Дежурство

— Открывайте реанимационный зал, мне надо жгут переложить, на нормальный поменять, потом систему и покатим на ревизию раны в экстренную, — говорю я пришедшим накурившимся.

— Ключ унесла Аня, она повезла в пульмо больного, — регистратор делает гримасу на лице, — она случайно, он у неё в кармане.

— А другой есть?

— У реаниматолога, вызывать?

— Не надо, давайте в перевязочную покатим, — говорю я, обгоняю каталку, что нехотя подхватили молодые дежурные сестры, первым подхожу к закрытой перевязочной.

— И эта закрыта? — недоумеваю.

— Конечно, ключ у операционной сестры, они сказали, что час будут заняты, звонить бесполезно, — маленькая хилая сестра или санитарка закатывают каталку с длинноволосым в помещение перед перевязочной, где я недавно смотрел в свете негатоскопа доцента логики.

Начинаю расспрос лежащего, типовое знакомство с его историей, жалобами, недугами и перенесенным за молодую жизнь. Он в сознании, отвечает неохотно, возможно, ещё под интоксикацией. Хотя откровенно «под кайфом» не выглядит. Больной особенно ничего не сообщает, пока я одновременно с быстрым расспросом не разрезаю ножницами его окровавленные джинсы чтобы подобраться к ране и жгуту, намотанному абы как поверх штанов. Сидел дома, никого не трогал, вышел в окно, больше не помнит. Кровь капает на металл каталки. Артур приносит широкий хирургический жгут, вероятно его собственный, смотанный улиткой и остаётся смотреть.

— Это левайсы были, вы мне новые купите? — приподнимая голову говорит раненый.

— Купим-купим — входит в разговор Артур.

— Артур, помолчи, пожалуйста, — я решаю одеть нестерильные перчатки, что у меня всегда в кармане чтобы не испачкаться перед сменой жгута и транспортировкой в операционную.

— Вы нам лучше расскажите, что в окне увидели, зачем выбросились, — говорю я. Всё почти готово к осмотру раны.

После моего вопроса длинноволосый вдруг приседает на каталке. Будто что-то вспомнил, рот его открыт, глаза расширены, он глядит куда-то мимо сквозь Артура и говорит: «Я хочу умереть». После этого он хватает за кончик жгута и резко тянет его на себя. Жгут слетает с ноги, будто и вовсе не держался на ней, кровь обильно заливает вогнутое ложе каталки. Мужчина закатывает глаза, резко бледнеет и падает на спину становясь плоским и безжизненным.

— Капельницу ставьте быстро! — я кричу на Артура, тот убегает в сторону процедурной.

Я грубо наматываю новый жгут выше места кровотечения толком не видя рану, которая находится в подколенной ямке. Затягиваю так, что могу дать гарантию остановки кровотечения. Успокаиваюсь и смотрю на свои руки. Перчатки удивительно чистые, а вот выше них, предплечья между краем рукава халата и перчаткой, сами рукава и низ халата испачканы в крови. Как по волшебству длинноволосый приходит в себя, открывает глаза. Сестра измеряет давление, ставит капельницу с физраствором. С Артуром мы живо разворачиваем каталку головой по движению и начинаем скрипеть по бесконечному подвальному коридору к лифту в оперблок. Помощник одной рукой держит стеклянную четырёхсотмиллилитровую бутыль, вторая готовая стекляшка лежит в ногах. Струйно жидкость поступает в тело, мы катим в тишине. Оживший начинает немного ворочаться и привставать.

— Лежите спокойно, — строго говорю я, — мы едем в операционную смотреть рану, лечить вас будем.

— Я никуда не поеду, — чётко и довольно громко говорит мужчина.

Мы продолжаем катить. Из-под подложенного покрывала торчит наспех засунутая пустая история болезни. Первая банка прокапалась на половину. Перед лифтом поменяем.

— Я никуда не поеду, я не разрешаю меня спасать, — продолжает больной.

Артур, придерживающий каталку и помогающий сбоку смотрит на меня, толкающего сзади за обе ручки. Я молчу.

— Вы мне не поможете, вы не понимаете, что происходит, — мужчина привстаёт и хватается за жгут. Мы бросаем каталку и останавливаем его руку. Но он ухватился уже за розовый плоский конец и дергает в разные стороны. Артур в одной руке держа банку с капельницей, другой бьёт по рукам пациента. Я за грудь пытаюсь его уложить. Вдруг у меня получается, больной резко обмякает и я кладу его головой к себе без сопротивления. Из-под одеяла на пол коридора капает кровь. Мы останавливаемся. Я снимаю и перекладываю жгут снова, тот не снят, но ослаблен, приходится всё разматывать и заново заматывать. Прошу Артура поменять банку и следующие 400 мл скоро начинают капать в вену. Почти закончив со жгутом, я вдруг рву его. В руках остаётся полметра. Тоже что ли от гумпомощи госпиталя 60-х годов? Оставшегося хватает. Кровь затекает на историю. Пациент приходит в себя и опять лежит неподвижно. Жгуты портятся от стерилизации, успокаиваю я себя. Нам только подняться в лифте, две минуты.

— Давление падает, когда кровотечение серьёзное, сознание уходит — говорю я Артуру, — рефлекторно, централизация кровообращения, покатили к лифту скорее. И вот уже мой помощник несколько раз жмёт на кнопку. Лифт не приезжает, мы слышим лишь звонки где-то над нами. Стоим и присматриваемся к больному. Не мужчина, скорее парень, бледный, с начинающейся бородкой. Одежда модная, яркая. Мажор-наркоман? Есть ли у него ВИЧ, гепатит? Я весь в его крови. Артур пока нет и ответственно держит капельницу и совершенно не боится ни крови, ни общей стрессовой ситуации.

— А что он ответил, когда вы спросили, что он видел из окна? Решил поэтому выброситься? — Артур снова нажал на кнопку, вверху раздался звонок.

— Это галлюцинации такие у них?

— Это жизнь такая у них, Артур, — про две минуты до операционной это я определённо сглупил.

— Я хочу умереть, — негромко сказал длинноволосый и не вставая, не приподымаясь, своей длинной рукой достал и дёрнул жгут. Я прижал его руку к каталке, но он дёрнул кистью ещё раз, короткий рваный жгут поддался и ослаб. Всё повторилось. Парень отъехал, голова упала на металл каталки, кровь закапала на пол, я ещё раз быстро и грубо намотал на ногу жгут. И, ещё раз порвал его. Какая зараза… На этот раз кровь попала мне на лицо от размахивания жгутом вокруг бедра, на Артура, на наружную дверь лифта. История болезни погрузилась в натёкшую кровь, прямо на обложке лежал большой сгусток. Ещё одно перекладывание жгут не перенесёт. А больной?

— Я вас таких в лифт не пущу, — открыв двери произнесла лифтёрша в роговых очках, — кто мыть потом будет?

Я резко вкатил каталку мимо неё, так что игла, похоже вышла из вены больного и ничего не отвечая лифтёрше нажал сам на четвёртый этаж реанимации, где находился оперблок. Лифтёрша причитала всё время пока мы двигались со скоростью сонного первоклассника, бредущего по лужам, обещала жаловаться и звонить в приёмное, обещала не пускать нас больше в лифт, обещала, что вот этой самой кровавой тряпкой… Я молчал. Бесполезно разговаривать с этими людьми, живущими в подвале больницы. У нас разные жизни и разные задачи на сегодня. Я после дежурства уйду домой и постараюсь всё это забыть. Мне просто нужно достойно дожить до девяти утра, даже до без пятнадцати девять. Они же, кажется, всегда ночуют и питаются здесь, обрастают больничной микрофлорой и не знают, что за стенами есть солнце. Курят и пьют бесконечными ночами освещёнными электролампами и негатоскопами. На них и держится эта больничка. На них и на котах и мышах — соседях по подвалу. Они уйдут рано или поздно и всё здесь зарастёт болотом, котами и мышами, грибами и сгустками крови. Может, они, эти люди и есть местные грибы и сгустки. Зачем Артуру нужно всё это? Дежурить через день, в чём кайф? Надеюсь я уеду куда-нибудь раньше, чем рухнут эти стены, чем я начну смолить с ними на крыльце. На пол лифта капала кровь с каталки. Я демонстративно подставил носком ботинка литровую стеклянную банку полную окурков под этот каплепад. Артур тоже одел перчатки из кармана и придерживал край жгута. Дверь открылась.

***

Мы заехали в предоперационную и анестезистка помогла наладить систему заново. Капельки Рингера бодро побежали из пакета в человека с длинными волосами. Артур не отходил от него, привязал одну руку пациента бинтом к каталке. Мастерски через петельку, явно он уже видел психозы. Жгут, казалось, лежал неплохо. Я разбирался где и когда можно устроить ревизию раны и остановить кровотечение. Основная операционная была занята аппендицитом. Дополнительную мне предложили занять и подождать сестру и анестезиолога с операции. По счастью, дежурный реаниматолог — Анатольич — согласился исполнить роль анестезиолога для нас. Всё медленно, но поступательно завертелось. Вену переставили на другую руку, Выполнили подобие ЭКГ на проформы. Взяли кровь на группу и общий анализ. Принесли новую историю вместо залитой кровью с каталки. Мне пришло в голову, что мы не сделали снимок, наверняка там перелом костей голени. Но что важнее сейчас, конечно остановка кровотечения, можем заехать в рентген на пути из операционной в палату.

— Будем гипсовать скорее всего у вас, в гипсовальной, — звонил я с внутреннего телефона из предоперационной в травму, — как там этот, тот, что под реланиумом?

— Дохтор, что мне делать с чудным дядькой с вывихами, ему можно есть?

Я совсем забыл про доцента логики, вот же блин.

— Пусть пока не ест, ЭКГ сняли, он уже в палате?

— Да. Из 905-ой нормально, смотрит в окно лёжа, не жалуется.

— Что видит? — я потихоньку возвращался в спокойное состояние, — кто побеждает в небе?

— Буду я ещё с ним разговаривать, — буркнула сестра, — он доктора хочет, рассказать. Говорит, что тьма побеждает. Плачет.

— Ну, пусть ждёт, пусть вместе с вывихом ждут.

Максимально недовольные лица второй операционной сестры и реаниматолога на подхвате смотрели на меня, когда я объяснял, что пациента нужно уложить на живот или бок. Так и будем ревизировать, рана почти под коленкой. Второй косой взгляд я получил, когда сообщил, что мыться будет в качестве ассистента Артур. Вообще даже не студент-медик. Больше сейчас просто некому. Остальные хирурги зависли на сложном аппендиците за стенкой. Третью порцию злых взглядов я получил, когда пациент уже на вводном наркозе вдруг сказал: «Я отказываюсь от операции, согласия не даю, хочу умереть. Нахожусь в полном сознании и ясной памяти». Через три секунды глаза его закатились и реаниматолог стал придерживать ему челюсть и кислородную маску. Ещё через минуту он сказал нам: «Начинайте».

И я начал. Рану расширил и тут же осознал, что вступаю в территорию для меня сложную и оттого запретную. По всей видимости ранение большой артерии, берцевой или подколенной. Артур по команде плавно ослаблял жгут, я искал, находил и думал. В конце концов, в глубине раны появилась откровенно артериальная кровь. Прижал. Где разделяется подколенная артерия? Это основной ствол или нет? Если перевязать высоко омертвеет вся конечность ниже колена? Может это всё-таки какая-то веточка? Добавочная? Необычная анатомия? Чем шире разводил рану, тем больше было вопросов.

— Чего ждём? — анестезиолог поинтересовался отчего я смотрю не в рану, прижимая там что-то салфеткой, а в окно в сторону закатившегося солнца.

— Нам нужен сосудистый, — сказал я с грустью, — консультация.

— Раньше это было непонятно? — недовольно буркнул анестезиолог, — щас, позвоню им. Анатольич вышел, городского в предоперационной не было, только в ординаторской.

Сосудистых в нашей славной клинике не обитало. Они жили в другой, за горой, за лесами и долами, за колхозным рынком и крайне неохотно приезжали даже днём на помощь. По дежурству я и вовсе не мог вспомнить такого визита. Ожидая ответа с того конца коридора, где Анатольич звонил в сосудистый центр я подготовил всё для гемостаза и отвечал на вопросы Артура.

— Да, тут можно, а тут уже нельзя. У некоторых да. Бывают варианты анатомии. Да. Это ты верно подметил. Здесь никак. Поэтому и ждём помощи.

Анатольич вернулся, не дозвонился, но передал сообщение. Почти следом за ним дверь в операционную приоткрылась и женский голос возвестил.

— Перезвонили. Не приедут, заняты. Сказали, что наша больница им ещё за прошлый год не заплатила. Ругались.

Дверь закрылась.

— Что делать будете? Мне добавлять? Пора решать, — за плечом встал анестезиолог.

С моей стороны пауза выдавала отсутствие опыта. Окно стало абсолютно чёрным. Пришла ночь.

— Чего копаетесь? — в операционную зашёл, почти влетел толстый Мих Мих. Старший дежурный хирург Михаил Михайлович в извечной марлевой маске старого фасона, с квадратными дырами между нитями марли в которые легко пролезла бы сигарета. Маска закрывала пол-лица и достигала груди, завязки, накинутые на плечи были, пожалуй, по полметра. Мих Мих был красным выше маски и явно заведённым чем-то до кипения.

— Что копаетесь, спрашиваю, заняли сестру, операционную. Травму свою на десятом ковыряйте, у нас острый живот в приёмном!

Анестезиолог, который реаниматолог, сказал:

— Я вообще в гостях, могу уйти.

— Не ёрничай тут, — Мих Мих заглянул через руку Артура в рану, затем глянул на лицо больного, — ну, правда, что ковыряетесь, отхерачьте ногу этому наркоману. У нас острый живот ждёт. А после этого надо ещё кварцевать, после такого.

Мих Мих, решивший, что достаточно обозначил позицию по плану закругления работы вышел. Было слышно, что он стоит в предоперационной и не уходит пока.

— На живот я не останусь, мне надо экстубировать во взрослой, — сказал анестезиолог и сел на железный вращающийся стул, — Работайте. Остановилось кровотечение? Будете ждать сосудистого?

— Кого? Офонарели? Я тут тридцать пять лет работаю, сосудистых в операционной не видел. Зашивайте давайте! — старший хирург был тут как тут. Мих Мих опять вышел, теперь точно полностью, дверь предоперационной хлопнула, заскрипел лифт.

Артур спросил: «Откуда он знает, что больной наркоман? Опыт?». Никто не отвечал.

Перелом берцовых костей никак не давал мне прицелиться и определиться с тем какую именно артерию я собрался отключить. По переминанию с ноги на ногу Артура я видел, что торможу. Нельзя же тут прошивать. А что можно?

— Ну? — пожилая анестезистка подала голос вернувшись после сигареты к нам, — каталку звать?

— Не решили они, — ответил за меня анестезиолог, — ждут пока Мих Мих их выгонит пинками.

Сестра то ли выдала грубый смешок, то ли кашлянула и снова вышла к открытому окну предоперационной.

— Будем останавливать, не жгут же возвращать на место, что ещё делать? Поправьте свет, пожалуйста, — я ртом изнутри жевал маску и выбросил окровавленную салфетку в тазик.

Скрипнула старая семиглазая лампа, пару раз дёрнулась под руками анестезиолога и замерла в приемлемом положении светового пятна. Запшикал тонометр, поехала по полу вторая система для капельницы. Я опустил в рану иглодержатель, прошил и сам же завязал. Надёжно, разными узлами. И всё вдруг стало легко и расслабленно. Дополнительные швы на мелкие кожные сосуды, дренаж, обработка кожи перед ушиванием, позволение Артуру завязать пару незначимых швов. Выдох. Пациент уже на спине и едет в реанимацию. Добрый дядя Анатольич решил взять длинноволосого до утра, прокапать плазму и сделать хорошую биохимию, посмотреть статус повреждения молодого организма наркоманией.

— И ВИЧ, — крякнул врач.

— И, конечно, ВИЧ, — согласился я.

Студент помогал катить, каталка удалялась, а я, разоблачившись из операционного, сел в углу писать протокол операции, заполнять новенькую историю. Место для описания всего случая, анамнеза болезни, всего-то с шоколадку. Может чуть больше, с карманную библию, что раздаёт мормоны. Место для описания всей подноготной пациента, анамнеза жизни, размером с коробок спичек, двумя пальцами можно закрыть. Вот столько пустоты мне пришлось заполнить. И столько места залить шариковыми синими словами оказалось нелегко. Знал я длинноволосом немного. Пару фраз подсмотрел в листке скорой, пару добавил от себя. В предоперационном эпикризе подробно отразил сколько раз пациент мешал его транспортировать, снимал жгут. Про отказ от операции, разумеется, умолчал. Операция по жизненным показаниям, по документам всё чётко. Протокол. Отражение ассистенции Артура, первой в его жизни. Сомневаюсь, он лукавит, думаю, напрашивается на каждом дежурстве и у всех. Отчего-то парень неровно дышит к экстренности и этому дну жизни — приёмному отделению. Сколько я оформлял историю? Десять-пятнадцать минут? После этого кровотечения время стало липким и невидимым. Через огромные незашторенные окна ординаторской на меня смотрела квадратное лицо ночи. Без луны, без звёзд, без фонаря. Может уже скоро утро? Всё это закончится и я пойду домой. Я провалился в просиженное зелёное кресло ординаторской реанимации и передохнул. Подколенная или берцовая веточка? В любом случае будут осложнения. Насколько большие? Вот я вляпался. Острый живот это ещё на пару часов, логично, что вывих снова будет ждать. Я собрался встать из зелёной глубины бархата, вернее только наклонился ещё чтобы перенести вес тела, как в ординаторскую вошёл незнакомый человек. В халате и с сине-фиолетовым носом, он сошёл бы за хирурга или слесаря с большим стажем. Шапочки у него не было и сизый нос переходил сразу в седую голову и огромные волосатые уши.

— Ты оперировал? Гемостаз, парень во второй?

— Я.

— Поздравляю, натворил что хотел. Доволен?

Мужчина посмотрел на ФИО на истории передо мной, взял её и уселся в дальний угол писать. Для чего извлёк из нагрудного кармана свою толстую, по виду чернильную ручку.

— Я уже был в палате. Всё посмотрел уже. Пульсации ниже колена нет.

— Вы сосудистый? Из сосудистого центра? — я встал и пересел к нему ближе на диван.

— Кхе, — ответил тот

— Мы вам звонили, ответили, что не приедете.

— И что? Это повод делать, что вздумается? — очень грубо ответил гость, — я-то приехал, а толку, натворили дел.

Он писал быстро и много, размашисто со скрипом пера его чернильного инструмента. Через страницу он снова посмотрел на меня.

— По жизненным, кхе. Когда в вашей богодельне научатся людей лечить?

Перо забегало по второй странице. Я с ужасом представлял как он пишет о вероятном прошивании крупной артерии без коллатералей и мне стало холодно.

— А шину зачем поставили? Ещё бы гипс наложили!

— У него перелом обеих костей голени, — негромко сказал я. Отсаживаться теперь было неудобно и я просто терпел.

— После операции на сосудах нельзя делать иммобилизацию! Физиологическое положение и всё! Хотя какая это операция, кхе…

Мне хотелось провалиться под землю. Врач с некрасивым носом резко встал и вышел также неожиданно как и пришёл. Я сказал ему вслед что-то типа «спасибодосвидания», он не ответил. Я пересел на его место, перевернул страницу и прочитал крупный почерк сосудистого. Он не писал об ошибке операции, констатировал ситуацию, рекомендовал УЗИ с допплером, короче, покрывал меня. Я выдохнул. На ватных ногах пришёл в палату, где длинноволосый ещё не проснулся и лежал за ширмой между панкреонекрозом и повешенным. Обе ноги, оперированная и неоперированная, не имели пульсации, были бледными и холодными. Никакого допплера у нас ночью в помине не было. Отсутствие пульсации пока ещё, может час-другой, можно было объяснить низким давлением. Это было нарисовано на космически красивом мониторе в изголовье. Капала плазма, мерцала лампа, даже здесь почему-то не было штор. Природа с неба могла смотреть прямо на лежащих. Квадрат ночи преследовал меня. Я тоже написал дневник в историю после гостя и решил подняться в травму, узнать, как дела у психоза и вывиха. Обходя пациента с другой стороны я заметил татуировку на его плече — плоская голова волка пожирающего солнце.

***

Доцент с вывихом сидел в проходе у открытой двери в процедурную, из которой лился свет в коридор палат с уже выключенными лампами, и что-то рассказывал с кушетки внутрь светлого пятна. Вынужденная заполнять какой-то журнал или готовить на утро набор на стерилизацию сестра молча присутствовала. Я постарался подойти негромко и послушать о чём речь, но не получилось. В тишине ночи закрывший дверь лифт выдал меня.

— Доброй ночи, извините, пока я не могу вправить вывихи, нет свободного анестезиолога, — я говорил и почувствовал, что очень хочу пить. Рот просто пересох.

— Ему можно есть? Отменяем до утра? — оживилась сестра, которая действительно писала в журнал.

— Давайте час подождём, я позвоню. Что психоз после реланиума?

— Реланиум ваш ему как дробина бегемоту, лежит, не спит, но и не беспокоится, — сестра явно хотела чтобы мы все ушли с её глаз.

— Бес покоится, — вставил толстый. В этот момент его очки упали с толстого лица толстой головы, с толстых ушей и остались лежать на груди, зацепившись за костюм, что казался теперь атласно-белым халатом. Полуобездвиженными руками он стал пытаться подхватить очки, отчего те начали падать дальше. Я снял их с живота пациента и помог вернуть на законное место.

— Благодарю, а можно мне ещё штаны какие-нибудь, попа прилипает сидеть, у вас тут всё покрыто клеёнкой.

— Ага, кровь хорошо стирается с неё, — пошутила сестра.

— Помоги ты ему, пожалуйста, я пойду в 905-ю загляну и потом вниз в реанимацию, там за вами травма с повреждением магистральной артерии. Фамилию забыл, история там, во взрослой реанимации рядом с вашим повешенным лежит.

— Владимирыч, штаны будут только утром, сестра-хозяйка даст. Хотите, — она обратилась к больному, — я вам дам старый халат. Сверху или под себя подстелите.

В 905-ой свет не горел, потому я негромко поздоровался в темноте, извинился и нажал выключатель. Трое, кроме галлюцинирующего, недовольно заворочались. Слева у окна мужчина натянул на лицо одеяло. В палате пахло мочой. Пациент, к которому я вернулся лежал с открытыми глазами в том же положении, как я оставил его вечером. Он немного разбинтовал ногу на шине, но вставать как будто не собирался. Мочой пахло от него.