Новый мальчик. Хлопот полон рот

— Ну а пчелы? — сказала я, узрев еще одну опасность: Сили подкрадывается к улью и пытается заглянуть внутрь.

Мы обговорили вольеру, обсудили пчел, учли Аннабель. Нельзя допустить Сили на ее пастбище, сказал Чарльз. Только вообрази, как она его копытом… Сама я еще об этом как-то не подумала, но теперь вообразила, и еще как! Ну и конечно, крышки на все дождевые бочки. Ну, и самое главное, самое неотложное — его знакомство с Шебой.

Заснули мы, когда уже светало. Шеба, не подозревая, что ее ожидает, уютно примостилась у меня на плече. В конце концов, тоже не слишком представляя себе, что ожидает нас, хотя и полагали, что предусмотрели все случай пост возможные на первых порах, мы тоже уснули.

Встали мы в семь, отодвинули засов на кухонной двери, вышли во двор подышать деревенским воздухом перед дневными превратностями… и тут же столкнулись со случайностью, которую не предусмотрели. Сили выбежал из двери раньше нас и тут же свалился в рыбный прудик.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

И вот мы опять вытираем на кухонном столе мокрого котенка.

— Совсем как Соломона, — сказал Чарльз, предавшись воспоминаниям. Да, правда. С той только разницей, что Соломон, когда он столько лет назад свалился в прудик и вызвал такую суматоху, гнался за зайцем и влетел в воду с разгона, тогда как Сили невинно семенил по двору, вскарабкался на бревнышко перед прудиком, о которое Соломон любил точить когти, и, повернув голову влево, чтобы впервые с изумлением обозреть лужайку, продолжал двигаться вперед по прямой и просто влез в воду.

Поразительно, как он в один момент выглядел таким крупным котенком на длинных нескладных ногах — например, когда мы увидели его в первый раз, а в другой (когда пересекал двор) умудрялся казаться совсем малюсеньким. Семенил — единственное подходящее для этого слово. На толстых лапках в черных носочках.

Если мы питали надежду, что его крохотность умилит Шебу, то напрасно. Мы его высушили, покормили завтраком, сами позавтракали, чтобы подкрепиться перед грядущим испытанием. Затем, теперь, когда время настало, ощущая себя предательницей, я принесла Шебу вниз из спальни. Столько лет с Соломоном, думала я, так как же мы ее теперь расстроим!

Нет, она не накинулась на него, как мы опасались. Она просто бросила на него истомленный взгляд и ушла наверх. Где пробыла весь день, тоскливо съежившись на нашей кровати. Это больше не ее дом, сообщила она нам, когда мы попытались сманить ее вниз. Мы принесли другую кошку, чтобы заменить ее. Она останется наверху и Умрет.

И это напомнило об ушедших годах больше всего остального. Ей с Соломоном было четыре, когда мы попытались завести еще котенка. В товарищи Соломону, так как Шеба становилась все более чопорной и Соломон порой скучал. Шеба вскоре положила конец нашему плану. В своей кампании против Самсона она далеко превзошла Боадицею, восставшую против римских завоевателей во главе воинственных исени! Она шипела на него, осыпала ругательствами, зловеще следила за ним из окон… а также подралась с Соломоном и укусила его за лапу… Дай ему волю, и он Подружится с этим Котенком, вопила она, вцепляясь в бедного толстяка. А потом принялась шипеть на нас с Чарльзом, и нам пришлось вернуть котенка… Еще одна причина опасаться за Сили. С Соломоном все практически, наверное, уладилось бы. Но Шеба? Нет, мы не забыли перипетий с Самсоном.

Но такой подавленности мы никак не ждали. И снова принесли ее вниз. Она наша самая лучшая, самая любимая девочка, заверили мы ее, поглаживая, всячески лаская. Она же глядела на Сили глазами загнанной лани. Она хочет к Соломону, сказала она, ускользая наверх.

В конце концов, лед сломал Сили, и тут нам улыбнулась судьба. Выбери мы котенка, выросшего в обычной обстановке — под ревнивой материнской опекой, не видя других взрослых кошек, даже не зная, что на свете есть другие кошки, — Шеба, вероятно, внушила бы ему дикий ужас. Но Сили-то рос в обществе трех взрослых кошек, с отцом, который то покидал дом, то возвращался в стиле коммивояжера… Нет, взрослые кошки Сили не пугали — он давным-давно убедился, что грозить они грозят, но маленьких котят не кусают… ну, конечно, если маленькие котята не заходят слишком уж далеко.

И вот когда мы снова принесли Шебу вниз и на этот раз закрыли дверь, чтобы она снова не ускользнула, она, видя, что пути к спасению отрезаны, наклонила к нему голову и испустила такое зловещее растянутое ворчание, которое насмерть перепугало бы и лося, он с восторженным писком кинулся к ней и сообщил, до чего рад ее видеть. Она же такая Милая. Он хочет с ней Дружить. Как ее Зовут? Вопрос явно сыпался за вопросом.

И, судя по выражению ее морды, Шеба столь же явно отказывалась отвечать на них. Да она завтракает котятами вроде него, угрожающе предупредила она. Но этим и ограничилась — угрозами. А поскольку он не запугивался, наступила вторая стадия их знакомства: Шеба сидела с выражением отчаявшейся мученицы, а Сили, всей мордочкой излучая обожание, решительно усаживался рядом с ней.

Он так старательно ей подражал, что трудно было удержаться от смеха. Если Шеба сидела прямо, он тоже сидел прямо во все свои восемь дюймов. Если Шеба устраивалась на уголке стола, безнадежно подобрав под себя лапы, тут же рядом с ней торопился примоститься Сили, точно так же подобрав под себя лапки. И бесполезно было отступать под стол, всем видом выражая, как ей противно его общество, — взмах хвостика, и он оказывался под столом рядом с ней. А тут хорошо, говорил он, устраиваясь настолько близко от нее, насколько осмеливался. Уютно, уединенно, ну, просто как в пещере, правда? Это начинало действовать на нее. Мы это заметили, когда она перестала ворчать на него и перешла на отрывистое щебетание, которым пугала птиц. Предполагалось, что это страшно до жути, а она к тому же вытягивала шею и прижимала уши. Но мы-то не напрасно прожили с ней все эти годы. Наша Шеба начинала сдаваться. Оценки того, сколько времени им потребуется, чтобы подружиться, колебались от четырех дней до двух недель и до решительного предсказания мисс Уэллингтон «Никогда!».

Познакомились они утром в понедельник. И ровно через два дня в среду утром Сили решительно вскарабкался вверх по лестнице и вошел в нашу спальню, где, тщетно испробовав все способы избавиться от него, Шеба укрылась в единственном месте, куда он еще не проникал следом за ней — в гнездышко из свитеров на нашей кровати. Накануне он добрался до верхней площадки, но мы поспешно унесли его вниз. А теперь вмешиваться не стали. Он перемахнул через свитерный парапет, упоенно приветствуя Шебу восторженным писком. А, так вот где она… Ух, до чего тут уютно… И какая же она умница, что отыскала такое шикарное местечко!

Шеба до того прижала уши, что больше всего смахивала на борзую, а мы уже протягивали руки, чтобы спасти смельчака, если она на него замахнется. Однако как она могла справиться с тем, кто так ее обожал? Сили плюхнулся толстым тельцем на грелку возле нее и облизал ей морду, блаженно жмурясь. Шеба, все еще прижимая уши, продолжала сидеть совершенно прямо, пока он этим занимался, а затем, явно против воли, смущенно и сдержанно сама его лизнула. Вот так. Когда я через пять минут поднялась в спальню посмотреть, как они там, он спал, прижавшись к ее боку, а она с тихим спокойствием в глазах, впервые через месяц с лишним, лежала, уткнув голову в шерсть другой кошки.

После этого она уже не оплакивала Соломона. У нее хватало дела присматривать за Сили. Не то чтобы он, учтите, так уж ей нравился. Она приняла его, поскольку не могла найти Соломона, как существо одной с ней крови, с кем она могла проводить время, смотреть, как он бегает, и вновь слышать привычные кошачьи звуки в доме, который внезапно окутался тоскливой тишиной; и кто смягчал ее внутреннее одиночество. Несомненно, она его терпела, потому что он был котенком. Но ничего похожего на нежность она к нему не питала. И обожание, которым он ее окружал, доставляло ей только хлопоты.

Верхом его желаний, видимо, было Во Всем Походить На Его Подругу Шебу. Если она куда-нибудь шла, он упоенно трусил рядом. Если она садилась, садился и он. Если она пила из мисочки, он бросался тоже пить. Если она свёртывалась клубком на каминном коврике, рядом свертывался и он. Это еще ничего, но, когда он повадился провожать ее до ящика, садился прямо перед ним и с глубочайшим восхищением на мордочке следил за тем, что она там делала, это превосходило всякие пределы! Ух, какая же она Умница, говорил Сили, и глаза у него были круглыми, как у совы. Неужели ей Нигде нет покоя, вопрошала Шеба, оскорбленно спрыгивая с ящика на напряженных ногах.

Нас несколько смущало его настойчивое желание разделять с ней и трапезу. Им ставились отдельные миски, и свою он подчищал, как бульдозер, выкрикивая между глотками, что он Сейчас Придет, Сию Минуту. И все время жаждуще оглядывался на Шебу. Бросался, чтобы присоединиться к ней, на полдороге вспоминал, сколько еще не доел, и снова кидался к своей миске. В конце концов, якобы не устояв перед желанием быть рядом с ней, он все-таки покидал свою миску и присоединялся к Шебе, подсовывал голову под ее смирившийся нос и принимался очищать ее миску даже еще стремительнее, а затем молниеносно возвращался к своей.

В конце концов, как он ни вопил, что Любит Ее и хочет делить с ней Все, мы начали кормить их в разных местах. Шебу на кухне, где она кушала мирно и медленно, с частыми репликами по адресу Чарльза — она всегда ела лучше в присутствии Чарльза; а Сили в коридоре снаружи, где он поглощал свою порцию с быстротой, словно его месяц не кормили, после чего наступала подчеркнутая тишина, означавшая, что он пытается заглянуть под дверь. Проверяя, там ли Шеба, объяснил он, когда я его застукала за этим занятием. Прикидывая, не оставит ли она что-нибудь — так, по крайней мере, казалось мне.

Ел он быстро. Пил быстро — и так помногу, что я, ничего не забыв, испугалась за его почки, но Чарльз сказал, что в возрасте Сили с ними ничего быть не может, а пить он хочет, потому что от крика у него глотка пересыхает. Ну, и двигался он тоже быстро.

Причем не только по горизонтали, но и по вертикали, так что часто я замечала его присутствие в комнате, когда он взлетал на меня, как белка. Однако, точно так же, как Соломон, лазить он не умел совершенно. Первый прыжок — и он, отчаянно извиваясь, повисал на чем-то. Если речь шла обо мне, то обычно он надежно вцеплялся в сиденье моих брюк. Но Чарльз выше меня, так что прыжок ограничивался коленями. И тогда раздавался прямо-таки потусторонний вопль. Когда на второй же день пребывания Сили у нас Чарльз, хромая и держась за колено, вошел в ванную и потребовал пластырь, я была с ним очень резка. Так кричать, сказала я. Поднимать такой шум. Из-за того, что малюсенький котеночек вскарабкался по его ноге!

— Ты бы тоже закричала, — заявил Чарльз, — если бы у тебя под брюками ничего не было.

И правда, оказалось, что под брючиной колено бедняги Чарльза обильно кровоточило в нескольких местах.

Бедняга Чарльз, вечно ему доставалось. Как-то вечером он сидел в кресле и читал, а Шеба пристроилась у него на коленях. С тех пор как Сили водворился у нас, прошло около недели, и Шеба плохо ела. Буйный Сили ее замучил, решили мы, а потому для поддержания духа ее следует окружить особыми заботами. Особые заботы, естественно, включали и пробуждение ее аппетита. И вот, временно изгнав Сили на кухню, я кормила Шебу на коленях Чарльза кусочками свиного сердца. Она съедала кусочек, следующий роняла, потом съедала еще один. К тому времени, когда она насытилась, Сили устроил на кухне содом и гоморру — с какой стати его заперли? Я подбирала упавшие кусочки сердца, а Чарльз громко сетовал на судьбу своих брюк. Чего только ему не приходится терпеть из-за этих чертовых кошек! Колени у него изодраны в клочья, вся одежда в махрах, а вот теперь брюки измазаны свиным сердцем…

Это я сейчас исправлю, сказала я, принесла из кухни полотенце, тазик с водой и принялась оттирать брюки. Все шло отлично, пока они не промокли насквозь. Шел ноябрь, вода из-под крана была ледяной, и едва она добралась до кожи, как Чарльз взвился чуть не до потолка. Черт подери, сказал он. Что это я затеяла? Хочу его заморозить? Даже Сили в кухне замолк и прислушался.

Вслед за тем Шеба лишилась голоса. Мы ничего не понимали. Сегодня она доверительно беседовала с нами своим надтреснутым сопрано — мы трое ведь Друзья, верно?.. Ей ведь можно гулять Одной, верно?.. Котята такие Глупые, верно?.. И мы с Чарльзом соглашались с каждым словом — и вот назавтра она была способна издавать лишь вымученный писк.

За четырнадцать с половиной лет ничего подобного с ней не случалось. Наверное, последствия шока от потери Соломона, решили мы, или подсознательный протест против того, что мы взяли Сили. А может, она так на него чирикала, что натрудила горло? Или от ревности пытается изображать котенка?

Ветеринара мы не вызвали. В остальном она казалась совершенно здоровой, а в то время ветеринар все еще ассоциировался с Соломоном. Да и через два дня к ней вернулся аппетит. Но не голос. Дни шли, а она все еще только попискивала, и мы уже потеряли всякую надежду. Но две недели спустя после того, как она внезапно практически онемела, однажды утром Чарльз возбужденно воскликнул:

— Она заговорила!

— Да, и еще как! Когда я вышла спросить, как она себя чувствует, «Уааааа!» — сказала Шеба глубоким басистым контральто.

До этого у нее было сопрано. Со временем ее голос стал несколько выше, но далеко не таким высоким, как прежде. Что-то повредило ее голосовые связки, хотя мы все еще считали шок наиболее вероятной причиной. Но несколько недель спустя я пила чай у Дженет дальше по дороге, и она сказала, что ее кот Руфус сильно недомогал. Несколько дней отказывался есть, сказала она, а потом потерял голос. Не то чтобы он был таким уж голосистым, но теперь он был способен лишь на жалкий писк.

Она полагала, что Руфус подцепил какую-то инфекцию у бродячей кошки, которая последнее время бродила в окрестностях. Шеба, рыскавшая по саду в поисках Соломона еще до появления Сили, тоже могла заразиться.

А мы даже не подумали, что причина — инфекция, хотя теперь все сомнения отпали. Впрочем, конечно, сообразили бы, заразись и Сили.

Вероятно, Сили не заразился, потому что едва расстался с матерью и был битком набит антителами. Но тем временем он отыскал другие способы терзать нас тревогой. Например, упорным желанием залезть в трубу.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Это было одно из немногих его отличий от Соломона. Того каминная труба совсем не интересовала. Шеба однажды встала на задние лапы и с любопытством заглянула в нее, но тут же решила, что пролетающий мимо комар куда интереснее, кинулась его ловить и изукрасила стену гостиной художественными черными отпечатками лап, такими похожими на миниатюрные листья плюща! Но больше никакой роли в их жизни труба не играла.

Разумеется, уходя, мы ставили защитную решетку перед огнем, как и на всех электрокаминах. Правда, тут нам приходилось проявлять бдительность, потому что Соломон был мастером просовывать хвост в ячеи. Помню, кто-то однажды спросил меня по телефону, как они. «Прекрасно! — ответила я и даже не подумала подержаться за дерево. — Лучше не бывает. Против обыкновения, никаких происшествий!» И не успела я положить трубку и открыть дверь в гостиную, как Соломон, сидевший перед огнем, встал, задрал хвост, попятился в своем обычном танце приветствия — и всунул хвост прямо сквозь проволоку в огонь. Правда, все обошлось. Я успела оттащить его прежде, чем огонь добрался до кожи. Тем не менее всего через пять секунд после того, как я порадовалась безоблачности нашего существования, — жуткий запах паленой шерсти, а хвост Соломона оголился полосками, которые заросли только через несколько недель. Когда имеешь дело с сиамами, лучше на лаврах не почивать.

Нет, с Сили мы на лаврах не почивали. В первый же день мы обнаружили Сили распластавшимся на верху каминной решетки, точно белая морская звезда (уже наступила зима, и мы топили камин), и тут же приняли необходимые меры предосторожности. Он, несомненно, подбирался к двухдюймовому просвету над решеткой, и мы сразу же затянули просвет полосой проволочной сетки, оставив свободные концы, чтобы заводить их за края камина. И, подложив снизу тяжелые каминные щипцы, мы решили, что достаточно обезопасились. И не ошиблись, хотя не знаю, что больше поражало гостей — вид камина с проволочным ограждением, словно на передовой, или зрелище Сили, повисшего на самом его верху. В последнем случае ничего не стоило прочесть их мысли. «Господи, они обзавелись еще одним!»

Решетка не только производила гнетущее впечатление, но, естественно, задерживала часть жара, а потому, намереваясь никуда из комнаты не выходить, мы ее убирали. В одно прекрасное утро Чарльз его затопил, как обычно, и мы сели завтракать в другом конце комнаты. Чарльз, поднося чашку к губам, сказал, что, пожалуй, сегодня он займется подготовкой яблонь к холодам, внезапно на полуслове брякнул чашку о блюдце с такой силой, что расплескал кофе по всей скатерти, и с воплем рванулся боком через комнату, словно его дернули за веревку. Я сидела спиной к камину и ничего не поняла. И только когда я обернулась и увидела, что он распластался на животе, сжимая котенка, черного как грех, мне стало ясно, что произошло.

Тяга, сказал Чарльз, никуда не годилась, и он как раз посмотрел на угли и подумал, что после завтрака придется их снова разжигать, как вдруг над темными углями взвилась искра, на мгновение повисла в воздухе, а затем звездой уплыла в трубу. И в тот же момент Сили, который сидел на каминном коврике с мечтательным выражением на мордочке, будто ожидал Санта-Клауса (вот почему сиамских котят так часто изображают на рождественских открытках), вознесся следом за ней, и Чарльз благодаря тому, что как раз смотрел туда, а также и своей стремительности, успел вовремя его перехватить.

После этого мы перестали убирать решетку, а так как у нее из-за привязанной сверху сетки вид был просто мерзкий, решили обзавестись новой точно нужного размера. А раз так, то из кованого железа — ведь ее и летом придется там оставлять. А камин у нас очень широкий, чтобы можно было укладывать длинные поленья, и потому решетку пришлось специально заказывать, так что этот каприз сиамского котеночка обошелся нам недешево.

Отличался Сили от Соломона и в вечно неотложном вопросе о том, где должен находиться его ящик. Соломон и Шеба родились в коттедже. На нашей кровати, собственно говоря — иначе, утверждала их мамочка, она вообще воздержится от родов. Со столь же несгибаемой решительностью она пожелала растить их наверху — там им не угрожали похитители, которые чудились ей за каждым углом, а потому первые наиболее запечатляющиеся недели жизни они провели в свободной комнате, где, понятно, стояли и их ящики. И для Соломона этот факт превратился в железный закон. Его ящик всегда стоял там, он не сомневался, что найдет его там, иначе его желудок отказывался работать, о чем он извещал всю деревню басом профундо.

После четырнадцати с половиной лет привычного следования за Соломоном Шеба тоже считала само собой разумеющимся, что и ее ящик будет стоять там. Естественно, не для постоянного употребления. Среди георгинов были чудесные места, чтобы выкапывать ямки. Другое дело, когда мы уходили, или лил дождь, или ночью, когда вокруг коттеджа рыскали лисицы.

С Сили все обстояло по-другому. Он родился там, где не было ни лисиц, ни мчащихся мимо машин и где поэтому для них имелась кошачья дверца. И он никак не мог понять, почему ее нет у нас, зато прекрасно знал, где ей положено находиться, и, когда подчинялся зову Природы (в десять раз чаще обычного котенка, так как пил слишком много), он шествовал к кухонной двери и вопил на нее. Днем его можно было выпустить в сад, куда он целеустремленно бежал и, как правило, выкапывал шесть ямок, прежде чем добивался идеальных пропорций. Но ночью мы выставляли его в прихожую и указывали путь наверх.

Сили просто никак не мог к этому привыкнуть. Ведь его же не станут ругать, что он — Грязнуля, жаловался он, округляя от смущения голубые глаза, когда усаживался на своем пластмассовом тазике в углу. И даже когда он убедился, что его вовсе не ругают, ему не нравилось подниматься по лестнице в темноте. Он же все-таки был еще ребенком. И не родился здесь, в отличие от Соломона и Шебы. И в полной темноте идти через чужую прихожую вверх по чужой лестнице в место, в котором его мамочка, как он прекрасно знал, не позволила бы ему отправлять свои дела, — все это должно было очень тревожить маленького котика.

Ну и пришлось оставлять для него свет на лестнице и подбодрять его, когда он очень неохотно поднимался по ней, негодуя, что мы остаемся внизу. А потому, обнаружив пластмассовый тазик, совсем такой, каким он пользовался в свободной комнате, но в куда более осмысленном месте (за дверью гостиной на пути к кухне, а значит, в направлении, где положено быть кошачьим дверцам и ящикам), он тут же начал его использовать. И вот в течение многих лет пользуясь пластмассовым тазиком для хранения мелких кусков угля (он ведь был и легче обычного ведерка, и не мог оцарапать отделку камина, когда я его накреняла), мы вдруг заметили, что они как-то подозрительно сыроваты. А иногда, если в тазике не было угля, на стенках виднелись явные потеки. Так таинственно! Однако сваливать это на эльфов не приходилось. От тазика всегда тянулась цепочка черных маленьких следов.

Затем настал вечер, когда у нас сидели гости и Сили (в этом он ничем не отличался от Соломона) совсем затаился на случай, если кто-то из них задумал его Похитить. Он садился за ножками кресел, жался по углам, а глаза у него были совсем круглые. Если кто-нибудь заговаривал с ним, он не отвечал, только глаза у него делались еще круглее. Один раз я вынесла его в прихожую на случай, если ему требуется ящик, но белая тень почти сразу же метнулась назад в дверь и скрылась под столом.

Мне и в голову не пришло, что в присутствии чужих он тем более не захочет подниматься наверх в одиночестве. И еще мне не пришло в голову, что он — будучи Сили — никак не мог провести пять часов подряд, ни разу не навестив ящика. В конце концов, гости ушли, задержавшись у дверец своих машин, чтобы поахать о свежести ночного воздуха в Долине, о таинственном журчании ручья, струящегося в темноте совсем близко, о небесном куполе в алмазах звезд, мерцающих над соснами… Провожавший их Чарльз любезно соглашался с каждым словом. Однако, когда он вернулся в дом, вид у него был далеко не такой безмятежный. Остается только надеяться, что никто не заметил, сказал он кисло. А когда я спросила, чего никто не заметил, он ответил:

— Как Сили воспользовался совком для угля.

Выяснилось, что Сили не стерпел. И, не желая помешать Светской Беседе (или, что вероятнее, не желая идти наверх), он нашел только один выход: в своем детском умишке приравнял пластмассовый тазик к медному совку для угля в гостиной… и воспользовался им. Чарльз заметил, как он восседал там с сосредоточенным выражением на мордочке, которое могло знаменовать только одно. А кто еще его заметил, только Богу известно. Мы же знали одно: хотя Соломон сам никогда не прибегал к совку для угля, в принципе этот поступок был чисто соломоновским.

Собственно говоря, Сили был гораздо больше похож на Соломона, чем не похож, и с каждым днем все больше ему следовал. И в том, как выглядел, и в том, как мыслил, и в его неуклюжести — а главное, в непрерывно крепнувшем желании стать искателем приключений.

При мысли о такой возможности я содрогалась с самого начала. Все эти акры лесов, и вересковых пустошей, и манящих поросших травой проселков — а Сили, такой маленький, не подозревающий о таящихся в них опасностях… Иногда мне кажется, что сиамские котята потому-то и беленькие. Когда они неизбежно отправляются в эти свои исследовательские экспедиции, их матери без труда обнаруживают путешественников и утаскивают их домой. Темный мазок на носу, который позже расширится в красивую сиамскую маску, черные носочки, которые со временем станут элегантными сиамскими чулками, темные кончики ушей и нелепый черный хвостик-спичка, который превратится в изящный изогнутый хлыст, — все это им, вероятно, придано, чтобы при встрече с членом их рода они могли бы доказать, что и они сиамы. Но Природа не снабжает сиамских котят камуфляжем — они неоспоримо и заведомо белые, что лишь доказывает, как хорошо Природа знает свое дело.

После его появления у нас примерно неделя прошла обманчиво спокойно — когда я его выпускала, мне было достаточно выглянуть за дверь, — и вот он внимательно изучает мир с примыкающей к кухне стены или, округлив глаза, оглядывает из-за угла лужайку. А потом Сили, как до него Соломон, взял и отправился погулять.

Для начала по склону за коттеджем, где он, беленький, выделялся на фоне травы, как гриб-дождевик. Очень смелый грибок, особенно когда он подкрадывался к Аннабели. Но тут она фыркала, оборачивалась к нему, и внезапно, к большой его растерянности, картина менялась на прямо противоположную.

Аннабель его завораживала. С той самой минуты, когда он в первый раз выглянул в кухонное окно и увидел ее на склоне — огромный, мохнатый, бродящий взад-вперед половик. Без сомнения, именно из-за нее он осмелился отправиться на склон, хотя одно дело — бесстрашно следовать за мохнатым чудовищем и совсем другое, когда чудовище на него смотрит. Тогда он садился — предположительно Мамочка велела ему всегда выглядеть Беззаботным в момент опасности и ни в коем случае не убегать. Беззаботность у него получалась: он невозмутимо посматривал на склон, небрежно оглядывался через плечо, а иногда метал быстрый взгляд вверх на Аннабель, которая высилась над ним, опустив голову. И в то же время он дрожал как осиновый лист и был явно рад, когда я прибегала и хватала его на руки.

Тем не менее он упорствовал. Когда утром она являлась к двери за лакомством, он отважно шел через кухню, чтобы понюхать ее нос. Затем он открыл, что стоит влезть на стол, и можно будет доблестно нападать на ее уши. А когда дело дошло до того, что Аннабель — или это просто казалось нам, зрителям? — стояла, нарочно опустив уши, чтобы Сили мог с ними поиграть, его самоуверенность уже не знала пределов.

— Нет-нет, не трогай их, — сказала я в первый раз, когда Сили во дворе впервые прогулялся между ее ног, и Чарльз, опасаясь, как бы она на него не наступила, готов был броситься спасать его. И Сили кружил между копытами с такой доверчивостью, словно проходил сквозь крокетные воротца, а Аннабель благодушно свесила нижнюю губу — знак, что в ней, как мы знали уже давно, пробудились материнские чувства. И мы решились посадить его ей на спину. Он повел себя так, словно родился наездником: припал к ее мохнатой спине, чтобы лучше держаться, и проехал — сначала несколько пробных шагов по двору, затем через калитку на дорогу и в конце концов за угол и вверх по крутой тропе на луг за коттеджем, где она паслась.

Увидев это, старик Адамс пришел в неистовый восторг.

— Из него такой еще жокей вырастет, — заявил он, когда Сили проехал мимо него, сосредоточенно держась за Аннабель.

Он не ошибся. Еще несколько таких дней — и наш жокей обнаружил, что, прокатившись на Аннабели до ее луга, можно спрыгнуть с ее спины, стремительно проскочить сквозь проволочную ограду и удрать вверх в сосняк, прежде чем кто-нибудь успеет его остановить. А там можно кружить между стволами, сознательно нас поддразнивая. Все более смелея, он начал уходить в лес глубже и глубже. Чарльз еще не построил вольеры — отчасти потому, что никак руки не доходили, да и в любом случае нельзя же сажать котенка в загончик на лужайке в самую зиму. Лучше дать ему поразмять ноги, а потом унести в дом, сказал Чарльз.

Что ж, ноги приходилось разминать и мне. Вновь я испытывала старые знакомые чувства. Страх, когда видела, как он мчится вверх по холму к опушке. Досаду, когда я гналась за ним, а он под самым моим носом ускользал в чащу. Бессильную злость, когда я бежала за ним, а он вполне сознательно прыгал в заросли ежевики, куда я, как ему было прекрасно известно, не могла за ним последовать. И панику, когда я звала, а тишина оставалась нерушимой.

Ну, и глубочайшее облегчение, когда после того, как мы целую вечность искали, звали, как сумасшедшие бегали взад и вперед по дороге к тем местам, откуда он мог выбраться, из леса доносилось тоненькое жалобное «уаааа», в кустах слышался шорох и — в целости и сохранности вопреки всем лисам, барсукам, собакам, каких мы успели навоображать, — на проселке пред нами, приплясывая, появлялась белая фигурка с темным мазком на носу.

— Словно на Рождество, когда звонят все колокола, — так Чарльз описал это чувство.

Но я мысленно уже перебирала все будущие тревоги. Теперь, когда он обнаружил лес у нас на задворках, много ли пройдет времени, прежде чем он начнет забираться в наш собственный лес по ту сторону дороги? А оттуда в плодовый сад, где Чарльз держит этих проклятых пчел?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Когда за два года до этого Чарльз сказал, что подумывает заняться пчеловодством, я сказала: «Нет-нет!» Нам хватает хлопот с Аннабелью и кошками, сказала я, и без всяких пчел.

Ради его фруктовых деревьев, объяснил Чарльз. Они нуждаются в перекрестном опылении.

Да, они бесспорно в чем-то нуждались! В нашем плодовом саду было около сотни деревьев — яблони и груши, сливы, терносливы и вишни. Весной их вид вдохновил бы самого закаленного поэта— облака цветков, бабочки, Аннабель по колено в изумрудной траве, — но наступала осень, и вместо урожая нас ждало разочарование. То ли высота, то ли почва не благоприятствовали развитию плодов или же любовь Чарльза к птицам — если они не склевывали цветки, то уж плоды…

— Плохое опыление, — заявил Чарльз в тот раз и показал мне раздел в справочнике плодоводства, где говорилось, что благодаря пчелам урожайность может повыситься на целых сорок процентов.

Опровергнуть этого я не могла, а к тому же Чарльз любит мед и съедает его фунт в неделю. Так что, в конце концов, я согласилась, чтобы мы обзавелись пчелами. При условии, что он поселит их в дальнем углу плодового сада, сказала я, чтобы мне и животным их укусы не угрожали. И чтобы мне лично никаких дел с ними вести не приходилось.

Разумеется, в который раз благие пожелания! Пчелы прибыли в февральскую распутицу. Человек, у которого Чарльз их купил (только потому, заверил он его, что намерен переехать в город, а не из каких-либо тайных побуждений), явился помочь с их водворением. Но плодовый сад расположен на крутом склоне, а улей с пчелами внутри очень и очень тяжел, и их бывший владелец предупредил, что, конечно, он забил леток дощечкой, чтобы пчелы не выбрались наружу, но все-таки улей лучше не ронять — может отлететь крышка…

Логично. Так догадайтесь, кому пришлось брести за ними двумя, поддерживая их лодыжки на крутизне, чтобы они не поскользнулись на размокшей глине? Если бы в этот момент они поскользнулись, на меня водопадом хлынули бы двадцать тысяч пчел, словно из опрокинутого ведра.

Однако улей удалось установить благополучно, и на следующий день Чарльз, исполненный мужества под довольно-таки обветшалой защитной сеткой, которую приобрел вместе с пчелами, сорвал дощечку с летка и начал ждать, пока не появятся пчелы.

До этого прошло несколько дней. Для первого вылета пчел после зимы необходимо солнце и тепло, но затем Чарльз пришел и сообщил, что одна-две выбрались… а на следующий день еще две-три… а еще через пару дней разразилась катастрофа. Перед ульем валялась груда мертвых пчел.

Однако дело обстояло не так плохо, как могло показаться. По справочнику выходило, что причина не болезнь, а просто истощились их запасы. Необходимо было немедленно снабдить их пищей, хотя, подозреваю, спешка, на которой настаивал Чарльз, была не столь уж обязательной, тем не менее я в окружении немытой посуды спешно готовила пасту для пчел, а он стоял наготове, чтобы броситься с ней к ним, едва она остынет.

Ну, остыла она достаточно быстро. К тому времени, когда я успела наполнить три блюдечка, остальная в кастрюле так затвердела, что я выковыривала ее несколько дней.

Вы когда-нибудь пробовали пасту для пчел? Вкус совсем как у помадки. Нам она понравилась. И Аннабели тоже — получив несколько кусочков, она до конца утра маячила на склоне напротив кухонного окна, облизывая губы и проверяя, не начали ли мы варить еще. Но самое главное, она понравилась пчелам. Чарльз выкладывал ее по одному куску на крышку улья. Первого куска им хватило на неделю. После этого они принялись за следующие с таким рвением, что я как будто каждый второй день варила пасту и выламывала ее из кастрюли.

Потом, однако, мне удалось перейти на пчелиный сироп, готовить который куда проще, чем пасту. Она — зимний корм, когда пчелы почти не покидают улья, и, если давать им жидкий корм, они пачкают улей и умирают.

Но теперь они уже вылетали наружу — сначала десятками, потом сотнями, а затем, по мере того как погода становилась все теплее, так и тысячами. Именно на этом этапе Чарльз, к тому времени протоптавший четкую тропку вверх по склону, заметил движущийся по ней беззаботно задранный черный хвост. Это как-то поутру Соломон отправился Посмотреть, Что Там На Вершине. К счастью, день, против обыкновения, выдался пасмурный, и пчелы не летали. Когда Чарльз нагнал его, Соломон уже терся головой об угол улья и мурлыкал. Нигде не было видно ни одной пчелы, но, сказал Чарльз, внутри улья они тоже замурлыкали — и очень громко.

Еще одно развлечение: мчаться вверх по тропинке за Соломоном, который, хотя прежде никогда даже не приближался к этому углу сада (почему мы и установили улей именно там), теперь вел себя так, будто был электропоездом, а тропка — рельсами, свернуть с которых он никак не мог. Со временем он предпочел улью мышиную норку у конюшни Аннабели, а поскольку мы знали, что Соломон абсолютно целеустремлен и поджидание мыши у норки останется в повестке дня на долгие недели, можно было расслабиться.

А пчелы все это время собирали пыльцу, которой кормят свою молодь. Они таскали пыльцу ивы, пыльцу лещины, пыльцу боярышника… мне приходилось верить Чарльзу на слово, как замечательно они выглядят, когда мужественно ползут по приступке к летку, а на обеих задних ногах топорщатся корзиночки, битком набитые пыльцой. Сама я все еще близко к улью не подходила. За работой я увидела их только, когда боярышник отцвел, бузина еще не зацвела, и в промежутке они устремились в огород на маки.

И уж дали себе волю! Не перелетали с цветка на цветок, как на боярышнике, а забирались в чашечку, терлись о тычинки, точно щенок о коврик, таким способом заполняя пыльцой корзиночки на задних ногах, словно скребки, и в мгновение ока улетали с грузом. Цвета красного вина от налипшей пыльцы, с двумя корзиночками винного цвета пыльцы, свисающими под брюшком, как бомбы под самолетом.

Увлекательнейшее зрелище! Возможно, и из меня вышел бы пчеловод, но как раз тут Чарльз был ужален. И не когда он стоял возле улья. Хотя тогда он был бы в сетке. Нет, он стоял от улья далеко и с интересом наблюдал, как они трудятся. И видимо, внушил подозрения пчеле-охраннице, и она подлетела прогнать его. После чего запуталась у него в волосах и ужалила в голову, потому что не сумела выпутаться. О чем я узнала, когда он кинулся вниз по склону, громогласно зовя меня на помощь. Легче сказать, чем сделать! Пчела все еще жужжала, как безумная, у него в волосах. И брать ее пальцами мне никак не хотелось. А потому я нашла другой способ и хлопнула его по голове. Да, пчелу я ухлопала, но заодно практически и Чарльза, так он, во всяком случае, утверждал. Своим ударом я загнала жало ему в череп. Когда я прихлопнула пчелу, она сидела у него на лбу, а жало я обнаружила на затылке, но он твердо стоял на том, что оно оказалось там по моей вине.

Как бы то ни было, жало я извлекла, на голове у него вздулась небольшая опухоль, совсем небольшая… А, пустяки, заверил он меня, стоит привыкнуть, и дело с концом. Заявил он это с мужеством человека, который, продрожав несколько дней, все-таки решился на прививку.

Когда он был ужален во второй раз, то выразился иначе. Произошло это несколько недель спустя, и в течение этого срока он никогда не входил в сад без сетки, приобретя новую, так что успел наловчиться вставлять в улей рамки. Это приспособления, которые вставляются в улей, чтобы пчелы заполняли их медом. Для этого снимаете крышу, дымите на пчел, чтобы их успокоить, устанавливаете рамку, и черт вам не брат!

К несчастью, наступает момент, когда надо рамки вынимать, а это уже не так просто. У пчел есть привычка все закреплять на своих местах с помощью вырабатываемого ими клея, который называется прополисом, и если не смазать края рамок вазелином — о чем Чарльз благополучно позабыл, — разделить их возможно только ломиком. А Чарльз намеревался забрать несколько рамок. Он ходил туда накануне вечером и обнаружил, что прилетная доска покрыта слоем пчел дюймов пять. И, заглянув под крышу, увидел ту же картину. Он решил, что они собираются роиться, а этого ему хотелось избежать. Поэтому он позвонил знакомому пчеловоду, который посоветовал ему заменить гнездовой корпус. Это их успокоит, сказал знакомый пчеловод. Если у них появится больше места для молоди, они роиться не станут.

Беда была в том, что гнездовой корпус находится в самом низу под рамками. То есть сначала требовалось вынуть все рамки. Как бы то ни было, поутру Чарльз отправился вверх по тропинке с дымарем, сеткой и подготовленным гнездовым корпусом. Я на огороде выкапывала молодой картофель для обеда, а вокруг царили безмятежные мир и спокойствие, как вдруг я услышала, что Чарльз опять мчится вниз и взывает о помощи.

На этот раз речь шла не об одной пчеле. За ним гнался целый рой, когда он вылетел из плодового сада, словно Везувий в момент особенно бурного извержения. Я кинулась на кухню, налила воды в ведро и доблестно бросилась навстречу, чтобы облить его… но тут же остановилась, сообразив, что ведерко воды особого впечатления на эту тучу не произведет, а вот на меня они накинутся. Чарльз в муках кричал: