Маленькая повесть о любви

Ответа не последовало. Но папа обычно говорил: «Молчанье — знак согласия». Поэтому я продолжал:

— Представляешь, меня обняла та девочка, ну, ты знаешь, о ком я. И подарила мне зеркальце, чтобы я мог смотреть на себя. Здорово, да?

В трубе по-прежнему было тихо — значит, он был согласен.

— Только вот мама иногда плачет, когда думает, что я не вижу. А еще она стала какая-то сердитая. Но это потому, что она любит тебя и очень скучает. Как считаешь?

В трубе что-то зашелестело. Как будто осенний лист застрял там и дрожал на сквозняке.

Я подождал. Но ответа по-прежнему не было. Грустно все это. Хотя у папы, должно быть, много дел. Он же говорил в прошлый раз.

— Я только хотел пожелать тебе счастливого Рождества, — сказал я. — Счастливого Рождества!

На всякий случай я повторил это три раза. Потому что три — счастливое число.

Мама переоделась. Теперь на ней было красное блестящее платье. Я тоже нарядился — надел белую рубашку и нацепил бабочку, похожую на пропеллер. И позаботился, чтобы от меня приятно пахло: побрызгался, когда причесывался, папиным лосьоном для волос из голубой бутылочки, что стояла в шкафчике в ванной.

На елке горели свечи. И на столе тоже — в подсвечнике, который я смастерил в школе.

Около вертепа стоял маленький пряничный домик, мы с мамой испекли и собрали его накануне вечером. Это был, наверное, самый крошечный в мире пряничный домик, так как почти все продукты были по талонам — чтобы всем хватило в военное время.

— Когда Иисус подрастет, он сможет играть в этом домике, — пошутил я.

И мне показалось, что папа на фотографии улыбнулся.

Мы с мамой уже съели рисовую кашу и выпили юльмуст[2].

— Сосиски будем есть сейчас или позже? — спросила мама.

— Думаю, надо подождать, а то мы лопнем.

— Ты прав, — сказала мама и слегка похлопала себя по животу.

Я специально сказал так — чтобы казалось, что нас ждет гора всяких блюд и можно выбирать то или это. А на самом деле еды у нас было не так много. Из-за этой проклятой войны во всем была нехватка.

— Может, тогда посмотрим подарки? — сказал я.

— Давай!

В одном моем пакете оказался темно-синий свитер с белыми звездами, его связала мама. Он был похож на небо зимней ночью. В другом — коньки, а в третьем — губная гармошка, о которой я давно мечтал.

— И это еще не все, — сказала мама. Она выждала небольшую паузу, чтобы вышло более загадочно.

— У тебя будет братик или сестренка. Но немного погодя… Это и от папы тоже. Хотя он об этом еще и не знает.

Тогда я наклонился к маминому животу и сказал: «С Рождеством!» — малышу, что был там внутри. Потом прислонил ухо к животу — послушать, что он ответит. Но ответа не было. В этот день мне явно не суждено было дождаться ответа от ближайших родственников.

Мы сидели с мамой обнявшись и слушали, как потрескивают дрова в печке.

Я старался представить себе малыша, который скоро появится на свет. Как я буду читать ему смешные стихи и играть на губной гармошке. И петь колыбельные, чтобы скорее засыпал.

Я стал напевать рождественскую песенку и похлопывать в такт по маминому животу, чтоб у малыша там тоже было праздничное настроение.

Потом мы стали смотреть мамины подарки.

В первом пакете лежал браслет, я сделал его из шнурка и кучи латунных гаек. Мы с Оскаром нашли их на свалке металлолома и отдраили до блеска средством, которое везде рекламировалось.

— О! Спасибо, мой родной, — и мама еще раз обняла меня.

— Пустяки, — сказал я, — всего-навсего простенький золотой браслет. А вот сейчас будет настоящий сюрприз.

Мама достала граненый флакончик с духами.

— Духи с ароматом радости от Феи счастья, — пояснил я.

И мама обняла меня в третий раз:

— Прямо не знаю, что бы я делала без тебя.

— И я тоже.

Только она успела слегка подушиться за ушами, как во дворе раздался жуткий грохот, похожий на пальбу. Звук раскатился эхом между домами, а потом вдруг разом стих.

Но тут кто-то стал громко гудеть.

— Что это там за идиот?! — рассердилась мама. И решительно направилась к окну.

Глава 11. Майор Хлеб-о-сол

Мама раздвинула темные шторы и распахнула окно.

— Вы что там, с ума сошли? — крикнула она. — Такой грохот устроили! Забыли, что сегодня сочельник?

— Ну да, — прохрипел кто-то снизу.

Во дворе стоял военный мотоцикл с коляской. Мотор дымился. От водителя в кожаном шлеме и мотоциклетных очках тоже шел пар. Он поднял закоченевшую руку в перчатке и попытался помахать.

— Фред! Эдит! — позвал он. — Идите помогите мне.

— Эдвин, — вскрикнула мама и покачнулась, так что едва не потеряла сознание.

— Папа! — заорал я.

Потому что это действительно был он.

Он заморгал, когда мы соскребли иней с его мотоциклетных очков. Я обнял его. Мне показалось, что я прижимаю к себе снеговика.

В коляске рядом с ним сидел какой-то бородатый тип в офицерской фуражке. Он вообще не шевелился.

— Привет, — проговорил папа слабым, но радостным голосом. — Наконец-то я доехал! Фред, сбегай за Гранфорсом и попроси его отнести меня наверх. Сам я не могу сдвинуться с места.

Он так долго ехал в этой ледяной стуже, что не мог теперь разогнуть ноги. Они окоченели и застыли как гипс. Если по ним постучать, раздавалось «тук-тук».

— Я мигом, — крикнул я.

И помчался со всех ног. А сам думал: вдруг это только сон? Поэтому мне хотелось успеть прибежать обратно, пока я не проснулся.

Когда я вернулся с Гранфорсом, мама согревала папу поцелуями. Щеки его уже заметно порозовели.

— А с этим что будем делать? — Гранфорс, поднимая папу, кивком головы указал на коляску.

— С майором? Пусть пока здесь посидит.

Гранфорс взвалил папу на плечо, как мешок с картошкой.

Папа лишь тихонько постанывал, пока его тащили на четвертый этаж. Ноги его оказались удачно согнуты под правильным углом, и Гранфорс благополучно опустил папу в кресло перед печкой. Мама открыла дверцу, чтобы стало еще теплее. Папа сидел, улыбался и оттаивал.

— Мне удалось одолжить мотоцикл у вестового мотоциклетной роты. К сожалению, я вырвался лишь на пару часов и завтра утром должен снова быть в части, на своем месте.

— И все-таки ты здесь! Это просто чудо какое-то! — воскликнула мама.

— Конечно, чудо! — подхватил я.

Мы с мамой встали перед ним, чтобы ему удобнее было нас рассмотреть. Папа не был дома так долго, что успел забыть, как мы выглядим, — так он сказал. Я чувствовал, как жар от огня в камине обжигает мне спину.

— Как же ты страшно вырос, — сказал папа.

— Не так уж и страшно, я один из самых маленьких в классе.

— А ты прямо вся сияешь, — обратился он к маме.

Она улыбнулась:

— Это Фред мне подарил счастливые духи!

Папа захотел поближе ощутить их аромат, и мама подставила щеку прямо к его носу.

Пока он вдыхал этот необыкновенный запах, мама рассказала, какой подарок приготовила для него к Рождеству. От этой новости у папы по щекам потекли слезы, будто он в самом деле начал таять.

— Как же мне повезло! Как же нам всем повезло! — повторял он.

Он вскочил, ноги у него сразу согрелись. Обнял маму и позвал меня. Мы стояли обнявшись и покачивались в его объятьях, словно не было на свете этого идиота с черными усиками.

Вдруг мама спохватилась:

— Боже мой, мы совсем забыли про того беднягу!

— Какого такого беднягу? — удивился папа.

— Того, что остался в коляске. Правда, нам особо нечего поставить на стол.

— А, майора, — вспомнил папа. — Да, надо пойти его проведать. Он обещал всех угостить.

Мы спустились во двор. Тот, в коляске, даже не пошевелился за это время. Он не взглянул на нас, когда мы подошли, и не издал ни звука. Сидел завернутый, как мумия, в серое солдатское одеяло. Офицерская фуражка была застегнута под подбородком, чтоб не сдуло ветром. Видны были красные щеки и большая белая борода.

— Кто это? — спросил я.

— Майор Хлеб-о-сол, — сказал папа. — Я подобрал его по дороге, когда заезжал к приятелю на хутор.

Когда мы сняли с него фуражку, маску с белой бородой и одеяло, то обнаружилась его настоящая сущность — на самом деле это был мешок, наполненный фантастическими яствами: там были хлеб, масло, сыр, отварной окорок, яблоки, сосиски — сколько душе угодно.

— Отнесем все это наверх и будем пировать, — сказал папа.

В полном блаженстве мы пили и ели все, чем угощал майор.

Папа то и дело вставал с места, чтоб еще раз вдохнуть аромат маминых духов. Мама время от времени принималась смеяться, поглаживая живот, хотя никто ничего особо смешного не говорил. А я изредка отрывал взгляд от тарелки, чтобы убедиться, что папа действительно сидит на своем обычном месте за столом.

После ужина папа получил остальные рождественские подарки. Связанные мамой теплые длинные рейтузы с сердечком на попе.

— Чтоб ты чувствовал, как я тебя люблю.

Потом мама подала папе мой табель, свернутый в трубочку и перевязанный красной ленточкой.

— А это что такое? — папа показал пальцем на оценку по поведению.

Тут мама рассказала ему про скелет, которому я наклеил черные усики. Про то, как разозлился директор. И про выговор, который написала учительница.

Тогда папа засмеялся, обнял меня и сказал:

— Какой замечательный подарок получился!

И я вручил ему последний пакет. В нем были новая сапожная щетка и черный крем для обуви «Викинг».

— Ты точно знаешь, что нужно, — обрадовался папа.

Он достал свои черные выходные туфли, начистил их до блеска и завел граммофон. А когда запел Фред Астер, пригласил маму на танец.

Я лег на диван и открыл зеркальце, которое подарила Эльза. Но не успел взглянуть в него, как зазвонил телефон.

— Ты подойдешь? — спросила мама, не отрывая своей щеки от папиной. — Кто бы это мог быть в такое время, да еще в сочельник?

Я поднял трубку, все еще держа зеркало в руке. Это была Эльза.