Русская весна

– Но почему…

– Я не еду сам? – закончил за него Роб. – Никого не интересует человек, уже несколько лет не работающий в Программе. Им хочется молодой крови. Что вполне естественно…

Он вздохнул, отвернулся и посмотрел на ущелье, которое прорезало склоны гор Санта-Моника и спускалось к скрытому в тумане Сан-Фернандо Вэлли, откуда сквозь мерцающую дымку пробивался свет миллионов огоньков. Роб резко затянулся и медленно выпустил дым.

– Кроме того, – сказал он, – мне шестьдесят, я слишком стар для ЕКА, моя мечта кончилась, малыш, и я знаю это. И я люблю эту страну, не старые Соединенные Штаты Америки или тупоголовое вашингтонское правительство, а Калифорнию, Сьерру, секвойи, вон те холмы… Я прожил здесь жизнь, и я – часть этой земли, а она – часть меня, и даже если бы мне предложили выбирать…

Он пожал плечами, усмехнулся и повернулся к Джерри.

– Самое скверное, что никто не предлагал мне выбирать, а самое замечательное – что мне не нужно делать никакого выбора.

– Ты считаешь, мне нужно ехать?

Роб Пост взглянул на него налившимися кровью, изрядно помутневшими глазами. Его седые волосы стали редкими. У рта и глаз появились глубокие морщины, и все его дубленое лицо было в морщинках и проступающих пятнах, говоривших о нездоровой печени. Джерри впервые заметил все это. Действительно впервые. И впервые понял, что его герой, покровитель его детства, юношества и начинающейся зрелости, постарел.

Он – Роб Пост – должен стать стариком, болезненным и слабым, должен умереть, так и не ступив ногой ни на Марс, ни на Луну, не ощутив даже свободного полета в звездной мгле – хотя бы на одно счастливое мгновение.

Джерри сжал кулаки, глаза застлались слезами. Он затянулся поглубже и закашлял, притворяясь, что кашляет и вытирает слезы от дыма, попавшего в глаза.

– Ну, малыш, я ничего не рекомендую, – сказал Роб. – Какого черта, я ни разу не был в Европе и понятия не имею, чем это дело может кончиться, если вообще закончится чем-нибудь. Но если тебя интересует мое мнение…

– Меня всегда интересует твое мнение, Роб, ты прекрасно это знаешь.

Роб улыбнулся – словно слетела старческая маска, и открылось молодое, такое знакомое Джерри лицо.

– Если уж хочешь знать, Джерри, то мое мнение – а какого хера?

– Какого хера – что?

– Какого ж хера! Бесплатный трехнедельный отпуск в Европе, вот что это такое, – сказал Роб и прошелся перед Джерри, описав аккуратный эллипс.

– Значит, стоит согласиться?

Роб засмеялся.

– Почему бы и нет? Какой американский парень, если у него в жилах не рыбья кровь, откажется от дармовой поездки в Париж? Какой курсант-космик не захочет сунуть нос в программу ЕКА?

– Который не хочет потерять допуск к нашей, – ответил Джерри.

– Это не исключено, – произнес Роб довольно мрачно.

Андре Дойчер во время их разговора стоял, прислонившись к перилам, и курил свою сигару. Теперь он заговорил:

– Дело можно уладить, как мы считаем, надежным и безопасным способом. Ты попросишь о выдаче паспорта. Либо его выдадут, либо нет, n'est-ce pas? Если нет, сиди тихо и не спорь. Вряд ли скромная просьба о паспорте отзовется на его допуске, верно, Роб?

– Но я не вижу, как тогда…

– Тогда он попросит тридцатидневную туристическую визу в Объединенную Европу через обычное бюро путешествий, сядет в первый класс самолета "Эр Франс" и полетит со мной в Париж…

– У-у, – протянул Роб, – это глупо, а они не дураки. Ему лучше лететь одному, на американском самолете, а не на европейском, и не в первом классе, иначе они заподозрят, что он летит за чужой счет, и могут просто не пустить парня в самолет.

Андре пожал плечами.

– Боюсь, он прав. Лучше тебе лететь в одной телеге с крестьянами. – Он улыбнулся и подмигнул. – Ты, Джерри, не огорчайся. Мы скомпенсируем это злополучное неудобство, как только ты окажешься в Париже. Это я тебе обещаю, и плюс к тому – первый класс в "Эр Франс" на обратном пути. – Он выпустил струйку дыма. – Если таковой будет.

– Ну, я до смерти рад, что вы все за меня решили, мужики, – огрызнулся Джерри. Но больше для виду. На деле Роб был прав.

Какого хера, они не лишат меня допуска за просьбу о выдаче паспорта. Какого хера, я же смогу изобразить невинную овечку, если меня задержат у самолета, не правда ли? Я всего-навсего желаю провести отпуск в Париже, это вас не касается, господа…

И словно знамение с неба, внезапно загрохотало вдалеке и появилась едва заметная огненная точка – она с поражающей воображение скоростью уходила вверх, прошивая туман, – как будто на небеса восходил грозный ангел.

– Alors! – воскликнул Андре Дойчер. – Qu 'est-ce que c'est?? [5]

Джерри перехватил взгляд Роба, и они оба рассмеялись. В этот момент решение было принято.

– Ничего страшного, Андре, – сказал Роб. – Запуск из Ванденбурга, рядовое испытание противоракеты наземного базирования.

Почти такой же грохот, раздавшийся куда громче и ближе, оторвал Джерри от этих воспоминаний. Он очнулся и прижался носом к иллюминатору, тщетно пытаясь что-нибудь разглядеть.

– О, Господи, что это? – воскликнула пожилая дама в соседнем кресле.

– "Антонов-300" идет на взлет, – предположил Джерри. Он знал, что никакой другой гражданский самолет не орет так ужасно при взлете.

До тех пор, пока рев ускорителей "Антонова" не встряхнул его, Джерри дремал в заколдованном мире, где интерьер одного самолета или аэровокзала не отличается от другого и все воздушное пространство кажется связанным в единое целое неким грандиозным аэропортом – с отростками по всей стране, как у амебы, – замкнутый мир, совершенно немыслимый вне Америки.

Но сейчас старинный "Боинг-747" компании "Пан Уорлд" выруливал к главному терминалу аэропорта Шарль де Голль, и на гудронированной рулежке, соединяющей терминал со взлетно-посадочными полосами, Джерри увидел еще двух "Антоновых". Самолеты были окружены поездами багажных тележек – точь-в-точь как "боинги" на земле Лос-Анджелеса. Один "Антонов" был выкрашен в красно-бело-голубые цвета Британской авиакомпании, другой – украшен крылышками, серпом и молотом "Аэрофлота", – и только теперь Джерри уразумел, что он уже не в Канзасе.

"Антонов-300", самолет, давший русским долгожданный выход на мировой рынок, когда-то возил на себе космические челноки. И вот на этого монстра – до того переделанного из старого военного транспорта – дополнительно установили два двигателя. Самый большой в мире самолет стал самым крупным авиалайнером. С полным запасом горючего в гигантских баках он мог перевезти тысячу пассажиров с багажом на расстояние в десять тысяч километров, при скорости восемьсот километров в час – с сомнительным, правда, комфортом. Но плюс к тому – сто человек в просторном и роскошном первом классе на верхней палубе, на месте опор для челнока. Все это делало самолет самым рентабельным в мире – самая низкая стоимость одного пассажиро-километра.

Понятно, что столь тяжелая машина нуждалась в длинной взлетно-посадочной полосе – таких не было в большинстве коммерческих аэропортов. Русские решили проблему в своей примитивной и неумной силовой манере: они установили выносную консоль за основным шасси и водрузили на ней батарею твердотопливных ускорителей – очевидно, двигателей от старых ракет средней дальности. Они-то и грохотали при взлете.

В "Роквелле", где создавали гиперзвуковые бомбардировщики, исполняющие "Полет валькирий" под многоголосый аккомпанемент кассетных бомб, над "Антоновым'' потешались.

Но оказалось, что этот реликт эпохи технологического средневековья вблизи чем-то привлекателен. Было в нем нечто такое, чем непременно восхитились бы Жюль Верн и Раби Голдберг. Старенький "Боинг-747", сам когда-то считавшийся крупнейшим авиалайнером, теперь бочком пробирался к терминалу мимо "Антонова" и казался рядом с ним маленьким – как самолеты внутренних линий рядом с "боингами" на лос-анджелесской земле всего четырнадцать часов и полмира назад.

Напоминает какую-то карикатуру на русскую технологию, подумал Джерри, когда "Антонов" оказался вблизи. Огромный, мощный и грубый, будто собранный из деталей, найденных на помойке, – склеенных жевательной резинкой и прикрученных проволокой. Но зато он дешев, и он работает, напомнил себе Джерри. Ты, конечно, можешь смеяться над тем, как русские его делают, но они-то смеются всю дорогу к банку.

Если американцы способны создавать неуловимые гиперзвуковые бомбардировщики, почему же "Роквелл" или кто-нибудь подобный не построил первоклассный лайнер и не перехватил рынок дальних перевозок за счет скорости и комфорта?

Почему он работает над проклятыми "санями", вместо того чтобы делать пилотируемые корабли? Почему русские снарядили экспедицию на Марс, а американцы до сих пор топчутся вокруг базы на Луне? Почему ЕКА, а не "Роквелл" или "Боинг" создает прототип космоплана?

Ответ содержался в двух словах – они отравляли Джерри жизнь: "Космокрепость Америка".

Вот куда два десятилетия кряду шла львиная доля бюджета – и при республиканской и при демократической, администрации. Джерри вспомнил историю, рассказанную Робом, когда Джерри учился на втором курсе, а программа еще называлась "Стратегическая оборонная инициатива".

"Сижу я как-то на полудохлой вечеринке с компанией инженеров-космиков, и все они несут бодягу насчет контрактов своих компаний – на разработки для СОИ. Лазеры с ядерной накачкой, орбитальные отражатели, электромагнитные пушки и прочее дерьмо. О'кей, говорю я для веселья, – как насчет крюкозахватного оружия? Кувыркается себе на орбите и поджидает запуска русских, а когда надо, посылает связку крюков, и те пристегивают русские ракеты к стартовым конструкциям в аккурат перед запуском. Мужики посмеялись, но у двоих – из "Локхида" – вроде лица оживились. Да, сказал один, думаю, удастся получить тысяч двадцать на предварительную проработку. Через годик узнаю – они это сделали. Пентагон отвалил им миллионов сто, прежде чем понял, что его надули".

Америка становилась самой обороноспособной страной третьего мира; лучшие и умнейшие делали ее такой и мочились в бутылочки, чтобы сохранить эту привилегию, а русские пока летали к Марсу и продавали своих "Антоновых", а Объединенная Европа подумывала о шикарных отелях на геосинхронных орбитах.

"Ладно, оставим это, – с раздражением подумал Джерри, когда пассажиры толпой двинулись к выходу. – Я все равно люблю космическое дело".

Он вытащил сумку из-под сиденья и теперь стоял в проходе, набитом людьми, как банка – сардинами.

Наконец после обычного неизбежного, бесконечного ожидания дверь открылась, и Джерри вместе с медлительным людским потоком двинулся через взлетную полосу, потом очутился в автопоезде, миновал голографические рекламы с неистовым обилием гологрудой красоты и непонятными французскими надписями и попал в людской хаос зоны прибытия. Из автопоездов текли другие потоки пассажиров – от всех радиальных отростков огромного вокзала.

Вдали, за бесконечной толпой, виднелся ряд строек. За ними помещались чиновники в вычурной, на военный лад униформе. Таблички над стойками извещали: "Паспорта Объединенной Европы" и "Все прочие". В четырех первых люди шустро предъявляли паспорта и мгновенно неслись дальше, а у двух последних стоек томились длинные очереди. Похоже, чиновники проверяли каждый иноземный паспорт на компьютере.

Джерри был потрясен такими антиамериканскими действиями. Было ясно, что не менее часа займет паспортный контроль; после него придется сыграть в багажную рулетку, а затем, уже с багажом, отстоять еще более длинную очередь в таможне. Бессонница, усталость и назойливая непонятная речь вокруг обессилили его – колени подгибались, во рту был вкус меди, гудело в голове. Хуже всего было то, что добрая половина пассажиров курила какие-то ядовитые сигареты; дым от них был вонючий и удушливый.

"Добро пожаловать в Объединенную Европу", – пробормотал Джерри и, помогая себе локтями, стал неловко пробираться к хвосту одной из медлительных очередей.

Monsieur Jerry Reed, pr?sentez-vous ? la caisse sp?ciale sur la gauche de la salle… – произнес по трансляции женский голос, едва различимый за шумом, и к тому же на непонятном французском языке! "Господи Иисусе, что же мне теперь…"

– Мистер Джерри Рид, мистер Джерри Рид, подойдите, пожалуйста, к особой проходной в левом крыле зала…

Джерри бросило в холодный пот. Господи Иисусе, неужели рука Пентагона протянулась в такую даль, а он было решил, что освободился от них?

Оцепенело и испуганно, ловя сердитые взгляды, получив не один тычок и даже наткнувшись ладонью на зажженную сигарету, Джерри протолкался в левое крыло.

– Джерри, Джерри, сюда!

Окликнул его Андре Дойчер. Джерри поплыл в ту сторону. Андре стоял у конторки, которую Джерри до этого не замечал. За конторкой сидел мужчина, одетый в форму – но не аэропортовскую, а рядом с Андре стоял штатский – на его костюме не было значка или карточки, но он явно был не из пассажиров.

– Добро пожаловать во Францию, дружище, – сказал Андре. Он оглядел зал с гримасой высокомерного отвращения. – Не будешь ли так любезен дать мне свой паспорт и багажную квитанцию, чтобы мы поскорей вырвались из этой свалки?

Джерри достал документы. Андре передал квитанцию человеку в форме, который тотчас исчез.

– Марсель позаботится о багаже, – прокомментировал Андре, передавая паспорт штатскому, тот мгновенно проштамповал документ и вернул его Джерри со словами: "Bienvenu ? Paris, monsieur Reed" [6].

Андре немедля повлек Джерри по коридору в маленький лифт, который за секунду доставил их в другой коридор, ведущий к служебному выходу на внешнюю сторону терминала. Там ждал овальный "ситроен", сверкавший под резким светом утреннего солнца. Низкая посадка, обтекаемые формы и дымчатые стекла делали машину похожей на личное летающее блюдце "дона" марсианской мафии.

– Super bagnole, eh? [7] – сказал Андре.

Шофер в униформе, такой же, как у Марселя, выскочил из машины и элегантно распахнул заднюю дверь.

– Ходит не на бензине, – сказал Андре. – Теперь во Франции девяносто процентов энергии дает атом, и нам хватает электричества для автомобилей.

Заднее сиденье "ситроена" было похоже на уютный диван, обтянутый темно-синим велюром, того же материала были коврики и мягкие валики – чтобы упираться ногами. Маленькие галогенные лампы в потолке накрывали каждого пассажира конусом мягкого, как бы солнечного света. Стенки салона были обтянуты пастельно-голубой кожей и отделаны блестящими металлическими накладками, похожими на серебряные. Под стеклянной перегородкой, отделявшей пассажиров от шофера, помещался предмет, непохожий на все остальные – явно недорогой экранчик с клавиатурой. Андре прикоснулся к одной из кнопок – заиграла тихая музыка, что-то в восточном стиле. Он нажал другую кнопку и рассмеялся – Джерри вцепился в подлокотник, потому что перед ним, в спинке переднего сиденья, с хлопком распахнулась дверца, открыв миниатюрный холодильник с двумя бокалами и бутылкой шампанского – раскрылась и снова захлопнулась.

– Это твое, Андре? – воскликнул Джерри.

Андре ухмыльнулся.

– Не больно-то хотелось! Это дипломатический лимузин, ЕКА одолжило его у Министерства иностранных дел. После всех тягот, на которые мы тебя обрекли, удалось убедить министерских, что честь Франции требует хоть такой малости.

Но самым удивительным было другое. Всего через десять минут, когда Андре еще демонстрировал встроенный видеофон – он же терминал компьютера, связывающего автомобиль с телефонной сетью, общей службой информации и с отделами ЕКА, – появился Марсель с багажом Джерри. Эта стремительность была чудом, поразившим Джерри больше, чем мгновенный проход через паспортный контроль или этот маленький дворец на колесах…

Когда Марсель уселся на переднее сиденье, Андре сказал в переговорное устройство: "Avanti" [8], – и автомобиль рванулся вперед без единого звука, по крайней мере, различимого на фоне тихой музыки.

Они выехали из аэропорта и помчались по шоссе, прорезавшим зеленые луга и коричневые поля колосящейся пшеницы. Только теперь до Джерри окончательно дошло, что он в чужой стране – не только потому, что встречные автомобили выглядели чужими и странными и неслись невероятно быстро, а надписи на дорожных знаках были французские. Главное, здесь не было придорожных забегаловок, никаких "Бюргер Кингов" и "Макдональдсов", торговых комплексов и автостоянок, бесконечных дешевых построек, бесконечной пригородной пошлятины, ничего того, что видишь по дороге из аэропорта в любой крупный город Америки.

…Пригороды Парижа начались сразу, словно машина пересекла невидимую границу. В некотором смысле они были отвратительны, но по-иному, совсем не так, как мог вообразить себе Джерри. Кварталы огромных многоквартирных домов с балконами, на которых сушилось белье, мрачный серый бетон – очень много бетона, – но попадались дома, раскрашенные в навязчивые яркие цвета, порой несовместимые, например, зеленый и розовый с пятнами фиолетового. Затем пошли промышленные строения, газовые заводы и сортировочные станции, которые можно видеть в любой стране, потом появились плакаты, пестрящие голыми грудями и задницами, рекламирующие какие-то непонятные товары.

А когда автомобиль повернул и переехал через мост, Джерри увидел вдали неясный силуэт, который нельзя было не узнать, – Эйфелеву башню.

– Et voil?! [9] – воскликнул Андре и снова открыл холодильник, но на этот раз достал бутылку и снял с нее золотистую фольгу.

– По мне, рановато, – пробормотал Джерри.

– Mais non! [10] – весело воскликнул Андре. – В твоем Лос-Анджелесе поздний вечер.

Он обождал, пока автомобиль не выехал с шоссе на кольцевую развязку, забитую машинами, которые рывками продвигались вперед, и выдернул пробку. Шампанское вспенилось и залило коврик. Андре безразлично пожал плечами.

– Ковру на пользу, так вы говорите в Америке?

Теперь лимузин пробирался по улицам, запруженным машинами, – мимо кафе со столиками на тротуарах, мимо громоздких помпезных домов XIX века и людских толп – городская жизнь кипела с такой интенсивностью, какой Джерри никогда не видел. Он был измотан, ему хотелось спать, но все-таки было приятно выпить шампанского утром, как в старое доброе время.

Когда лимузин наконец-то подъехал к отелю, Джерри едва удалось подняться.

– "Риц", – сообщил Андре. – Хемингуэй и все такое… Несколько театрально, peut ?tre [11], но мы решили, что тебя это развлечет.

Да, тут было от чего обомлеть. Джерри ввели в холл – точь-в-точь декорации дворца в старом фильме Сесиля Б. де Милля [12]; препроводили в лифт из того же кинофильма и, наконец, в номер…

– Чтоб я сдох!.. – пробормотал Джерри, когда Андре дал коридорному на чай и закрыл за ним дверь.

Здоровенная зала, бронзовая кровать, задернутая парчовыми портьерами, стол, уставленный цветами, корзинками с фруктами, подносами с petits fours [13]. Тут же – серебряный поднос с вазочкой икры и разными закусками. В номере еще наличествовал бар с холодильником.

Ко всему этому великолепию – лепнина на потолке, вызолоченные карнизы, обои в красных, золотых и голубых пупырышках. На стенах – писанные маслом картины в массивных рамах.

– Господи, у меня такое чувство, словно я влез в королевскую спальню… – выдохнул Джерри.

Андре Дойчер рассмеялся.

– Понимаю, понимаю – ничего лишнего сверх необходимого, а? Нет, дружище, смотреть кино – значит жить им, как однажды сказано.

Он подошел к высокому, от пола до потолка, окну и раздвинул шторы. Окно открывалось наподобие двойных дверей. Андре поклоном пригласил Джерри на балкон.

– Ну вот, – сказал Андре, – теперь это настоящий Париж.

Джерри, пошатываясь, вышел на теплое утреннее солнце. Обзор с балкона был прекрасен. Крыши и верхушки деревьев остались внизу, и были видны сверкающие воды Сены. Потоки машин пересекали ее по разукрашенным каменным мостам. Редкие, похожие на белых овечек облака отбрасывали на землю пятна тени, и солнце высвечивало знаменитый Левый берег – он был похож на его собственную фотографию, из тех, что печатают на открытках. По правую руку красовалась Эйфелева башня, она была как восклицательный знак на этой сказочной картине.

Наверное, каждый видел эту картину сотню раз в кино, на фотографиях и в живописи; она как бы отпечаталась в памяти, но сейчас Джерри слышал музыку города, ощущал тонкий пьянящий его аромат; это была не картина и не фотография на открытке, это было нечто неожиданное. Ошеломляюще красивое и ошеломляюще реальное. Город пел Джерри свою манящую песню.

– Говорят, – задумчиво произнес Андре, – у каждого человека два родных города: тот, в котором он родился, и Париж.

Джерри Рид, американец, космический курсант, был в странном состоянии; он сомневался, может ли Андре его понять. Он упивался неожиданным чудом этой чужеродности, осознавая, что все это – правда, опасная и восхитительная правда. Только сейчас он понял, что впереди, возможно, не трехнедельный отпуск; здесь таилось искушение, способное навсегда изменить его жизнь. И каким-то образом он знал, что она уже изменилась.