Помоги проекту - поделись книгой:
Елена Осокина
ЗА ФАСАДОМ «СТАЛИНСКОГО ИЗОБИЛИЯ»
Распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации, 1927–1941
Памяти Сергея Семичева
© Волгоградский музей изобразительных искусств им. И. И. Машкова, 2021 год,
© Е. Осокина, 2022,
© Д. Черногаев, дизайн обложки, 2022,
© ООО «Новое литературное обозрение», 2022
ПРЕДИСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ
Эта книга — результат двух эпохальных событий: архивной революции, которая открыла доступ к документам сталинского времени, и бурных споров о выборе пути России при ее расставании с социалистической экономикой. Книга написана в 1990‐е годы — время «шоковой терапии» президента Ельцина и его «младоэкономистов». Много копий было сломано тогда в дебатах о рынке. Начало работы над книгой было временем рыночных надежд, тогда как ее окончание — временем разочарований.
Характер эпохи Ельцина — переход к рыночной экономике — определил главный фокус книги, а также ее структуру. Об этом свидетельствуют названия основных частей: «Разрушение рынка: 1927–1930», «Неизбежность рынка: 1931–1935» и «Союз распределения и рынка: 1936–1941». Читая книгу, вы, возможно, почувствуете не только разлом сталинских 1930‐х, но и настроения рыночного перепутья 1990‐х.
Прошло более двадцати лет после выхода первого издания книги, но споры о рынке в России остаются актуальными. И дело не только в том, что российский капитализм оказался совсем не тем, что ожидали люди 1980–1990‐х годов. Со временем проблема рынка приобрела научно-историческое значение. Если в 1990‐е годы, когда я писала эту книгу, актуальность темы «план и рынок» определялась спорами об экономическом будущем России, то сейчас идут дебаты о ее социалистическом прошлом. Чем была советская экономика? Традиционно считалось, что в ней царил план, а рынка не было; сейчас же существование плана в социалистической экономике поставлено под сомнение, а наличие в ней предпринимательства и рынка находит в исследованиях все больше доказательств.
Эта книга стала первым специальным и документированным исследованием, которое показало, почему и как рыночные отношения развивались при советском социализме. Книга опровергла один из мифов, утверждавший, что «при Сталине народ боялся и был порядок». Рынок, легальный и черный, развивался главным образом инициативой и энергией людей, которые стремились выжить или улучшить свое материальное положение в экономике хронического дефицита, кризисов снабжения, карточек и рецидивов голода. Открытие вездесущего рынка в социалистической экономике стало одним из важнейших достижений современной историографии.
Работа над книгой заняла около десяти лет — она стала моей докторской диссертацией, ее выводы были продуманны. Прошедшие десятилетия не изменили моих концептуальных взглядов на проблему взаимодействия плана и рынка в жизни 1930‐х. Однако наука не стоит на месте, поэтому в данном издании появились новые историографические обзоры современных исследований.
Книга выдержала проверку временем, и судьба ее сложилась счастливо. Выходит третье издание. Книга переведена на английский и итальянский языки[1].
Не могу отказать себе в удовольствии еще раз назвать и поблагодарить коллег, которые в 1990‐е годы прочитали рукопись и сделали важные замечания: Ю. П. Бокарева, Ю. С. Борисову, М. А. Вылцана, Сару Дэвис, С. В. Журавлева, В. В. Кабанова, Тамару Кондратьеву, Н. Л. Кременцова, С. А. Павлюченкова, Жака Сапира, А. К. Соколова, О. В. Хлевнюка, а также историка Москвы В. А. Любартовича за замечания, сделанные при подготовке третьего издания книги. Время неумолимо, многих из них уже нет с нами.
Благодарю ученых университетов и институтов России, Великобритании, Германии, Канады, США, Финляндии и Франции, приглашавших меня сделать доклады по теме этой книги и принявших участие в их обсуждении.
Моя неизменная признательность всем работникам архивов, но особенно сотрудникам «читального зала в хранилище» Российского государственного архива экономики, где и началось это исследование.
Благодарю Андрея Константиновича Сорокина и сотрудников издательства РОССПЭН, которые дали этой книге путевку в жизнь.
Моя особая признательность — Ирине Дмитриевне Прохоровой и «Новому литературному обозрению» за интерес к моим работам и предложение переиздать книгу.
Мне исключительно повезло с редактором, Татьяной Тимаковой, которую я также сердечно благодарю.
Эту книгу я посвятила памяти мужа, Сергея Витальевича Семичева.
Судьба связывала нас без малого двадцать лет.
О ЧЕМ ЭТА КНИГА
Хлеб наш насущный даждь нам днесь
Каждому человеку приходится заниматься покупкой продуктов, одежды, предметов домашнего обихода и прочего имущества, необходимого для жизни. В обществах рыночной экономики это занятие не составляет проблемы и даже превратилось в особый вид досуга и развлечения: были бы деньги, а товаров сколько душе угодно. Покупатель, живущий в условиях рыночной экономики, не ищет, где купить нужный товар, он, как правило, ищет, где купить его дешевле. Иначе обстояло дело в социалистической экономике в СССР.
Ныне живет несколько поколений россиян, в том числе и мое поколение, которые знают о социалистической торговле не понаслышке, не из архивных документов, а из собственного жизненного опыта. Даже в период зрелости планового социалистического хозяйства — в годы брежневского застоя — наличие денег не было достаточным условием для покупки: полупустые полки магазинов, скудный ассортимент, низкое качество. Покупка превращалась в добывание товаров. Слово «купить» в быту заменялось словом «достать». «Где достал?» — этот короткий вопрос был многозначен. В ответе на него предполагалось указать не только магазин, куда завезли дефицитный товар, но и то, через каких друзей и знакомых смог получить его или сколько часов отстоял в очереди, сколько переплатил за товар и многое другое. В наших квартирах еще остались вещи — мебель, посуда, одежда, которые приходилось не покупать, а добывать через знакомых или в длинных очередях.
Поколения, жившие при социалистической торговле, помнят и другое. Даже в голодные 1930‐е, военные 1940‐е и тяжелые послевоенные годы люди обеспечивали себя необходимым, несмотря на плохое государственное снабжение, а в последующие, более благополучные десятилетия при полупустых магазинах неплохо одевались, устраивали празднества и застолья — домашние холодильники не стояли пустыми. Люди старшего поколения часто приводят это в доказательство преимущества планового социалистического хозяйства над рыночным. Парадокс полупустых магазинов и полных холодильников отмечал буквально каждый приезжавший в СССР в годы брежневского застоя. Загадка имеет простое объяснение. Государственная торговля в социалистической экономике никогда не являлась единственным источником снабжения населения. Наряду с плановым централизованным распределением товаров, которое составляло суть государственной торговли, в стране существовал обширный легальный и черный рынок товаров и услуг[2].
Рынок в плановом хозяйстве не составлял автономной, независимо развивавшейся системы отношений. Он никогда не существовал рядом с плановой распределительной экономикой, но развивался в органическом единстве с ней. Исправляя огрехи и заполняя прорехи централизованного распределения, рынок приспосабливался к существовавшей системе экономических отношений, более того — использовал ее. Рынок превратился в неотъемлемую часть социалистического хозяйства. В этом союзе планового централизованного распределения и рынка обе стороны зависели друг от друга, влияли друг на друга и не могли существовать друг без друга[3].
Признание того, что торговля в социалистической экономике представляла своеобразный симбиоз централизованного распределения и рынка, позволяет понять, почему и как люди выживали в условиях хронических кризисов снабжения, обеспечивали себя необходимым, когда полки магазинов были пусты, и даже становились «миллионерами» в социалистической экономике.
Советская социалистическая торговля стала достоянием истории. Современная экономическая ситуация в России в результате демонтажа централизованного хозяйства и развития рыночных отношений изменилась. Проблем с покупкой продуктов и вещей больше не существует, были бы деньги. Люди привыкли к новой ситуации и постепенно забывают свое экономическое прошлое. Пришло время историков объяснить его.
Эта книга предлагает вернуться к истокам социалистической торговли и понять, почему и как сложился симбиоз централизованного распределения и рынка, в чем состояло своеобразие рынка в социалистической экономике, как сосуществовали и взаимодействовали в рамках планового хозяйства распределение и рынок, какую роль играли они в снабжении населения. Следует, однако, подчеркнуть, что эта книга не экономическое, а историческое исследование. Экономические механизмы не являются здесь главным предметом анализа. В центре внимания повседневная жизнь общества времен первых пятилеток в условиях огосударствления экономики, разрушения и возрождения рынка. Взаимодействие централизованного распределения и рынка показано в книге через действия власти и людей.
Потребительский рынок являлся сферой экономики и жизни, которая наиболее сильно пострадала в результате форсированного развития тяжелой индустрии и насильственной коллективизации в годы первых пятилеток. Цель этой книги — показать социалистическую торговлю такой, какой она была в реальности, за декоративным фасадом плакатов, рекламы, фильмов и прочей пропаганды, формировавшей у поколений советских людей миф о благополучии и даже изобилии, якобы существовавших при Сталине[4].
Централизованное распределение и рынок сосуществовали в торговле на всем протяжении советской истории, но первые предвоенные пятилетки — хронологические рамки этой книги — представляют особый этап. Предшествующие им годы советской власти были временем господства частника и рынка в торговле[5]. Централизованное государственное распределение товаров еще только начинало свое становление[6]. С началом индустриализации, с конца 1920‐х годов, соотношение централизованного распределения и рынка стало быстро меняться. Стремясь к монопольному распоряжению ресурсами, сталинское Политбюро удар за ударом уничтожало частный сектор в стране. Были запрещены частные производство и торговля в городе (кроме индивидуальной кустарной деятельности и мелочной торговли), проведена насильственная коллективизация крестьянских хозяйств. В результате экономических мер и репрессий централизованная экономика стала господствующей, система рыночных отношений, существовавшая в предшествующие годы, разрушена. Началась эпоха социалистической торговли, где государству отводилась основная роль.
Последствия разрушения рынка и избиения частника не замедлили сказаться. 1926 год стал последним благополучным годом, завершившим цепочку нэповских лет. С 1927 года в стране развивался товарный кризис, нормирование. В 1928 году по всей стране распространились хлебные карточки. Страна шла к голоду. Об этом повествует первая часть книги — «Разрушение рынка», которая охватывает период с кризиса хлебозаготовок 1927/28 года[7] до введения в 1931 году всесоюзной карточной системы на основные продукты и товары.
К началу 1930‐х годов в результате экономических мер и репрессий легальное рыночное пространство резко сузилось, но рынок не исчез. Он стал приспосабливаться к новой ситуации в стране. Восстановление и трансформация рынка происходили в тесной взаимосвязи с развитием плановой централизованной экономики. В результате формировалась единая экономическая система, в которой централизованное распределение и рынок сосуществовали в тесном союзе. Вторая часть книги — «Неизбежность рынка» — охватывает период карточной системы 1931–1935 годов и рассказывает о том, как советское общество пережило тяжелейшее время первой пятилетки и вступило в относительное благополучие середины десятилетия. Огромную роль в снабжении населения в период карточной системы играл рынок.
Экономическая необходимость и, следовательно, неизбежность рынка определялись прежде всего избирательностью государственного снабжения. В условиях острого продовольственного кризиса Политбюро, не имея возможности обеспечить всех, пыталось кормить индустриальный авангард, оставляя других на произвол судьбы. Другой причиной необходимости рынка являлась скудость государственного снабжения, которая создавала иерархию в бедности. Даже привилегированным потребителям, за исключением небольшой группы советской элиты, государство не обеспечивало сытой жизни. В период карточной системы государственное снабжение обрекало городское население на полуголодное существование, а сельское — на голодную смерть. Рынок спасал людей.
В развитии рыночных отношений участвовали две силы: власть и люди. Кризис заставил Политбюро провести в конце первой пятилетки реформы. Среди них: переход к более умеренному и сбалансированному планированию, снижение экспорта продовольствия и сырья, стимулирование развития так называемого колхозного, а по сути крестьянского рынка и подсобных хозяйств[8]. Однако реформы не затронули основ политэкономии социализма — недопущение частной собственности на средства производства, крупного частного предпринимательства и найма рабочей силы. Экономическая необходимость рыночных отношений в сочетании с приверженностью власти к политэкономическим догмам определили сложность взаимоотношений государства и рынка: Политбюро, с одной стороны, в своих целях создавало рынок, предоставляя некоторую свободу предпринимательства людям, с другой стороны, разрушало его, подрывая частную инициативу антирыночными кампаниями и законами.
Правительственные декреты легализовали определенную часть рыночных отношений и стимулировали их развитие. Однако главным двигателем в развитии рынка были не декреты, а предприимчивость людей. В условиях скудного и избирательного государственного снабжения людям приходилось самим заботиться о себе. В голодные годы они изобрели множество способов выжить. По мере улучшения продовольственной и товарной обстановки в стране способы выживания в рыночной деятельности все более замещались способами обогащения. К концу карточной системы, в относительно благополучные 1934–1936 годы, рынок скорее представлял собой арену частного предпринимательства, нежели спасительный оазис.
Рынок в плановой централизованной экономике был специфическим. Его своеобразие определялось в первую очередь развитием в условиях крайне ограниченной экономической свободы. Легальное экономическое пространство, отведенное ему государством, оставалось узким. В результате не экономическая свобода, а товарный дефицит и голодный покупательский спрос были главными двигателями развития рынка. Как гриб, растущий в тесноте под стволом упавшего дерева, предпринимательство и рынок приспосабливались к централизованной экономике, нередко принимая уродливые формы.
Лишь небольшая часть рыночных отношений развивалась в форме разрешенного правительством легального рынка, включая индивидуальные кустарные промыслы, мелочную торговлю со строго определенным ассортиментом товаров, частную практику при наличии патента, а также колхозный рынок, где продавалась продукция, выращенная в подсобных хозяйствах крестьян и горожан, и колхозная продукция, оставшаяся после выполнения государственных заготовок. Законодательство регулировало размеры частной активности, которая могла быть только мелкой индивидуальной деятельностью.
Но в условиях острого товарного дефицита и голодного спроса преграды, которые законодательство ставило на пути частной инициативы, не могли остановить развитие рынка. Он явно не умещался в прокрустовом ложе политэкономии социализма. Легальный рынок был только видимой вершиной айсберга. Его подводную часть составлял необъятный черный рынок. Под вывесками государственных, общественных, кооперативных учреждений, под прикрытием патентов на индивидуальную деятельность, колхозной торговли, шефских отношений развивалось частное предпринимательство. Формы экономической мимикрии частного капитала, который маскировался под социалистическое производство и торговлю, были разнообразны. О них расскажет эта книга.
В большинстве своих проявлений черный рынок являлся криминальным лишь с точки зрения социалистического антирыночного законодательства. Ограничение экономической свободы превращало огромную часть нормальных рыночных отношений в подпольные, незаконные. Ни крупное, с применением наемной силы, предпринимательство крестьян и кустарей, ни бартер, ни пресловутая спекуляция — перепродажа товаров с целью получения прибыли — не считались бы преступлением в обществе рыночной экономики. Понятия законного и незаконного в социалистической экономике были относительными и изменчивыми. Они определялись центральной властью в зависимости от политической и социально-экономической ситуации, а порой зависели и от прихоти местного руководителя.
Деформация рынка в социалистической экономике состояла не только в том, что одной из основных форм его развития стала криминальная, подпольная деятельность. Антирыночные законы и преследования обрекали частное предпринимательство оставаться незначительным, мелким. Расширение частной деятельности было не только экономически затруднено, но и опасно для самих предпринимателей. Фининспекция и карательные органы ликвидировали «фирму» и привлекали ее организаторов к суду, вменяя в вину не только неуплату налогов, но и применение найма рабочей силы, продажу по рыночным ценам, погоню за прибылью. В результате «фирмы» не работали долго, отсутствовал долговременный и стабильный бизнес, большинство сделок носило разовый, случайный характер. Хотя существовали места концентрации подпольных сделок — колхозные рынки, базары, толкучки, но необходимость прятаться вела к распыленности частного предпринимательства. Именно поэтому масштабы рыночной деятельности в советской экономике не поддаются точному определению.
Там, где слабо развито производство, но существует голодный покупательский спрос, большие прибыли приносит перепродажа товаров, поэтому черный рынок в социалистической экономике приобретал все более спекулятивный характер. Гипертрофия перепродаж представляла еще одну деформацию рыночных отношений в плановом хозяйстве. Спекуляция являлась одним из наиболее распространенных экономических преступлений 1930‐х годов. Черный рынок паразитировал на социалистическом хозяйстве, выкачивая сырье и товары из сферы легальной экономики — государственных магазинов, мастерских кустарей, колхозов и личных хозяйств крестьян.
Государство было не в состоянии подавить огромный черный рынок. Он не исчезал при появлении грозных постановлений и проведении репрессий, а изобретал новые формы мимикрии. Антирыночные акции не уничтожали рынок, а уродовали его. Однако государство не могло и оставить черный рынок в покое. Антирыночная политика, малоэффективная, а то и просто бесполезная, стоила больших средств. Дефицит госбюджета усугубляли не только прямые расходы на антирыночные мероприятия, но и неуплата налогов предпринимателями, хищения государственного сырья и товаров, которые утекали на черный рынок. Ограничение частной инициативы имело и долговременные последствия. Оно увековечивало товарный дефицит и кризисы снабжения в социалистической экономике, а те, в свою очередь, питали черный рынок и спекуляцию.
Благодаря частичным экономическим реформам, проведенным на рубеже первой и второй пятилеток, страна преодолела голод. В 1935–1936 годах отменили карточки, закончилось время закрытых пайковых распределителей, наступило время открытой торговли. Советская историография всегда противопоставляла открытую торговлю второй половины 1930‐х годов карточкам первой половины десятилетия. Третья часть книги — «Союз распределения и рынка» — показывает, что переход к открытой торговле не внес принципиальных изменений в систему снабжения населения.
Острый товарный дефицит, хотя и ослаб по сравнению со временем карточной системы, сохранялся в годы второй пятилетки и усилился в годы третьей. В условиях дефицита государственная торговля, по сути, оставалась централизованным распределением. Перед войной, к концу третьей пятилетки, централизация усилилась. Стратификация государственного снабжения также сохранялась, хотя и освободилась от крайностей периода карточной системы. Сохранялось и нормирование: хотя пайковая карточная система была отменена, в открытой торговле существовали «нормы отпуска в одни руки».
Открытая торговля второй половины 1930‐х годов не избежала и товарных кризисов[9]. Во время кризиса 1936–1937 годов, который сопровождался локальным голодом в деревне, и предвоенного кризиса 1939–1941 годов в стране стихийно возродилась карточная система на продажу хлеба. Таким образом, карточки, официально признанные руководством страны или распространившиеся вопреки его желанию решениями местной власти и по инициативе людей, сопровождали все предвоенные пятилетки.
В период открытой торговли второй половины 1930‐х годов, коль скоро сохранялся острый товарный дефицит и продолжались кризисы снабжения, рынок по-прежнему играл важную роль в снабжении населения. В рыночной деятельности население использовало те же способы выживания и предпринимательства, что и в период карточной системы. Не изменился и характер рынка — расцвет нелегального предпринимательства, незначительные масштабы частного производства товаров, гипертрофия перепродаж, паразитизм и др. Сохранение этих особенностей рынка определялось тем, что границы легального предпринимательства и в период открытой торговли оставались узкими. Рынку все так же было тесно в плановой экономике, приходилось приспосабливаться, ловчить, паразитировать, нарушать социалистическую законность. Рынок, как и создаваемое им богатство, рос, но сущность его не менялась.
В периоды, когда административный контроль ослабевал и антирыночные мероприятия власти стихали, рынок быстро отвоевывал экономическое пространство у планового хозяйства. Один из примеров — бурное развитие в годы второй пятилетки личного подсобного хозяйства крестьян на основе незаконной частной аренды и даже купли-продажи колхозных земель. Однако частная инициатива процветала до очередной антирыночной кампании Политбюро, которое пыталось, вопреки экономической целесообразности, сохранить безрыночную девственность социализма. Антирыночные акции вели к обострению товарного дефицита на потребительском рынке.
Распределение и рынок, каждый по-своему, влияли на социальную структуру советского общества. Централизованное распределение материальных благ (продовольственное и товарное снабжение, зарплата, квартиры, пенсии и другие виды социального обеспечения) формировало свою социальную иерархию. Позиции в ней определялись близостью к власти и нужностью для выполнения государственных планов. Однако социальная стратификация, которую формировала государственная система снабжения, представляла иерархию в бедности. Различия в материальном положении групп были невелики, планка богатства располагалась невысоко. Советская элита по материальному уровню жизни значительно уступала богатым людям западного общества.
Рынок также участвовал в формировании социальной структуры. Он улучшал материальное положение людей (в отношении крестьян улучшал весьма существенно, компенсируя скудость государственного обеспечения деревни). Место в иерархии, формируемой рынком, определялось не решениями Политбюро, а личной инициативой и удачей. К концу 1930‐х годов доходы частного предпринимательства заметно выросли. Однако в условиях, когда основная рыночная активность развивалась нелегально, богатство, формируемое рынком, обречено было оставаться незаконным, а его «миллионеры» — подпольными[10]. В архивах НКВД хранятся дела на подпольных богачей, которые по материальному состоянию не уступали «законной» элите, формируемой системой государственного распределения. О них расскажет эта книга.
В реальной жизни иерархии, формируемые централизованным распределением и рынком, причудливо переплетались, как и силы, которые их формировали. Богатство, создаваемое централизованным распределением и рынком, как существовало параллельно (советская элита и «миллионеры» подпольного бизнеса), так и сращивалось (выгодное положение в системе централизованного распределения давало и преимущества в подпольной рыночной деятельности). В этом сращивании вновь проявился паразитизм черного рынка: «миллионерами» подпольного бизнеса становились в первую очередь работники государственной торговли — директора складов, магазинов, баз, продавцы. Сами они ничего не производили, но имели доступ к государственным товарным фондам, что открывало большие возможности для спекуляции.
Другим проявлением сращивания системы государственного распределения и подпольного рынка стала коррупция. Партийно-советское руководство, работники судебно-следственных органов, органов правопорядка взаимовыгодно обменивались услугами с работниками государственной торговли, которые богатели и повышали свой социальный статус за счет махинаций с товарами. Документы позволяют сказать, что коррупция проникла как в местную власть, так и в центральные ведомства, например наркоматы. Союз распределения и рынка, таким образом, сложился не только в экономике, но и в социально-политической сфере. Централизованное распределение и рынок поистине шли рука об руку в жизни первых пятилеток.
Власть ошиблась в политике, бросив лозунг — бей по кулаку и нэпману. Били по ним, а попали по себе.
Достаточно заглянуть в мемуары, рассказывающие о последних годах новой экономической политики — нэпа, чтобы увидеть, где прошел водораздел. До 1927 года авторы описывают изобилие рынков и еду в достатке, затем по всей стране устанавливается однообразный и скудный рацион: черный хлеб да постные капустные щи. Всего за несколько лет относительное благополучие нэпа сменилось карточками и голодом. Для того чтобы объяснить столь резкие перемены, необходимо понять, что в системе отношений, обеспечивавших благополучие нэпа, было нарушено, чем новая система снабжения населения отличалась от нэповской и какие последствия это имело. Архивные документы позволяют восстановить драматичную картину слома нэповской торговли и установления господства государственной.
ГЛАВА 1. КАРТОЧКИ И ГОЛОД — ПОЧЕМУ?
На чем покоилось благополучие НЭПА
Не стоит идеализировать нэп. Он не стал золотым веком ни для города, ни для деревни. Допущение рыночных отношений позволило восстановить разрушенное войнами и революциями хозяйство страны, но уровень материального обеспечения населения оставался невысоким. Не изобилие, а относительное благополучие между разрухой Гражданской войны и голодной жизнью первой пятилетки — вот чем был нэп. По мере роста денежных доходов населения начала сказываться ограниченность производства и торговли: к концу 1920‐х годов уже остро ощущался дефицит товаров[11]. Однако следует признать, что во время нэпа голод не угрожал стране. Питание населения улучшалось год от года, что фиксировали регулярные обследования, проводимые ЦСУ[12]. Высшей точкой стал 1926 год.
Благополучие нэпа покоилось на нескольких китах. Главный из них — индивидуальное крестьянское хозяйство. Благодаря ему более 80 % населения страны обеспечивали себя сами. Являясь монопольными производителями продовольствия и сырья, крестьяне распоряжались выращенной продукцией по собственному усмотрению. Их единственным серьезным обязательством перед государством был сельскохозяйственный налог, который с 1924 года уплачивался деньгами. Крестьянин сам планировал свое хозяйство — сколько посеять, сколько оставить в закромах, сколько продать. Он жил по принципу — в первую очередь обеспечить себя. Поэтому, по словам Алека Ноува (Alec Nove), крестьянин к концу нэпа по сравнению с царским временем больше ел, но меньше продавал. Внутри крестьянского двора кустарным способом производили и одежду, и обувь, и нехитрую мебель, и домашнюю утварь. Да и что оставалось делать? Сельская торговля не баловала изобилием и была лишь дополнением к полунатуральному крестьянскому хозяйству. Если крестьянин шел в сельскую лавку, то не за хлебом и мясом. Он покупал там то, что не мог произвести сам: соль, спички, мыло, керосин, ситец.
Крестьянство не было социально однородным. Однако благополучие деревни росло. Доля середняцких хозяйств увеличилась. Крепкое середнячество и зажиточные крестьяне являлись своеобразным гарантом против голода для бедняков и маломощных: в случае нужды, несмотря на кабальные условия займа, было у кого одолжить продукты до нового урожая. В период коллективизации и голода крестьяне порой просили: «Верните кулаков, они нас накормят».
Развивавшееся крестьянское хозяйство являлось и залогом благополучия города. Крестьянский рынок, который существовал в каждом городе и местечке, был главным источником снабжения горожан. Товарная продукция поступала от зажиточных и середняков, которые либо продавали ее заготовителям (частным, государственным и кооперативным), либо торговали сами. За годы нэпа на основе крестьянской торговли сложилась сложная система связей, составлявших межрайонный товарооборот. Именно благодаря крестьянскому хозяйству и крестьянскому рынку в период нэпа не было проблем с продовольствием.
В благополучии нэпа немалую роль играло частное предпринимательство на заготовительном рынке. Особенно значительна была роль частника в глубинных районах, где государственные заготовители отсутствовали. Во второй половине 1920‐х годов частник закупал около четверти хлеба в производящих районах, до трети сырья. Он обеспечивал более 20 % поставок хлеба в потребляющие районы, в том числе треть поставок пшеницы[13]. Частник был мобилен — забирался в глухие уголки, скупая продукцию, перебрасывал ее на рынки отдаленных районов, перепродавал мелким рыночным торговцам, владельцам ларьков, палаток, ресторанов, чайных, кафе, снабжал кустарей, занимавшихся промыслами, делал запасы, дожидаясь более выгодных условий продажи.
Частник участвовал и в производстве товаров. К концу нэпа на его долю приходилась пятая часть валовой продукции промышленности. Особенно велика была роль частника в национальных районах и провинции. Сферой действия частного капитала в значительной мере являлась и кустарная промышленность, которая объединяла более половины всех рабочих и производила треть валовой продукции промышленности. Кустарная промышленность в значительной мере сохраняла черты рассеянной мануфактуры дореволюционной России: кустари работали на дому, предприниматель же объезжал их, снабжая сырьем и полуфабрикатами, а затем забирал и сбывал готовую продукцию. Доля кооперированных кустарей, которые получали сырье от государства и сбывали свою продукцию через госторговлю и потребительскую кооперацию, была незначительной[14]. Да и под вывеской кооперативов скрывалось немало фиктивных, где на поверку хозяйничал частный предприниматель.
Особо важную роль в период нэпа частник играл в торговле. На частную патентную торговлю приходилась только четверть розничного товарооборота страны (без рыночной крестьянской торговли). Однако это не отражает действительной роли частного торговца в снабжении населения. Из 551,6 тыс. предприятий розничной торговли, работавших в 1927 году, на долю частника приходилось 410,7 тыс. — около 75 %![15] В отличие от государственной и кооперативной торговли, сконцентрированной в магазинах крупных промышленных центров, частная торговля была мелкой. Она велась в многочисленных ларьках, палатках и вразнос по всей стране. Частник забирался в уголки, где не было государственных и кооперативных магазинов, быстро приспосабливался к рыночной конъюнктуре. Частная торговля отличалась высокой оборачиваемостью средств. Через частную торговую сеть продавалась не только продукция частного производства, но и продукция госпредприятий[16]. Личная выгода была главным мотивом в деятельности частника, но именно она обеспечивала быстроту передвижения, эффективность, высокую сохранность товаров. За несколько лет нэпа, благодаря развитию частной торговли, удалось наладить снабжение населения товарами первой необходимости[17].
Важность рынка и частника для снабжения населения выглядит бесспорной на фоне слабого развития государственной промышленности. Наследство, которое досталось советской власти от царского времени, было, прямо сказать, небогатое: обувная, трикотажная, швейные отрасли представляли мелкие кустарные мастерские с большой долей ручного труда. Наиболее развитой была текстильная промышленность, которая работала на импортном оборудовании, к концу 1920‐х годов сильно изношенном, и, в значительной степени, на импортном сырье. Основным товаром в ассортименте текстильной промышленности были хлопчатобумажные ткани. Но даже эта, наиболее развитая отрасль производила в конце 1920‐х на человека в год всего лишь 12 м хлопчатобумажных тканей. Выпуск другой продукции был еще более ничтожным. На душу в год в стране производилось 80 см шерстяных тканей, 0,4 пары кожаной обуви (меньше ботинка на человека), один носок или чулок, а также одна пара белья на 20 человек населения[18].
Отрасли пищевой промышленности царской России, доставшиеся в наследство советской власти, также в массе представляли мелкие и кустарные предприятия — мельницы, крупорушки, маслобойки, пекарни, кондитерские, колбасные мастерские, дедовские бойни, где ручным способом забивали скот. Создание крупной пищевой индустрии только началось в годы нэпа. В 1925 году построили первый хлебозавод. В 1927‐м стали строить первые мясокомбинаты. Даже к концу нэпа государственная пищевая промышленность выпускала продукции меньше, чем перед Первой мировой войной. В конце 1920‐х на человека в год производилось около 5 кг мяса и рыбы, 8 кг сахара, 12 кг молочных продуктов, полкило животного и 3 л растительного масла, менее одной банки консервов. До революции ассортимент пищевой промышленности не превышал 100 наименований, в 1920‐е годы разнообразия было и того меньше. Треть ассортимента приходилась на продукты первой необходимости: муку, крупу, мясные изделия[19].
Не только государственное промышленное производство товаров потребления, но и государственная торговля была развита слабо[20]. Государственные торги в период нэпа создавались в окраинных районах и занимались в основном сбытом продукции местной несиндицированной промышленности и кустарей. Государственные магазины в крупных городах специализировались на продаже винно-водочных изделий, мехов, товаров производственно-технического назначения, книг. Как видно, ассортимент госторговли не включал товары первой необходимости. Для снабжения населения в 1920‐е годы государство использовало кооперативную торговлю, фактически превратив ее в канал государственного снабжения[21]. В соответствии с договорами между потребительскими кооперативами и промышленными синдикатами продукция с фабрик и складов шла в магазины, палатки и ларьки потребительских обществ. Через кооперацию продавалось 80 % продукции государственной промышленности. Вместе с государственными торгами кооперативная торговля обеспечивала три четверти товарооборота. Однако в ее распоряжении была только четверть торговой сети, что свидетельствует о концентрации кооперативной торговли в промышленных центрах.
Анализ системы снабжения населения в период нэпа позволяет сделать несколько выводов. Рынок и частник — крестьянин, заготовитель, промышленник, торговец — играли здесь главную роль. Уберите из этой системы крестьянское самообеспечение, местный крестьянский рынок, частное производство и торговлю. Что останется? Слаборазвитая государственная промышленность, неспособная обеспечить минимальные потребности населения, да скудная торговая сеть госторговли и кооперации, сконцентрированная в крупных городах.
Развал частного сектора нэпа грозил катастрофой. Случись это, государство должно было бы снабжать десятки миллионов потребителей, которые до того обеспечивали себя сами. Развал частного сектора был опасен и тем, что, в соответствии с планами руководства страны, создание государственной легкой и пищевой индустрии не являлось ближайшей задачей. Приступить к их развитию Политбюро планировало только после создания отечественной машиностроительной и сырьевой базы, однако даже тогда главный приоритет принадлежал тяжелой и военной промышленности.
Интересы потребителя требовали расширения частного и государственного производства товаров и дальнейшего развития торговли. В этом они противоречили планам коммунистического руководства, которое в конце 1920‐х годов приняло решение о форсированном развитии тяжелой и военной промышленности. Индустриализация была проведена силами государства в рамках плановой централизованной экономики. Частный сектор периода нэпа при этом был разрушен[22].
В выборе путей и методов индустриализации сыграла роль идеология — большевистское неприятие рынка и частной собственности. Играла роль и политика — в росте частного сектора виделась реставрация капитализма, потенциальная угроза власти большевиков. В уничтожении частника значение имели и экономические обстоятельства. Использование рынка и частного капитала в интересах индустриализации представлялось сложной и кропотливой работой. Сталинское Политбюро же, в ожидании скорой войны, стремилось провести индустриализацию в кратчайшие сроки. Оно не хотело возиться с частником, который, конкурируя с государством, отвлекал ресурсы от индустриальных отраслей, извлекая выгоды из экономических просчетов и неудач государства. Казалось, что куда проще и быстрее убрать частника из экономики и жизни, сконцентрировать ресурсы в руках государства и направить их на развитие тяжелой и военной промышленности[23]. Что и сделали, ввергнув страну в глубочайший кризис.
Следует, однако, сказать, что, хотя кризис и стал результатом политики Политбюро, в развале рынка оно действовало безо всякого плана, ситуативно. Более того, Политбюро действовало вопреки принятому плану. В соответствии с решениями XV съезда ВКП(б), где обсуждался первый пятилетний план, вытеснение частника должно было идти постепенно, «в меру возможностей обобществленного сектора так, чтобы не образовывалась брешь в товаропроводящей сети и не возникли перебои в снабжении рынка». Частный сектор, хотя и в сильно урезанном виде, должен был существовать на протяжении всей первой пятилетки. Планировалось, что в 1933 году частник будет выпускать около 8 % промышленной продукции и обеспечивать 9 % розничной торговли. Планировалось сохранить и индивидуальное крестьянское хозяйство. Только пятая часть крестьянских дворов должна была быть коллективизирована к концу первой пятилетки. В действительности же уже в начале 1930‐х годов с легальным частным производством в городе и патентованной частной торговлей было покончено. Остались осколки легального рынка. К концу первой пятилетки коллективизировали более 60 % крестьянских хозяйств.
Действиями Политбюро руководил не план, а логика начатой форсированной индустриализации. Пытаясь поддержать ее высокие темпы, руководство страны стремилось монополизировать продовольственный фонд и перераспределять его в индустриальных интересах. Этим объясняется парадокс, при котором партийные съезды, пленумы, комиссии, отлично понимая причины кризиса, принимали решения о реанимации частника и рынка, но практика форсированной индустриализации вела к огосударствлению и централизации, а значит, к ограничению частника и рынка.
Как не было у Политбюро плана «развала рынка», так не было у него и плана мероприятий на случай кризиса. О какой антикризисной программе могла идти речь, если планировалось постепенное «обуздание рынка» и замена его плановым хозяйством. Сталин обратил серьезное внимание на кризис только в 1930 году, когда недостаток продовольствия стал сказываться на промышленном производстве. Решения по преодолению последствий кризиса и нормализации снабжения принимались в Политбюро ситуативно, в конкретный момент под давлением конкретных обстоятельств. Это хорошо видно на примере введения всесоюзной карточной системы. Как будет показано дальше, Политбюро не направляло, не предвосхищало, а в значительной мере «шло в хвосте событий» — утверждало и регламентировало уже сложившийся в практике местного снабжения порядок. Ориентиром при принятии решений в вопросах снабжения неизменно оставались интересы форсированной индустриализации.
В тисках товарного дефицита
Репрессии против частника в городе и деревне привели к падению показателей производства, особенно сельскохозяйственного. В результате в распоряжении государства оказался меньший товарный фонд, чем тот, который существовал в стране в период нэпа. Но даже если бы в руках государственных распределяющих органов оказался весь товарный фонд лучших времен нэпа, снабжение населения, скорее всего, ухудшилось бы.
Дело в том, что государственное снабжение работало принципиально иначе, чем частная торговля. Частник подчинялся законам рынка — продавать там, где есть спрос, и всем, у кого есть деньги. Государственное же снабжение представляло целевое распределение товарных фондов. Значительная часть товаров при этом вообще не попадала в торговлю, а шла на так называемое внерыночное потребление — снабжение госучреждений, промышленную переработку, изготовление спецодежды, снабжение заключенных, создание неприкосновенных запасов и пр. Много товаров требовала и армия. По мере огосударствления экономики внерыночное потребление быстро росло за счет сокращения рыночных фондов (то есть товаров, которые предназначались для продажи)[24]. Из оставшейся товарной продукции значительная часть шла на экспорт, что также было фактором обострения товарного дефицита на внутреннем рынке. В период нэпа СССР проводил сдержанный внешнеторговый курс, с началом же индустриализации экспорт продовольствия и сырья стал быстро расти, представляя один из основных источников валютного финансирования промышленности.
Только то, что оставалось после обеспечения внерыночного потребления и экспорта, поступало в торговлю. Но и здесь принцип целевого распределения товаров продолжал действовать. Численность населения, покупательные возможности и спрос не являлись главными факторами распределения рыночных фондов между регионами. Снабжение зависело от важности территории в выполнении хозяйственного плана. Внутри региона товар в первую очередь шел на снабжение «плановых централизованных потребителей», то есть занятых в промышленном производстве, а остальным — как получится. Иерархия государственного снабжения также являлась фактором обострения товарного дефицита.
Не только принципы распределения воспроизводили товарный дефицит в плановом хозяйстве, но и механизм распределения. Частник периода нэпа был сам себе и директор, и плановик, и продавец, и бухгалтер. Он распоряжался небольшими партиями товаров, не зависел ни от планов, ни от бюрократии, лично следил за сохранностью товара и его передвижением. В плановой экономике частника-собственника заменили обезличенные государственные ведомства — Наркомторг и Наркомснаб[25] и их местные органы. Они распределяли внушительные товарные фонды (продукция госпромышленности, кооперированных кустарей, совхозов, заготовки), пытаясь сделать невозможное: в огромной стране со слабо развитой инфраструктурой забрать у производителя продукцию, перевезти ее на государственное хранение и переработку, а затем вновь развезти по всей стране потребителям. Например, кооперация по государственным заданиям заготавливала у крестьян масло, мясо, яйца и другие продукты, затем сдавала их объединениям Наркомснаба, с тем чтобы потом Наркомснаб вернул все это потребительской кооперации для продажи населению. По мере развития планового хозяйства государство увеличивало товарные фонды в своем распоряжении, стремясь к полному охвату производимой в стране продукции.
Централизованное распределение к тому же было чересчур детальным. С развитием планирования стали определяться не только общие показатели: величина товарного фонда, его деление на рыночный и внерыночный, на городской и сельский, но и распределение между торгующими системами, районами и дробными группами потребителей, вплоть до отдельных предприятий и строительств. Практическое осуществление столь дробного распределения представляло сложную, если не сказать невозможную, задачу.
Государство пыталось облегчить выполнение гигантской задачи распределения товарных фондов с помощью планирования торговли. Был создан огромный дорогостоящий бюрократический аппарат. В планировании участвовали тысячи людей. Наркомторг и Наркомснаб получали данные о производстве товаров от промышленных наркоматов и Центросоюза и на их основе составляли торговые планы (месячные, квартальные, годовые, пятилетние). План затем рассматривался в правительственных органах. Высшей инстанцией, утверждавшей план, являлось Политбюро. После утверждения план рассылался объединениям промышленности и Центросоюза, которые начинали отгрузку товаров торговым организациям.
Многоступенчатое и детальное планирование на деле являлось тормозом снабжения. Планы продвигались сложно и долго. Даже после утверждения их неоднократно пересматривали, что требовало нового утверждения и рассылки на места. В результате планы хронически запаздывали. Бумажки «ходили» по инстанциям, продукция же портилась на железнодорожных станциях, в плохо оборудованных хранилищах, а то и просто под открытым небом. Торговые организации, не дождавшись плана, работали на свой страх и риск.
План не только запаздывал, но зачастую являлся фикцией, распределял несуществующие фонды. Так, Наркомторг и Наркомснаб составляли торговый план из расчета 100 % выполнения производственного плана промышленностью, в то время как промышленность хронически его не выполняла. В самом аппарате Наркомторга и Наркомснаба правая рука не знала, что делает левая. Сектор планирования работал сам по себе, сектор снабжения — сам по себе. Больным местом была и чехарда с контингентами снабжаемых. Точного количества едоков, состоявших на государственном снабжении, не знал никто. В конечном итоге планирование на практике реализовывалось лишь в определении общих принципов и основных пропорций распределения товарных фондов.
Ни один из планов торговли выполнен не был. Причины тому не только бюрократизм и хаос. Как показывают исследования, планирование в 1930‐е годы во многом являлось инструментом мобилизации экономики, методом подстегивания, а не сбалансированного социально-экономического развития. План ориентировал на завышенные и часто нереальные показатели, с тем чтобы добиться большего. В определении планов доминировали политики, а не ученые-экономисты. Планирование первой пятилетки отличалось особым экстремизмом[26].
Громоздкая, неповоротливая машина централизованного распределения делала быстрое маневрирование фондами невозможным. Торговля страдала от хронических перебоев, неразберихи и нерациональности. В соответствии с «бумажными предписаниями» картофель шел из Западной области в далекое Закавказье; в болотистые с тучами москитов районы лесозаготовок и сплава посылались летние футболки, купальники, детские летние костюмчики, тонкие женские чулки и фильдеперсовые носки; сандалии и майки поступали в торговлю в декабре, а ватные пальто и телогрейки в мае. Фабрики отгружали продукцию без сортировки прямо из-под станка, и в результате районы получали платья только одного размера или большую партию галош, но все на левую ногу.
Поскольку не спрос определял производство, а план, самые необходимые товары неожиданно исчезали из продажи: либо промышленности было невыгодно их производить, хотя и спрос на них мог быть велик, либо кто-то забывал их поставить в план. Отсюда, например, такие казусы, как исчезновение из производства дешевых товаров (план определялся в ценовом выражении), выпуск необычайно толстого печенья (план определялся в тоннаже), замещение в производстве трудоемких товаров теми, которые легче производить. В отсутствие конкуренции, материальных стимулов к труду, а также непривередливости покупателя брак в производстве товаров достигал огромных размеров. Централизация формировала иждивенческие настроения на местах: вместо того чтобы наладить в регионе местное производство необходимых товаров, руководители ждали, пока «спустят план и выделят фонды».
Товарный дефицит обострялся и огромными потерями в системе централизованного распределения, гораздо большими, чем в частной торговле. Хотя в органах государственного снабжения было немало людей, которые работали на совесть, в целом централизованное распределение представляло гигантскую обезличенную машину. В ней отсутствовал реальный собственник. Обезличка в условиях массовых и длительных перевозок, плохой работы транспорта, недостатка и плохого оснащения хранилищ и складов оборачивалась астрономическими потерями. Факты таковы, что вместо нескольких дней товар шел к месту назначения месяцами, вагоны испорченных продуктов выбрасывались на свалку, на бойни поступали павшие в пути и больные животные, в одежде и обуви заводились мыши. Обезличка оборачивалась и большими хищениями. Все сказанное объясняет, почему, несмотря на концентрацию в распоряжении государственных ведомств огромного товарного фонда, они не справлялись со снабжением населения.
Для иллюстрации приведу два эпизода, представляющие символические образы частной и государственной торговли. В дореволюционной России ходила байка о том, как известный булочник Филиппов — поставщик хлеба московскому губернатору — однажды съел булку с запеченным тараканом. Булка была куплена в магазине Филиппова, и разгневанный губернатор, обнаружив там таракана, вызвал булочника к себе. «Это — изюм», — заявил Филиппов, проглотив злосчастный кусок, и с этого дня начал выпускать булки с изюмом. Они стали знаменитыми по всей стране. А вот другой образ, уже из истории государственной торговли начала 1930‐х годов. На Днепропетровском хлебозаводе лаборант поставил в тесто термометр и ушел, забыв его вынуть. Термометр разбился, кусочки стекла и ртуть попали в тесто, из которого тем не менее испекли хлеб. Только в целях предохранения продавцов на ковриги были наклеены записки: соблюдать осторожность, разрезая хлеб на пайки.
Централизованное распределение, составлявшее суть государственной торговли, являлось детищем не только политэкономических идеалов большевиков, но и конкретной экономической ситуации — перераспределения средств в условиях их острого недостатка. Однако, будучи в определенной степени порождением товарного дефицита, централизованное распределение служило и его генератором. Не только индустриальные приоритеты — тяжелая промышленность в первую очередь, а производство товаров потребления как получится — создавали товарный дефицит в плановой централизованной экономике, которая набирала силу на рубеже 1920–1930‐х годов. Не только невыполнение планов промышленного производства из‐за слабых материальных стимулов к труду ухудшало положение на потребительском рынке. Воспроизводство и обострение дефицита было заложено в самой природе централизованного распределения, что делало перебои, кризисы и карточки в торговле хроническими. Взаимозависимость дефицита и централизованного распределения создавала порочный круг, в котором торговля, да и вся социалистическая экономика бились десятилетиями.
ГЛАВА 2. 1927/28: ПЕРВЫЙ УДАР ПО РЫНКУ — ПЕРВЫЕ КАРТОЧКИ
Провал экономической программы Политбюро
В 1925 году XIV съезд ВКП(б) провозгласил курс на индустриализацию страны. Началась разработка первого пятилетнего плана. В декрете 8 июня 1927 года Совет народных комиссаров СССР поставил задачу использовать все ресурсы страны для развития индустрии, в первую очередь тяжелой и военной. В декабре 1927 года XV съезд ВКП(б) рассмотрел первые варианты пятилетнего плана, который был принят в 1929 году в наиболее амбициозном и заведомо неосуществимом варианте. Выполнение индустриальной программы, однако, началось уже в 1926/27 году, и к моменту утверждения плана индустриализация шла полным ходом[27]. Было начато три больших проекта: ДнепроГЭС, Туркестано-Сибирская магистраль (Турксиб) и Волго-Донской канал. Хотя первый пятилетний план также предусматривал развитие легкой и пищевой промышленности, ограниченность средств и стремление в первую очередь наращивать тяжелую индустрию не позволили в полной мере выполнить намеченную программу.
Хлеб — главный продукт питания в России, и в связи с начавшейся индустриализацией расходы хлеба у государства резко возросли. Города переживали индустриальный бум, численность городского населения стремительно росла, опережая наметки плана. Нужно было гарантировать городскому населению, занятому в промышленном производстве, снабжение дешевым хлебом через кооперативы. У государства росли расходы хлеба и по военному ведомству. Кроме того, стимулируя развитие отечественной сырьевой базы, в которой нуждалась индустрия, Политбюро убеждало крестьян в районах технических культур не сеять хлеб для собственного потребления, а максимально увеличивать посевы хлопка, льна, табака[28]. Правительство при этом брало на себя обязательство снабжать дешево и вдоволь хлебом поставщиков промышленного сырья. На государственном обеспечении находилась и сельская беднота — социальная опора коммунистов в деревне. Нужно было наращивать и экспорт — главный источник валюты для импорта машин и оборудования, необходимых первенцам пятилетки. Зерно же исконно являлось одной из главных статей российского экспорта.
Индустриализация нуждалась в хлебе. Хлебозаготовки, однако, шли не так быстро, как того хотело руководство страны. Первый поток хлеба на государственные и кооперативные заготовительные пункты (лето — сентябрь, 1927), поступавший от нуждавшихся в деньгах бедняков и маломощного середнячества, быстро иссяк. Крепкое середнячество и зажиточные, выплатив денежный налог государству за счет продажи продуктов животноводства и технических культур, придерживали хлеб либо продавали его частнику — он платил хорошую цену. С октября 1927 года ход государственных хлебозаготовок упал. К концу года положение с хлебом стало критическим: по сравнению с прошлым годом государство недополучило 128 млн пудов[29].
По сведениям ОГПУ, с конца 1927 года продовольственная ситуация в промышленных районах ухудшилась[30]. Перебои с хлебом в городских магазинах вели к повышению цен на рынке. Подорожание зерна, которое не только кормило людей, но и шло на корм скоту, вызвало рост цен на продукты животноводства. Началась цепная реакция повышения цен. Год 1927/28‐й был первым годом резкого скачка рыночных цен[31].
Товарный дефицит в стране обострялся денежными эмиссиями и ростом доходов населения. Вместо планируемых 200 млн руб. эмиссия в 1927/28 году составила 337 млн. Зарплата на промышленных предприятиях вместо 7,2 по плану выросла на 10,5 %[32]. Увеличение денежной массы в обращении при слабом росте производства товаров вело к быстрому развитию инфляции. Вместо запланированного роста рубль терял покупательную способность.
Резкое подорожание товаров на рынке породило ажиотажный спрос в кооперативах, где государство искусственно поддерживало низкие цены. В результате трудности с хлебом дополнились перебоями в торговле основными продуктами питания. Даже в Москве, которая снабжалась лучше других городов, выстроились очереди за маслом, крупой, молоком, начались перебои с картофелем, пшеном, макаронами, вермишелью, яйцами, мясом[33]. Поползли слухи о скорой войне, продаже всего хлеба за границу (в уплату долгов иностранным государствам или в откуп за убийство консула в Одессе), голоде и перевороте. Недовольство росло. Активизировались антисоветские настроения. Материалы ОГПУ сохранили резкие высказывания тех лет: «Коммунисты чувствуют приближение войны и поэтому весь хлеб попрятали»; «Откупаются хлебом от войны с Англией»; «Не может быть, чтобы хлеба не было. Дали бы винтовки, мы бы нашли хлеб»; «Сами не могут торговать и частникам не дают, а еще воевать думают»[34].
Поделиться книгой: