Последний снаряд

— Погоди. Не забегай вперед батьки в пекло. Понял?

— Понял.

— Я ж говорю: не наказали. Просто приехал командир, зашел в наш дом, попрыгал, проверяя половицы, и провел ладонью по стенам, как бы поглаживая их.

— Понравилось, как построили?

— Опять. Ну погоди. Вышел, значит, командир на снег и сказал, помню, не громко, так, будто и не приказывал, а советовал: «Разобрать и сложить заново».

— Ну?!

— Вот тебе и «ну»! И срок дал в два раза меньший, чем раньше. Во как!

— А почему?

— А потому, что мы торопились и плохо припазовали — пригнали одно к одному — бревна. Не подумали, что, когда вернутся сильные морозы, дом наш будет промерзать насквозь. Ведь не топор тешет, а плотник.

— И ты, папа…

— Что — папа? Приказ есть приказ: разобрали по бревнышку, трое суток работали. Спали по часу, два, как и где придется, иногда сидя у стенки. Сделали. А потом, когда грохнуло сорок градусов, из всех соседних подразделений прибегали к нам погреться. У них иней на всех стенах, а у нас теплынь. Недаром говорят: «Лоб не вспотеет — котел не закипит». Во как!..

Матвей Ратиков вспоминал этот разговор с сыном по дороге на фронт. И в эти же примерно дни Володя с Натой и мамой смотрели, как белка учила бельчонка. Как радостно было бы Матвею Тимофеевичу узнать тогда, что все трое Ратиковых живы и здоровы! Ведь все время думалось: где-то они теперь? Как живут? Чем живут?

Ратикову казалось, что поезд еле тянется, а потом вагон начинал отчаянно качаться и греметь: пролетали не по-летнему мокрые и грустные полустанки, невзрачные перелески, низкие лохматые тучи, которые нависли над нескошенными полями. Толчки, остановки среди голых полей и бугров, потом испуганный крик паровоза, снова толчок и стремительный бег поезда. Доро́гой тревожный был сон у Матвея Тимофеевича, и во сне этом всегда почти дом, жена, Володя и маленькая Наташка.

Воинский эшелон остановился ночью. Было темно, а мгновениями вспыхивал яркий-яркий свет, и спустя секунду взрыв ударял в грудь, оглушал, бил пылью и мелкими камешками по лицу, пытался свалить и отбросить. После взрыва становилось еще темнее: ослепленный вспышкой, Матвей Тимофеевич совсем ничего не видел и в одном шаге перед собой. Он слышал только, как кто-то бежал вдоль состава, крича:

— Скорей! Скорей!

И Ратиков повторял это, торопя своих красноармейцев:

— Живей, ребятушки! Ну, у кого не ладится? Прыгай на землю.

Сам Матвей Тимофеевич был уже собран: вещмешок за плечами туго подогнан, автомат на груди, лопатка и котелок по бокам.

Бойцов своего отделения он торопил по-разному — кого строгостью, кого дружески, а кому старался помочь. Он знал, что у каждого из этих молодых красноармейцев, впервые надевших одинаковые гимнастерки, свой особый характер и привычки.

Бомбежка приближалась к эшелону. Вот уже бомба взорвалась совсем близко, и Ратикова при этом сшибло с ног и обсыпало колючей землей. Как сквозь сон, он услышал:

— Ой, убьют!

Матвей Тимофеевич выплюнул землю, вытер губы, глубоко вобрал воздух, поднялся. Все произошло быстрее, чем можно об этом рассказать.

— Без паники! — крикнул он в темноту. А услышав снова, как кто-то не то пробормотал что-то испуганное, не то заскулил и заохал, выкрикнул: — За мной бегом марш!

Глаза чуть привыкли к темноте, и он различал теперь косой бугор, за который бежали в укрытие еле видные фигуры людей. Бежать надо было осторожно, чтобы не споткнуться или не провалиться в темноте в какую-нибудь яму или канаву. Услышав за собой не то порывистое дыхание, не то тяжелые вздохи, Матвей Тимофеевич на мгновение остановился и выкрикнул с озорством:

— Эй, храбрецы, на войне надо не о смерти вопить, а о жизни думать! Тогда смерть обойдет тебя стороной. Не отставай!.. Ложись!

Вовремя отдал он последнюю команду, падая лицом вперед, как бы вдавливаясь в землю, закрывая руками голову. Тех красноармейцев, кто не успел лечь тут же за ним, воздушной волной опрокинуло, повалило навзничь, засыпав землей лицо, забив пылью нос и уши. Видимо, враг бомбил теперь точно по цели, и смерть подошла совсем вплотную к Ратикову и его товарищам по эшелону…

Ольга Олеговна

Володя и Наташка стояли, тесно прижавшись к матери. Этой ночью они услышали войну, а сейчас увидели. Наташка захныкала и вдруг заревела. Ее никто не успокаивал, на нее никто не кричал, не цыкал, не требовал замолчать. Она рыдала громко — и вдруг замолчала…

В это мгновение Галина Фёдоровна, как бы очнувшись от сна, рванулась вперед, увлекая за собой детей, и сказала:

— Пошли!

Было страшнее, чем ночью во время бомбежки. Страх этот не покидал Володю всю обратную дорогу, и ему все время виделась темная громада дымящихся камней, что-то тяжко-серое, почти черное, сумрачное среди ясного солнечного дня.

Обратно шли молча и торопливо. Наташка, не успевая за большими шагами взрослых, переходила в бег. Она сначала похныкивала, потом же, снова почувствовав, что сейчас не до нее, замолчала.

А вот и маленький дом Ратиковых. Утром еще по двум сторонам подъезда были две маленькие витрины — молочной и булочной. Теперь же на тротуаре высилась куча мусора и битого стекла, а вместо магазинных окон — пирамида мешков с песком, прикрытых снаружи листами фанеры.

От этого дом сразу как бы ослеп.

— Володя, ты не заметил, разве эти окна ночью разбило? — спросила Галина Фёдоровна.

— Не помню, мама.

— Разбили! — сказала Ната. — Я помню.

Войдя в подъезд, Володя прежде всего открыл почтовый ящик, пошарил в нем рукой и сказал:

— Ничего, мама. Письма с фронта медленно идут. Вот и Мишка ничего не знает о своем папе.

Миша, школьный товарищ Володи, в один с ним день проводил отца на фронт.

— Ты плохо искал.

Галина Фёдоровна опустилась на колени перед ящиком — для ее роста он висел слишком низко, — отодвинула дверку-дощечку и заглянула внутрь.

— А это что?! — Она держала в одной руке бумажку, а другой вытирала глаза. — Прочти, Вова, это не письмо, а какая-то повестка-извещение. Прочти же: у меня все расплывается перед глазами.

В подъезде было сумеречно: единственное окно из подъезда на улицу тоже, как витрины магазинов, за это утро, видимо, забили фанерой и тут же закрыли стеклянный фонарь на крыше, который в солнечные дни золотистыми шарфами освещал лестницу. Володя прищурился и стал читать бумажку, напечатанную на машинке, с вписанными кое-где словами от руки:

— «Гр. Ратиковой Г. Ф. Настоящим доводим до вашего сведения…» Натка, опять ты ревешь! Тише! Я и так ничего разобрать не могу. Мама, ты не волнуйся — это же не письмо оттуда, а что-то здешнее, московское…

— Читай, читай, Володечка!

— Читаю: «…вашего сведения, что ваше дежурство по противовоздушной обороне на крыше в ночь с пятницы на субботу с восьми вечера до восьми утра. Вам надлежит зайти в домоуправление за инструкцией по тушению зажигательных бомб». Все… Натка, да перестань же реветь!

— Бомба, — сказала Натка и замолчала.

Они вошли во двор и чуть только переступили порог в прихожую, как за одной из двух дверей услышали громкий голос:

— Получили? Поздравляю!

Затем приоткрылась дверь, и в ней показалась голова женщины. Все в ней было ладно и как-то аккуратно, как на картинке. Волнистая прическа цвета спелой пшеницы, глаза как васильки, брови и ресницы четко очерченные, а щеки и лоб красные, точно она только что из парилки в бане. В приоткрытой двери виднелся еще ее цветастый, пестрый воротник какого-то платья или закрытого халатика, и в розовых ушах поблескивали маленькие сережки.

Галина Фёдоровна ничего не ответила соседке, но та вышла в прихожую и резко сказала, как бы выкрикнув:

— А я торчать пугалом на крыше не собираюсь.

Последние слова она бросила в закрытую дверь Ратиковых.

— Володя, молчи! — сердитым шепотом произнесла Галина Фёдоровна. — Слышишь, не смей связываться! Натка, раздеваться! Вовка, ты куда?! Слышал, что я сказала?! Ты еще не дорос со взрослыми ссориться. Сейчас же отойди от двери!

— Она не взрослая, а…

— Молчи! — оборвала его мама.

Уже не первый день Галина Фёдоровна всеми силами сдерживала Володю, который готов был сцепиться с соседкой Ольгой Олеговной. Это началось с первых же минут, когда воскресным полднем по радио объявили о войне. Тогда вся семья была в сборе, и сюда же, в комнату Ратиковых, к радиоприемнику прибежала Ольга Олеговна. Когда прозвучало жестокое слово «война», Галина Фёдоровна одной рукой взяла мужа за локоть, прижалась плечом к его плечу, а другой обняла детей:

— Матвей, что же будет?

— Выдюжим, — сказал Матвей Тимофеевич. — Выдюжим!

Дети молчали. Они никогда не видели войны, не знали и не очень понимали, что это. А Ольга Олеговна сказала:

— Сахар запасать надо! — и тут же выбежала из комнаты, а затем Ратиковы услышали, как хлопнула входная дверь в передней.

Эти ее слова о сахаре крепко запали в душу Володе. Он и раньше недолюбливал эту женщину за то, что она, угостив Наташу конфеткой, тут же просила маму дать ей что-нибудь — соль или чай, крупы или масла. Да она, Галина Фёдоровна, и так отдала бы ей все, что у нее было. Так нет же: соседка обязательно считала нужным перед этим умаслить чем-то. Володя про себя называл ее подлизой. Он уже понимал, что делает она это потому, что сама никому стакана воды не даст просто так.

В квартиру этого маленького дома Ратиковы въехали по ордеру незадолго до войны. Раньше Ольга Олеговна занимала обе комнаты, а Ратиковы жили в подвале трехэтажного дома. И хотя теперь одну из двух одинаковых комнат этой квартиры занимали четверо, а в другой была только одна Ольга Олеговна, она считала себя обиженной. В кухне и в прихожей соседка Ратиковых заняла все стенки и углы своими вещами и чем могла досаждала Галине Фёдоровне. Но такой уж был характер всей ратиковской семьи, что трудно было вызвать их на ссору. Да Ратиковы и виделись-то с ней редко. Утром, когда старшие уходили на работу, а Володя по дороге в школу отводил сестренку в ясли, Ольга Олеговна еще спала. Вечером, когда соседка возвращалась из кино или, как она говорила, «с вечерухи», Ратиковы чаще всего спали.

Володя никак не мог взять в толк и все приставал к отцу:

— Тетя Оля не работает?

— Не знаю, — говорил Матвей Тимофеевич.

— А когда работает? Она целый день в халатике, а вечером ходит в кино или на вечеруху. Сама рассказывает. Значит, не работает. Да?

— Значит, да.

— А деньги?

— Что — деньги? Ой, Володька, какой ты приставучий!

— Нет, папа, скажи, откуда она деньги берет? У нее же получки не бывает?

— Наверно, не бывает.

— Ну, откуда?

Матвей Тимофеевич сердился:

— А тебе что за дело? Дача у нее. Дачу сдает. Может, от мужа деньги остались. Мал ты еще других судить. Во как!

— Нет, не так. Сам говорил, что она трутень. А что такое трутень?

— Пчела такая.

— А почему говорят: пчелка трудовая?

— Значит, пчелки бывают трудовые и бывают нетрудовые. Трутень нетрудовой. О таких людях говорят: «Лучше каши не доло́жь — на работу не тревожь». Во как!

Нет, детям Ольга Олеговна ничем не досаждала. Ната, бывало, ластилась к ней, а Володе поначалу даже понравились красивые желтые волосы соседки, запах духов и ее белые-белые зубы. И не только внешность Ольги Олеговны показалась приятной. Она любила острить и так, бывало, шутила, что Володя хохотал, аж захлебываясь. А иногда он ее шутки не понимал. Как-то соседка спросила его:

— Володя, какая колбаса самая лучшая?

Он ответил не задумываясь:

— Полукопченая.

— А еще какая?

— Никакая. Это самая лучшая. Я ее только два раза ел. Нарежешь, а она блестит как полированная.

— Неверно говоришь, Володя, — сказала Ольга Олеговна. — Самая лучшая колбаса — чулок с деньгами…

— Чулок — это не колбаса. — Володя тогда даже обиделся: что это его разыгрывают? А потом до него дошло: соседка так сказала, потому что набивает деньги в чулок, как начиняют мясом колбасу.

Он уже стал во многом разбираться, Володя. Теперь шутки и остроты Ольги Олеговны его не смешили, а чаще раздражали. Чем становился он старше, тем больше росла в нем нелюбовь к ней.

Трудный урок

Каждое утро и каждый вечер Советское Информбюро сообщало о положении на фронтах Великой Отечественной войны. А положение это было очень тяжелым: нанося врагу огромные потери, наши части отходили с боями на восток по выжженной и окровавленной земле.

Против оборонявших Москву советских войск Гитлер бросил миллионную армию. Он считал, что с ходу, как ураганным ветром, сметет нашу оборону и захватит Москву. Потому и название этой операции Гитлер дал «Тайфун».

Ураган «Тайфун» несся с запада на восток, но с самых первых километров его останавливало яростное сопротивление советских людей — и в Брестской крепости, и под Смоленском, и под Ельней и, наконец, на ближних подступах к Москве.

Нет, не смог «Тайфун», как хотелось Гитлеру, смести все на своем пути и ворваться в Москву. Хотя врагам легче было воевать в первые месяцы после того, как они коварно напали на нас. И дело было не только в их численности, но и в том, что фашисты с ходу вступили с нами в бой. Перед этим гитлеровские войска прошли по всей Европе, и военная машина фашистов была, как говорится, на полном ходу.

В вагоне, который вез Матвея Ратикова на фронт, он был обучен и подготовлен к войне лучше других. Были в эшелоне и такие, что не знали, как надо вести себя во время бомбежки, как надо окапываться, маскироваться на местности, и многое другое было им неведомо в трудной и опасной науке войны.

Ратиков учил их даже такому, казалось бы, простому: как прикуривать. Он говорил:

— Третий не прикуривает.

— Почему? — спросил его молодой боец.

— Простое дело. Темнота. Тишина. А где-то смотрит во все глаза фрицевский снайпер. Ты чиркнул спичкой — он насторожился. Второй огонек вспыхнул — пусть маленький, — фриц взял на мушку. А третий огонек блеснул — он уже готов к выстрелу. И бахнул. Понял?