Помоги проекту - поделись книгой:
Последний снаряд
Марк Ефетов
© Ефетов М. С., наследники, 1972
© Пинкисевич П. Н., наследники, рисунки, 1972
© Оформление серии. АО «Издательство «Детская литература», 2019
1941–1945
К 75-летию Победы
в Великой Отечественной войне
Тревожная ночь
Когда Володе исполнилось четырнадцать лет, его приняли в училище номерного завода, где до ухода на войну работал отец. На завод надо было ехать электричкой, а потом еще лесом пройти порядочный кусок. Теперь-то Володя понял, почему отец вставал на работу, как говорится, чуть свет, а осенью и зимой и совсем в темноте.
Отца Володя почти не видел: уходил отец — Володя еще спал, приходил, а сын постель разбирает, спать ложится.
В те времена один выходной был — воскресенье. И Володе все не хватало времени с отцом поговорить: на неделе запомнит, о чем отца спросить надо, а к воскресенью забудет. Часто Володя спрашивал отца:
— А работать меньше нельзя?
— Нельзя.
— Почему?
— Вполплеча работа тяжела: оба подставишь — легче справишь.
Володе очень хотелось посмотреть, как отец работает, но он знал, что на завод пройти нельзя: военная тайна.
Управление заводом и училищем, где обучали будущих рабочих, размещалось в городе. Володя знал, что на первом этаже этого управления ничего интересного нет. Учреждение как учреждение: письменные столы с телефонами, пишущие машинки, которые стрекочут, как кузнечики, и мягкие двери, похожие на матрац или ватное одеяло, только поставленное стоймя. Все это Володя видел сквозь окна нижнего этажа. Ничего особенного.
Но чтобы пройти в управление, нужен был пропуск.
Может быть, именно потому Володе очень хотелось узнать, что там, за этими дверьми, перед которыми стоит часовой с винтовкой. Володя спрашивал отца:
— Там чего?
И отец отвечал тем же тоном:
— Ничего.
Или говорил:
— Канцелярия.
Володе в это верилось и не верилось. Он любил себе представлять то, чего не видел. Африку, например, со слонами и тиграми. Или сказочный дворец, где есть железная дверь, очень секретная, которая отпиралась золотым ключиком. А что за этой дверью? Сундуки с золотом, а может быть, пушки — такие особенные, каких нет у врагов…
Он тогда еще был маленьким, Володя-первак, как называли первоклассников, мальчишки во дворе дразнили его «салага». Он правда невысокий, был узок в плечах, волосы светлые, как у отца. И лицо узкое и длинное — худое, если сказать одним словом. Когда поступал в школу, ему-то было восемь, но давали по виду шесть. А отца, Матвея Тимофеевича Ратикова, и совсем комсомольцем называли. Такая, видно, порода была ратиковская — моложавая.
— Ну пошли, старик, на работу, — звал отец Володю, когда малышу надо было идти в детский сад.
— Папа, а нас там не заставляют работать.
— А спать? — спрашивал отец.
— Заставляют. Только поиграть охота, а тут говорят: спи!
— Видишь… А манную кашу?
— Что — кашу?
— Заставляют?
— Ага. Заставляют.
— Так кому же, Вовка, легче — мне на заводе или тебе в садике?
Володя молчал, улыбался: «Шутит папа». И смеялся громко-громко.
— Нам в садике тяжелее. Ох как тяжело!.. А у тебя в управлении чего?
И снова отец отшучивался:
— Я же тебе говорил, что ничего. Столы, значит, и стулья. Вот и всего.
Но Володя-маленький не отставал:
— А почему часовой? А почему всем туда нельзя? Секрет? Да?
— Да, — сказал Матвей Тимофеевич, — секрет, значит. Во как!
— Чтоб про наши пушки не узнали?
— Правильно, Вовка! Если всех пускать, какой-нибудь враг пролезет и все про наши пушки узнает. Пойдет на нас войной. И нашими же пушками стрелять будет. Хорошо?
— Не. Плохо.
— То-то…
Потом, когда Володя подрос, он узнал, что это такое — военная тайна, и никогда папу не расспрашивал ни про завод, ни про управление. Не расспрашивать было ох как трудно… Но что поделаешь: отец всегда говорил ему, что дать себе волю легче, чем сдержаться.
Война началась в день, когда Володя с отцом собирался в зоопарк. В первую ночь война пришла на границу, а потом, когда Матвей Тимофеевич был уже далеко на фронте, когда которую неделю ждали от него письма, самолеты врага появились в небе над Москвой. Володя и не слышал воздушной тревоги — спал. Но мама разбудила и его, и сестренку Наташу. Сонный, спускался он в подвал, а Натка при этом хныкала: «Спать хочу!» И Володя тоже не мог понять — взаправду это или еще снится? Бухало так, что стекла в окнах дребезжали, мало что крест-накрест бумагой заклеены и черной бумагой зашторены. А когда Галина Фёдоровна, мать Володи, перебегала двор, держа за руки детей, ухнуло так, что на какое-то мгновение Володя оглох. В это же время все небо прожектор, как саблей, перерезал. И потом через потемневшее небо красные точечки промчались, и вдруг светло стало — светлее, чем днем.
Это была первая бомбежка, которую испытал в своей жизни Володя. До сих пор война была далеко, там, где был фронт, а теперь вот она, пришла к самому дому Ратиковых. Фашистские самолеты шли так высоко, что их не было видно, но шум моторов слышался даже в подвале. А как отчетливо и гулко, будто из бочки, стреляли наши зенитки! Наташка плакала, а Володя думал: «Вот так оно, должно быть, у папы на фронте».
Потом в бомбоубежище Володя успокаивал и укачивал маленькую Наташку. Подумать только: все люди в бомбоубежище были озабоченны, взволнованны, все спросонья, а поди ж ты — обращали внимание на Натку: «Какие глазищи!» — или что-нибудь в этом роде.
Была Наташка действительно круглолице-румяная, большеглазая, и вся голова в золотистых колечках, как завитая. А когда уснула, совсем красными стали тугие щеки и легли на них большие темные ресницы.
Наташа уснула под грохот пальбы. Она ведь и дома привыкла спать и в шуме, и при свете…
В бомбоубежище голоса войны постепенно стали стихать: буханье зениток слышалось тихо, тише, еще тише, и вскоре совсем все утихло.
Черная тарелка радиорупора трижды оповестила:
«От-бой! Внимание: от-бой! От-бой!»
Что же будет?
Мама взяла Наташку на руки, и они пошли домой. Светало. Володя ежился. Холод проползал за ворот, а может быть, это казалось Володе оттого, что он не выспался. Кто знает… Теперь, когда ничто не вспыхивало, не взрывалось, не стреляло вокруг, а только розовые облака плыли по белесому небу, стало как-то спокойно. Мама отперла дверь, уложила сонную Наташку, и Володя лег в свою разобранную постель. А как только лег, сразу же уснул.
Проснулся: солнце шпарит вовсю, и мама сидит за столом — кормит Наташку.
— Проснулся, сынок?
— Ага.
— Помнишь, какой сегодня день?
— А как же! Мы не опоздаем?
— Что ты, Вова! Нам в училище к часу. Время есть. Сейчас и десяти нет. Вот накормлю Наташку, а ты пока сбегай купи чего есть. Мы с тобой потом поедем в училище. А на работу я в ночь пойду…
Позже, во время войны, вместо «куплю продукты» часто говорили «отоварю карточки». Хлеб и все продукты продавали только по карточкам: отре́зал от карточки маленький талон, отдал его вместе с деньгами или чеком из кассы и получай сколько положено. А положено было по-разному: детям что получше, попитательнее, тем, кто легко работает, — поменьше, кто на тяжелой работе — побольше. Рабочую карточку получила и Галина Фёдоровна. Она работала на ткацкой фабрике. Иногда днем, а иногда и в ночную смену. После первой бомбежки Галине Фёдоровне страшновато было оставлять детей одних на ночь. Но что поделать — выхода не было.
Об этой ночной бомбежке ни Володя, ни мама не говорили. Что панику разводить? Мама только сказала:
— По радио передавали: ночью наши зенитчики отбили налет фашистских самолетов.
— А я и знал, что отобьют, — сказал Володя. — Зенитки бухали будь здоров…
В заводское училище поехали все втроем. Утром прошуршал стремительный, короткий дождь. А день был ясный, безоблачный, сверкающий в не просохших еще лужах. Натка обязательно хотела выкупаться в каждой. Во всяком случае, она топала по лужам, разбрызгивая воду далеко вокруг.
— Прекрати! — покрикивала мама.
При этом она казалась очень строгой. Галина Фёдоровна любила говорить о себе: «Я — солдат». Походка у нее действительно была твердая и голос громкий. Была она высокой, но в круглом лице и пухлых губах были мягкость и доброта, а глаза всегда, казалось, говорили: «Чем помочь?», «Не нужно ли вам чего?»
И она действительно любила помогать. Ну, дома, ясное дело, мама первая помощница и детям, и мужу. Но Галина Фёдоровна была первой помощницей и подругам на работе. Ничего, что крупная, большая, а быстро и ловко ходила между ткацких станков, чуть только прикасаясь к ниткам. И пряжа шла у нее гладкая-гладкая, без узелков или про́пусков. Галина Фёдоровна успевала не только за своими станками смотреть. Если обрывалась нитка у подруги, что рядом работает, вмиг нитку эту связывала и в свой проход возвращалась: ласковым движением гладила полотно, чуть только прикладывая руку, на ощупь проверяла, правильно ли идет ткань, нет ли где перебоев или обрыва.
Наташа была один раз у мамы на фабрике. Володя приносил маме еду и взял с собой сестренку. С тех пор она играла дома с куклами в ткачиху.
А вот теперь она шлепала и шлепала по лужам, и мать покрикивала на нее: «Прекрати шлепать — отшлепаю!» Но девочка только смеялась, подпрыгивая и пританцовывая. А Володя подумал: «Совсем как в тот раз, когда мы все ехали за город с корзиной, в которой была вода, котлеты, молоко и всякие сладости. Это же было совсем-совсем недавно… Корзину нес папа, а теперь где он? Сколько времени как уехал, а письма нет и нет…»
Раньше Володя не задумывался: какой у него отец? Папа как все папы. А теперь все время думал о том, что его папа особенный. И вспоминал при этом его присказку: «Цену узна́ешь, как потеряешь».
В то утро, когда Ратиковы шли в заводское училище, должно быть, только Наташа не думала о войне. Но вот когда подошли к метро, она сказала:
— Зенитьки…
С каждым днем Наташа узнавала новые слова, но произносила их на свой лад. С тех пор как грянула война, много появилось новых слов; уберечь Нату от них нельзя было, хотя Галина Фёдоровна и Володя старались при ней о войне не говорить.
За городом война не чувствовалась: щебетали птицы и зеленели поля. Только железные ежи, сваренные из рельсов, ростом повыше Наташи, напоминали о том, что в эту поездку было совсем не так, как тогда с папой.
Запомнила ведь Натка, что в прошлый раз на дороге не было этих больших железных заборов, разбросанных по всему полю. Она протянула руку к железным ежам:
— Зачем?
— Противотанковые, — сказал Володя. — Пошли давай. Не отставай.
— А мама сказала, что у нас время есть. Утром сказала, помнишь?
Володя помолчал и подумал: «Все-то она уже понимает, ко всему прислушивается. Большая стала Натка».
Он многое объяснял ей, отвечая на ее «зачем?». Но сейчас говорить не хотелось. Мама молчала; наклонила голову и так внимательно смотрела на дорогу, что Володя чувствовал и понимал: лучше не говорить о войне. Вот ведь и сегодня, когда уходила из дому, мама открыла их почтовый ящик внизу и долго шарила там рукой, хотя ясно было, что письма нет. Володя обнял ее: «Пойдем, мамочка».
В прохладе тенистого леса растворялся запах первых белых фиалок.
Наташа часто останавливалась и спрашивала брата:
— Цветок?
— Цветок!
— А как зовут?
— Кукушкины слезки.
Ната решительно отвернулась от красно-лиловых цветов, которые напоминали о слезах:
— Пошли давай!
Поделиться книгой: