Капнист приютил у себя.
Василий Васильевич Капнист пользуется славой человека свободного образа мыслей. Все знают его комедию «Ябеда», где он так жестоко бичевал неправосудие и произвол. В своей «Оде на рабство», написанной еще в дни молодости, он смело выступил против самой императрицы Екатерины II, которая закрепостила вольных украинских поселян и одним своим царским словом из счастливых людей сделала несчастных — превратила, как он писал в своей оде, «ясный день в мрачную ночь». Никогда не откажет Василий Васильевич крестьянину, хотя бы и чужому, в помощи и совете. Случится ли какая беда — падет ли корова, заберут ли сына в рекруты не в очередь, наедет ли заседатель за недоимкой и ограбит дочиста, — все идут к «пану Василю». Перед крыльцом господского дома в Обуховке постоянно можно видеть крестьян, приходящих толпой с жалобами на притеснения. Капнист расспросит каждого с живым участием и тотчас обращается к высшему начальству — к генерал-губернатору или прямо в Петербург.
Как-то зимою, проезжая по одной из окрестных деревень, он увидел крестьян в рваной одежде, привязанных к колодам на дворе. Он тотчас выскочил из саней и призвал старосту.
— Что тут такое? — горячился он. — Держать людей на морозе!.. Кто посмел?..
— За недоимки, пане, — оправдывался староста, — за недоимки. Исправник наказав…
— Я тебе покажу — исправник! Отпустить, всех отпустить сейчас же! А не то…
Староста послушался. Ему ведомо было, что все в окружности боятся «пана Василя», у которого много высокопоставленных друзей в самом Петербурге. И действительно, вскорости исправник, по настоянию «пана Василя», лишился места.
В двадцати верстах от Обуховки находится Бакумовка, имение Ивана Матвеевича Муравьева-Апостола, полученное им от его бездетного двоюродного брата Данила Апостола, внука знаменитого украинского гетмана. Тогда же Ивану Матвеевичу дозволено было присоединить к своей фамилии фамилию своего деда по матери — Апостол. Он очень гордился своим украинским происхождением и любил повторять, что душа у него двойная: как Муравьев он русский, как Апостол — украинец. «Мы все одного славянского племени, — говорил он сыновьям. — Украинцы и русские — братья родные».
Муравьевы часто ездят в Обуховку. Иван Матвеевич с девочками приезжает в новенькой коляске, а Матвей и Сережа сопровождают их обыкновенно верхом. Обе семьи связаны давней дружбой.
В Обуховке время летит незаметно. Когда бывают гости (а в Обуховке всегда гостит кто-нибудь), затеваются прогулки на лодках куда-нибудь по реке. Вперед высылается прислуга с коврами, посудой, чаем, пирожками и другими припасами. На месте остановки обыкновенно уже ожидает толпа любопытных крестьян. Они держатся на почтительном расстоянии и переминаются с ноги на ногу — смотрят, как паны веселятся.
Жарко. Блестит на солнце и переливается серебристыми искрами быстрый Псёл. Матвей, Сережа и сыновья Капниста, Семен и Алеша, только что выкупались и едят с аппетитом. Старый Капнист после закуски заигрывает с девушками и вызывает их поплясать. Те жмутся, упираются и в смущении прикрывают лицо рукавом. Наконец какой-то хмурый старик с всклокоченными волосами выталкивает вперед одну из девушек, пригрозив ей костылем, и та, пугливо озираясь назад и путаясь босыми ногами в высокой траве, застенчиво начинает плясать. Крепостной музыкант с глазами навыкате играет на скрипке, а старый Капнист подтанцовывает на месте и прихлопывает в ладоши. Сережа пристально глядит на милое, розовое лицо девушки, и ему становится почему-то неловко. «Рабыня… — думает он. — Она танцует для потехи господ». И ему досадно, что добряк Василий Васильевич Капнист, автор «Оды на рабство», не замечает во всем этом унижения человеческого достоинства.
Возвращаются при луне. Лодки бесшумно скользят мимо залитых лунным блеском песчаных обрывов берега. По бортам журчит вода, а в задней лодке играет на скрипке крепостной музыкант. Луна, музыка и журчание воды — все это полно очарования, а Сереже почему-то грустно. Он хмурится, сдерживая слезы. Тогда Соня, черноглазая девочка, дочь Капниста, ласково трогает его за плечо и шепчет:
— Что с вами, Сережа?
Лодки причаливают к пристани. Мерцающие на горе огни освещенного дома зовут наверх — туда, где гостиная уже готова для танцев. Семен, старший сын Капниста, садится за клавесины. Матвей приглашает Соню, Алеша вертит Катю Муравьеву, а Сережа думает о том, какая разница между этим вольным весельем и подневольными танцами там, на берегу.
Как будто целые годы отделяли Сережу от времени его учения в Париже. Пансион Гикса, где он восхищал всех своими стихами на латинском языке, голубоглазый Анри, Наполеон — все это было когда-то давно-давно. Теперь перед ним была не та Россия, в праздничном одеянии, которая занимала его воображение, а Россия настоящая — в ее рабском, нищенском виде. Но он любил и эту Россию — и, может быть, даже еще сильнее, чем раньше, потому что видел, что она несчастна.
— Будем любить отечество таким, как оно есть, — говорил он старшему брату, когда тот предавался отчаянию. — А если оно несчастно, то мы все силы посвятим для того, чтобы избавить его от несчастья. Не правда ли, Матюша?
Новые впечатления нахлынули в его душу, когда он освоился с русским языком и начал читать русские книги. Он находил здесь свое, русское, родное, что действовало на него особенно глубоко, так как выражено было в свежих для него звуках русского слова.
Он и Матвей знакомились с русской стариной по сочинениям Михаила Никитича Муравьева, недавно умершего своего дяди. Они оба плакали над «Бедной Лизой» Карамзина и рисовали себе картину древней новгородской вольности по карамзинской «Марфе-посаднице». Вольное новгородское вече, где каждый имел право голоса, представлялось им в радужных, поэтических красках.
Матвей любил мечтательные баллады Жуковского, а Сережу привлекали больше суровые стихи Державина с их мужественной правдой и гражданским пафосом. Гуляя иногда один по зеленой степи, окружавшей Бакумовку, он с чувством декламировал полные благородного гнева державинские строки, обращенные к «земным богам» — «властителям и судьям».
И он поднимал кверху руку со сжатым кулаком, как бы угрожая кому-то.
В старом отцовском шкафу в Бакумовке Сережа отыскал заветную — очевидно, бережно хранимую — книгу в зеленом сафьянном переплете: «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева. На титульном листе книги была дарственная надпись: «Любезному Ивану Матвеевичу Муравьеву. Да не зачерствеет сердце твое в суете светской! Александр Радищев. Санкт-Петербург, 1790 года, майя 20 дня». Эта надпись делала книгу особенно дорогой и близкой для обоих братьев. Сережа и Матвей читали ее по очереди вслух в уединенной беседке на самом краю села, и уже первые строки посвящения: «Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвленна стала» — так поразили обоих, что они долго не в состоянии были произнести ни единого слова. В этих строках было все то, что они чувствовали сами.
Глава «Зайцово»… Нет, это не выдумка — сама жизнь глядит из книги во всей своей жестокой правде. Некий асессор, нажившийся на взятках и получивший по чину дворянство, приобрел имение и, сделавшись помещиком, грабит и истязает крестьян. Один из его сыновей задумывает похитить крестьянскую девушку-невесту и для исполнения злодейского замысла призывает двоих своих братьев. Но жених этой девушки вместе со стариком отцом отбивает ее, хватив одного колом по спине, а другого по голове. Барин-асессор велит привести виновных к себе. «Как ты дерзнул поднять руку на твоего господина? — подбоченившись, кричит он на жениха. — А невеста твоя будет у меня судомойкой, ты ее больше не увидишь». И он отдал обоих — жениха и его старого отца — своим сыновьям на расправу. Они секут их, бьют палками. Жених мужественно терпит побои, но, увидев, что молодые господа уже тащат его невесту в барский дом, а она кричит, выхватывает ее из рук негодяев и бросается вместе с ней за ворота. За ними погоня. Их уже настигают. Жених выдергивает доску из забора, чтобы защищаться. На подмогу ему сбегаются крестьяне. Тогда выскакивает сам старый асессор с палкой и так ударяет одного из крестьян, что он падает без чувств на землю. Это служит сигналом. Крестьяне окружают всех четверых господ и забивают их до смерти. И такова ненависть крестьян к своим тиранам, что ни один не хочет быть в стороне от этого дела. А на суде они упорно стоят на том, что убили всей деревней.
— Такое убийство не убийство, — прерывая чтение, говорит с волнением Сережа. — Такое убийство — подвиг самоотвержения. Ведь крестьяне знали, что их ждет!
Но дальше. Крестьяне отданы под суд. Им грозит казнь или вечная каторга. Но вдова-асессорша, оказывается, совсем не желает мстить за смерть мужа и троих сыновей. Она просит председателя уголовной палаты избавить крестьян от наказания, обещая, что накажет их сама, и даже предлагает ему взятку. Что движет ею? Человеколюбие? О нет — корыстолюбие: она боится потерпеть убыток, если сразу лишится такого множества крестьян.
— Да, крестьянин все равно что рабочий скот, — с горькой улыбкой замечает Матвей. — Скот денег стоит, и мужик тоже.
Сережа закрывает медленно книгу и долго не может опомниться, как человек, только что вышедший из душной тюрьмы. Он глядит как на что-то новое для себя на все кругом: на поле, освещенное розовыми лучами заката, на дубовую рощу вдалеке, на синеющие излучины реки.
«Правда, — думает он, — в нашем краю не слыхать о подобных злодействах, у нас на Украине еще не угасли предания вольности. Но язва рабства проникает и сюда…»
И он припомнил деревню помещика Щербака, которую им с Матвеем приходилось проезжать по пути в Обуховку: покосившиеся хаты с трещинами на стенах, гнилая солома на крышах… Все бедно, серо. Даже в праздник не увидишь ни нарядной свитки на парне, ни яркой плахты на девушке.
— Было у нас богато всего: и жита и пшеницы, — рассказывал им крепостной Щербака, старик пасечник, у которого они обыкновенно останавливались попоить лошадей. — А теперь — дывысь только! Пан Василь, пан Апостол — то все добри паны. А наш — не дай боже никому такого пана! На пашню всех посадил — почитай всю неделю на него работай. И за всякую дрянь гроши требует. Шматину глины щель замазать — давай гроши: моя, говорит, земля — стало, моя и глина. Солому на крыше заминыты — опять гроши. Даже и лелеки[13] улетели, ни одного нет на клунях[14]: не хочут на гнилой соломе гнездо деточкам строить. И мужики бегут каждый год. Погоди, и все разбегутся. Никому не дай боже такого пана!..
В августе, незадолго до дня рождения Сони, приехал в Обуховку Гаврила Романович Державин с женой, Дарьей Алексеевной.
Дарья Алексеевна — сестра жены Капниста. Державин в стихах зовет ее «Миленой». На вид «Милена» суровая и величавая светская красавица. Но в домашней жизни она проста и деловита: штопает и стирает чулки своего мужа и хлопочет вместе со своей сестрой по хозяйству. Дети Капниста любят ее и зовут тетей Дашей.
Державин в восхищении от Обуховки.
— Здесь все дышит поэтическим вдохновением, — говорит он то и дело.
Он проказит, как мальчик: припевает, присвистывает, передразнивает птиц, которыми наполнен обуховский дом. Жена Капниста питает к ним страсть.
После обеда он гуляет по саду, подхватив двух соседок — брюнетку и блондинку. Наклоняясь то к одной, то к другой, он говорит брюнетке, что ничего нет слаще поцелуя смуглянки, а потом, устремляя черный глаз на блондинку, рассказывает ей, как он полюбил одну белянку. Те отворачиваются, жеманятся и хихикают, бренча тяжелыми золотыми серьгами.
Дарья Алексеевна, которая возится в это время на террасе с вареньем, говорит с упреком:
— Да полно тебе, Ганя, конфузить-то девушек!
На что Державин плутовато усмехается:
— Ничего, у девушек уши золотом завешены!
Утром торжественного дня на террасе, увитой гирляндами, готовится кофе. Выходит Соня, сияющая от радости, но немного сконфуженная тем, что она является виновницей торжества. Ее приветствуют, обнимают, целуют.
Когда она садится, сзади подкрадывается отец и кладет ей на голову венок из васильков. Он сам, нарочно встав пораньше, собирал эти васильки и сам сплел венок. Старый Капнист плетет венки не хуже любой девушки.
Соня растрогана и бросается целовать отца. Она хочет снять венок, но все кричат, чтобы она оставила его на голове. Соня пьет кофе, увенчанная васильками.
— Милая малороссияночка! — любуется на нее тетя Даша.
Monsieur Асселен, припомаженный старичок с румяными щечками, является с извинениями. Он всю ночь страдал астмой и не успел приготовить сюрприз.
— Сегодняшни ночь я совсем задохнульси, — объясняет он, хитро улыбаясь и потирая пухленькие ручки.
Соня не верит.
— Вы, наверное, что-нибудь задумали, — говорит она. — Признайтесь, monsieur Асселен.
— А я знаю, — внезапно заявляет Алеша.
Monsieur Асселен делает страшные глаза.
— Ничего ви не знайт! — говорит он в испуге.
К обеду приезжают Муравьевы-Апостолы и сенатор Трощинский, сосед Капнистов, старый екатерининский вельможа, высокий старик со стриженой головой и большими совиными глазами.
Державин с Трощинским не в ладах. Он выходит к столу в коричневом фраке со звездой и в пудреном парике, из-под которого высовываются на висках хвостики собственных седых волос; держится важно, как подобает сенатору. Молодежь с интересом наблюдает встречу двух сановников. Никто из них не соглашается сесть первым. Они раскланиваются с напыщенным видом старых придворных и величают друг друга «вашим высокопревосходительством».
Державин сидит насупившись и сердито смотрит в тарелку. Трощинский церемонно осведомляется у Ивана Матвеевича о здоровье его двоюродного брата, старика Апостола, который живет в своей деревне Хомутец, по соседству с Бакумовкой.
— Благодарение богу, он чувствует себя хорошо, — так же церемонно отвечает Иван Матвеевич.
Соня ищет глазами monsieur Асселена: она все еще ждет от него сюрприза. Но monsieur Асселен куда-то исчез. Алеша тоже куда-то девался.
Трощинский рассказывает о дерзком поведении французского посла Коленкура.
— Его величество, — говорит он, — охладел к Бонапарту.
Иван Матвеевич спрашивает Державина о его последних сочинениях.
— Сижу над трагедией, — сумрачно отвечает Державин, — правлю, мараю. Все мои оды — все это так, безделки, для потомства значения не имеет. Трагедиями добуду себе бессмертие.
И он строго взглядывает на Трощинского.
Перед сладким Алеша тихонько крадется на свое место. Он чем-то очень доволен: искоса поглядывает на Соню и еле удерживается от смеха. Мать укоризненно качает ему головой.
Из буфетной показывается monsieur Асселен. Пригнув голову набок и подрыгивая ножками, он несет на блюде какой-то странный пирог в виде башни. В дверях теснятся слуги. Впереди всех — повар, старый хохол с ухмыляющейся физиономией, в белой расшитой рубахе. Девушки фыркают в передники. Monsieur Асселен, грациозно приседая, ставит перед Соней свое архитектурно-поварское изделие.
— Я так и знала, monsieur Асселен! — восклицает Соня, густо краснея. — Так и знала!
— Ну, Соня, разрежь поскорее! — говорит Алеша. — Посмотри, какая начинка.
Поделиться книгой: