Хозяйка Мерцающего замка

Марина Ли

Хозяйка Мерцающего замка

Пролог

Пролог – отдельная часть греческой трагедии перед выступлением хора.

(с) Википедия

Тех времен, когда человечество предполагало себя единственным разумом во Вселенной, я не застала, хотя дедушки (обе мои бабки, к сожалению, покинули этот мир ещё до моего рождения) с охотой делились воспоминаниями о своём детстве. Не представляю, чему там можно было верить, а чему нет. Некоторые вещи казались откровенно смешными.

– Инопланетяне? – хохотала я, как безумная, когда дед Артур травил байки про НЛО и прочую чушь, а уж когда он пытался описать этих самых инопланетян, так дело вообще до истерики доходило, мы с Эдом аж повизгивали от смеха. А дед рассказывал страшным шёпотом:

– Их звали греями. От английского слова grey, что в переводе означает «серый».

– Деда! – возмущался Эд. – Ну, хоть ты-то меня английскому не учи! Я и так его лучше всех в классе знаю!

Но дед, величайший мастер в вопросе игнора, невозмутимо продолжал, понизив голос до зловещего шёпота:

– И кожа у них была серая-серая, аж зелёная… – Это цитата, ежели что. – Липкая, как болотная жижа, и холодная. Бр-р-р-р! Дряблое, рыхлое тело, гигантская голова с огромными раскосыми глазами, чёрными и мёртвыми, как у акул, а вместо рта жуткая щель, из которой раздавался пугающий, потусторонний свист… На руках у них были короткие, бескостные пальцы, что шевелились будто жирные черви, а на ногах длинные, с чёрными когтями… Или наоборот? Шурка, ты не помнишь?

Дед Шура поднимал голову от газеты и, не вынимая трубки изо рта, ворчал:

– А хер их дери, этих инопланетян… – но тут же спохватывался и исправлялся:

– Детки, «хер» – не очень хорошее, хоть и вполне себе литературное слово, я сам в словаре проверял… Но, от греха подальше, при маме вашей его лучше не повторять. А что до инопланетян… Так это ж всё гипотетически. Условно, стало быть. На самом-то деле, никто же ни в чём толком не был уверен. Хотя американцы, кажется, одного поймали…

Ну, умора, говорю же! Поймали, как же! Да разве саламандру поймаешь (а по дедовским описаниям, их загадочный грей был чистый саламандр, без всевозможных примесей), если он сам этого не захочет? Видать, умирать пришёл, вот его древние военные и взяли. Ну, то есть специально в плен сдался, как разведчик. У каждого саламандра девять жизней – это любой младенец знает, – а потратить одно из своих воплощений на благо своего мира у них вообще за честь считается, которой не каждый достоин. Вопрос в другом. Неужели салы уже тогда умели проникать на нашу территорию? Или это получилось случайно? Ведь Отражения впервые открылись намного позже и вовсе не в их мир, а в солнечную реальность Фенексис, где жили гордые бессмертные птицы с огненным оперением и омерзительным характером. Ну, то есть в птичьем обличье они были ничего себе такие, вполне терпимые, потому как не говорили, только пели очень красиво, а вот в человеческой форме… обнять и плакать. Да даже мой Эд, вот уж где заносчивый говнюк, в тот день, когда поступил в Университет Авиации и Отражений, набрав на вступительных экзаменах рекордное количество баллов, казался на их фоне белым и пушистым зайчиком.

Кстати, ни саламандры, ни фениксы, ни остальные полсотни основных разумных видов и их потомков инопланетянами всё же не были. Иномирянами – да. Но это же совсем другое! Тут ни ракет, ни космических кораблей строить не надо: просто открываешь нужную дверь Отражения, и готово дело:

– Приветствую вас, иной народ. Не бойтесь! Мы, люди Земли, пришли к вам с миром!

Именно с этими словами президент Контар обратился к первым встреченным им фениксам. Представляю, как их перекосило от этих слов. Это где это видано, чтобы огненные бессмертные птицы кого-то боялись?

Разве что выглядеть глупо в глазах других…

Впрочем, я забегаю вперёд. В ту пору, когда наши с Эдом дедушки рассказывали нам о своём детстве, о фениксах, как и о прочих иномирянах я думала исключительно в контексте своей будущей профессии, ибо сколько себя помню, мечтала, как папа, стать навигатором Отражений. Регулировать окна между мирами, открывать проходы людям и нелюдям, выстраивать трассы… Я, кстати, в одних навигаторов всё детство и играла: обходила подводные камни, боролась с магнитными бурями, выручала попавших во временные петли путешественников… Эх, счастливые были часы. Жаль, что пролетели так быстро…

А в УАиО я поступила, к тому же набрала на три балла больше, чем Эд, что не добавило мне популярности среди одногруппников. Понятное дело, учились-то в Университете  Авиации и Отражений на девяносто девять целых и девять десятых процента мужики, а тут какая-то сопливая девчонка их обставила. Непорядок!

То есть, не так. Студенток у нас было довольно много. Не половина, конечно, процентов сорок, но все на Авиации, а вот на Отражениях – раз-два и обчёлся. Я с Мотькой, Матильдой, то есть, Инесса – она с братом моим вместе училась, да Шемеи с пятого курса, но та с нами не зналась. Так, здоровалась разве. И то без особой охоты.

Не представляю, какие сплетни ходили по университету о старшекурснице, я не вдавалась, если честно, но про нас с Мотькой и Инесской чего только не сочиняли! Они, само собой, поступление в институт насосали. Экзамены и зачёты, кстати, тоже по этому же принципу сдавались, как говорится, зачем придумывать велосипед, или если сработало один раз, то почему бы не попробовать снова.

Ну, а меня, ясное дело, отец пропихнул. Или мать – тут мнения расходились. Мама у меня тогда ещё из универа не ушла и на кафедре социологии докторскую дописывала. Между прочим, о том, что она и Эду оказывала помощь при поступлении, никто не вякал, лишь моё имя склоняли так и этак.

Но так как всё своё детство я пропадала в квартире, пропитавшейся запахом тяжёлого табака деда Шурки, генерала МВД в отставке, и наполненной густым басом второго моего прародителя, Артура – профессора культурологии и религиоведения, – чужое мнение меня всегда волновало постольку поскольку, поэтому и досужие сплетни мне были глубоко и основательно побоку. Меня всё больше учеба волновала – нельзя же было упасть в грязь лицом после такого триумфального поступления…

Нет, мальчиками, конечно, я тоже интересовалась. А как иначе? Я молодая, дурная, с ветром в голове, а вокруг одни мужики, не все красавцы, врать не стану, но зато с таким уровнем интеллекта – ого-го! А интеллект, как известно, главный инструмент соблазнителя.

Не то чтоб я особо соблазнялась. Вообще не соблазнялась, если откровенно, но влюблялась с регулярностью раз в десять дней и, как водится, на всю жизнь. Что же касается всего остального… «Вот диплом получу, – планировала я. – Выйду за порог родного универа и сразу пущусь во все тяжкие»!

Но, что называется, человек предполагает, а судьба располагает, и в середине третьего курса, недели через две после того, как мы с грохотом отпраздновали медиум, холодным пасмурным утром в нашей группе появился новенький. Тимур Кострик.

– КострИн, – надменным голосом, не вставая, исправил новенький Хустова, когда тот делал перекличку. – Не Кострик.

Профессор поджал губы. В своей жизни он не переносил три вещи: прогульщиков, женщин (я на собственной шкуре убедилась) и тех, кто его перебивает или, упаси Боже, исправляет.

– Мне изменяет память или этого студента я вижу впервые? – протянул профессор и подслеповато сощурился. Старый враль! Практика списывания показала, что вместо глаз у него рентгеновские лучи, а шёпот он слышит за три этажа даже с берушами в ушах, а уж что касается памяти – слоны нервно курят в сторонке! – С заочного перевелись?

Ха! Можно подумать, он всех заочников поимённо не знает! Да они рыдают в коридорах с октября по июль и с августа по февраль, чтобы экзамен хотя б с восьмого раза, хотя б на дохлый «трояк» сдать.

– Нет, я из Дранхарры, – с деланным равнодушием ответил Кострик, и аудитория наполнилась нестройным шёпотом, среди которого послышался отчётливый Мотькин стон – восторженный, зараза, и влюблённый. С одной стороны, я подругу понимала – всё-таки полукровка, почти дракон, я сама их живьём ни разу не видела, исключительно по телеку. (Драконы они вообще закрытый народ, особо не высовываются, сидят в своей Дранхарре и плюют с высоты своей драконьей мудрости на все остальные миры). С другой, стонала-то Мотька, а свой взор новичок вперил в меня, мы ж с подружкой всегда вместе сидели… Сверкнул глазами и улыбнулся не пойми как. То ли злорадно, то ли насмешливо, то ли… улыбнулся, в общем. Но только где-то глубоко-глубоко во мне на эту странную усмешку что-то отозвалось каким-то щемяще-тоскливым, почти болезненным чувством.

И вдруг захотелось встать, выйти из аудитории, дойти до деканата и перевестись на Авиацию. Или вообще уйти из универа. Зачем я вообще в него попёрлась? Мама, вон, предлагала в Специнститут Гостиничного бизнеса и Туризма пойти, тоже, между прочим, очень престижное заведение. Его всего десять лет как открыли, поэтому специалисты были нарасхват, но…

Но детская же мечта! Так хотелось стать навигатором! Как папа!

Лучше б я водителем трамвая мечтала стать. Или поваром, честное слово. Не так романтично, но тоже хлеб. У Мотьки, вон, мама шеф-повар в «Дыре», самом шикарном нашем ресторане. Да туда чтоб попасть, за полгода место бронировать надо! А какой у них дом! С оранжереей, круглый год наполненной изумрудной зеленью, и собственным бассейном, возле которого мы с подругой провели не один час, за учебниками или просто дурачась и отдыхая…

Кострик отвернулся, а я скрутила под партой фигу и поплевала через плечо. Как дед Шурка учил, чтоб от сглаза избавиться. Дед Артур над ним, кстати, всегда смеялся, потому как бесполезно это всё. Уровень магии в людях равен нулю, и изменить этот прискорбный факт ничто не сможет.

– Вареник, ты чего плюешься? – Иногда мне казалось, что у Мотьки есть глаз на затылке. Не представляю, как иначе она замечала всё и всегда.

– Тц! – Я сделала страшные глаза, закрывшись от Хустова учебником имени его же. Мол, не трынди, подруга, профессор бдит!

Все девяносто минут лекционной пары я пыталась успокоиться, то и дело вертела головой, проверяя, не смотрит ли на меня Кострик ТЕМ своим чудовищным взглядом. Он не смотрел. Ни в тот день, ни на следующий, ни через неделю – и я как-то незаметно для себя успокоилась и даже успела позабыть о своём первом впечатлении от встречи с ним.

Отсвистел пронзительными ветрами февраль, март вдоволь поиздевался, то и дело обещая тепло. Я видела Кострика на лекциях и практических каждый день. Апрель порадовал тёплым солнышком, а к началу мая на университетский городок опустилась самая настоящая жара. И тут, вместе с первыми майскими грозами, в мою жизнь пришла беда.

Хотя нет, не так. Не вместе. Из-за.

Мама родилась в маленьком посёлке на берегу Балтийского моря, а папа, наоборот, своё детство провёл высоко в горах. Сколько себя помню, они спорили из-за того, где лучше наблюдать стихию: на краю скалы или на морском берегу. В том году была папина очередь демонстрировать прекрасное. Он посадил нас всех в машину и заявил:

– Семья, готовьтесь. Я обещаю вам незабываемые впечатления.

Мама привычно устроилась рядом с ним, мы с Эдом сзади.

– У меня свидание сорвалось, – шепнул мне брат.

– А у меня курсач недописанный, – простонала я в ответ.

Но как быть, если основное правило нашей семьи звучит так: что бы то ни было, как бы то ни было, но первые выходные месяца ВСЕГДА дома.

С трудом подавляя зевоту, мы целый час играли в любимую папину игру: «кто больше всех насчитает красных машин», распевали вместе с мамой песенки, их которых выросли лет десять назад, честно пытались поделиться учебными проблемами, а потом въехали в тоннель и, наконец, плотно встали.

– Чёрт! – взвыл Эд. – Па, может, дашь задний ход, пока есть такая возможность? Ненавижу пробки!

– А я ненавижу нарушать правила дорожного движения, – ответил папа. – Эдуардо, с таким отношением к вождению ты никогда на права не сдашь!

– Да нафиг они мне упали, когда я всё время на велике?

– Эдик, не ругайся.

– Ма-ам!

– Не ругайся, я тебе говорю. Так, всё! Не будем ссориться! Играем в словарный футбол. Я первая. «Ножницы».

– Мама! – возмутились мы с Эдом на два голоса, и в тот же миг мне показалось, будто наша машина как-то странно дёрнулась.

А между тем мы уже успели отъехать на достаточное расстояние от входа, чтобы списать эту вибрацию на проехавшую рядом фуру.

– Пап, это что было?

– Где? – Папа удивлённо оглянулся на меня.

– Показалось… – И тут нас снова тряхнуло. – Ну, вот опять!

– Что «опять», Варежка? Это какая-то игра?

– Не игра.

Мне стало страшно. Чёрт возьми! Мимо нас в сторону выхода промчался какой-то мужик, и рожа у него была такая, что я, не спрашивая разрешения – всё равно ведь запретят, потому как в тоннеле покидать автомобиль нельзя – выскочила на дорогу. И тут же поняла: трясло не машину, а меня. Колотило так, словно я на сорокаградусном морозе стою голая.

– Варька, ты белены объелась? Вернись! – крикнул Эд.

– Варенька, не расстраивай папу!

– Мам! – просипела я, не в силах избавиться от самого дурного предчувствия в моей жизни. – Мам, выходите из машины.

И заорала:

– Сейча-а-а-с!!

Впереди что-то завыло, потом грохнуло, потом меня снесло с низкого тротуара бешеным порывом ветра и размазало по углублению в стене, уж и не знаю под что оно делалось. Может, под рекламный щит, может, под банкомат, хотя на кой в тоннеле банкомат?.. А потом рухнул потолок, и там, где секунду назад был воздух, вдруг появилась сплошная стена из каменной крошки и песка.

– Мама, – прошептала и не услышала собственного голоса.

В тот день я вошла в историю как та самая девушка, что вышла из тоннеля Героев без единой царапины.

– Это покажется чудом, – вещали все радио и теле каналы. – Но студентка третьего курса Университета Авиации и Отражений Варвара Кок действительно отделалась всего-навсего лёгким испугом, избежав мясорубки, в которой пострадало более тысячи человек.

Лёгким испугом? Два часа, показавшиеся мне вечностью, я была замурована в стене, обездвиженная, напуганная, в абсолютной темноте я слушала стоны и крики умирающих и раненых, и гадала, какой из этих голосов принадлежит мама. Не папа ли так тяжело дышит? Живы ли они вообще?

Это «лёгкий испуг»?

Да я с тех пор сплю при свете, потому что темноты боюсь, как трёхлетняя соплячка… А они «лёгкий испуг». Хотя…

На самом деле, нам всем здорово повезло. Уверена, не проходи в трёх кварталах от места катастрофы Всемирный съезд дверлов – гномов, по-нашему, – жертв было бы гораздо больше. Но этот низкорослый народ, в совершенстве владеющей магией Земли, пришёл на помощь сразу же. С самых первых мгновений они руководили спасателями, направляли, подсказывали, где искать, и, вооружившись лопатами – своими собственными, сделанными из специальных сплавов и обладающими чёрт знает какими способностями, – копали, снимали целые пласты земли и устраняли завалы, нещадно расходуя собственный магический резерв.

Следующую неделю я жила, как во сне. Вообще ничего не помню из происходящего за стенами больницы, куда я фактически переехала, чтобы быть рядом с родителями и братом. Все трое были в ужасном состоянии, и наши врачи, посовещавшись с магическими целителями, приняли решение о введении их в искусственную кому и помещении в специальный раствор.

Мне пытались объяснить, что это не страшно, что лишь благодаря этому мои родные  не просто выживут, они будут вести прежний образ жизни, полностью выздоровев… Но когда я увидела, как маму опускают в стеклянный гроб, наполненный желтоватой жидкостью,  потеряла сознание от ужаса.

Поначалу доктора терпели меня в больнице, не прогоняли. Потом начались уговоры.

– Ты всё равно ничем им сейчас не сможешь помочь, – увещевал папин целитель. – Ступай домой. Учись. Встречайся с друзьями. Живи! Ты же губишь себя излишними волнениями.

– Я не могу, – всхлипывала я и трясла головой. – Пожалуйста, разрешите. Я не буду мешать.

– В последний раз.

А когда я вскинулась, чтобы опротестовать это решение, мягко, но твёрдо взял меня за руки и заявил:

– Варвара, они ещё очень долго будут лежать в растворе. По самым радужным прогнозам, два месяца. Ты убьёшь себя за этот период, изведёшься. Скажи, кому от этого станет легче? Папе или маме?

Он и в самом деле отдал приказ не пускать меня в отделение, но смирилась я не сразу, дежурила под окнами больницы, плакала, если меня прогоняли. Если не прогоняли, тоже плакала.

Меня спасла Мотька. Пришла, взяла за руку и, не слушая возражений, увезла к себе домой. Выходные я провела там, у бассейна, с какой-то книжкой в руках, а в понедельник впервые со дня аварии поехала в универ.

Зачётная сессия уже началась, и мне пришлось потрудиться, чтобы догнать свою группу. И хотя преподаватели с пониманием отнеслись к моей ситуации: готовы были поставить отличную оценку в счёт моих бывших заслуг и, банально, из жалости – меня это не устраивало. Поэтому я с ещё большим рвением ударилась в учёбу, всё свободное время проводя в университетской библиотеке или в читальном зале Националки.

Домой ездила, единственно чтобы переночевать.

– Может, ко мне переедешь, пока твои не поправятся? – не раз предлагала Мотька, но я отказывалась. В пустой квартире было одиноко, страшно, и приходилось спать с включенным светом, но в чужом доме, в счастливой семье было стократ хуже.

Не то чтобы я привыкла или стала меньше переживать, просто поверила, наконец: всё у моих родных будет хорошо.

Зачёты сдала без проблем и уже успела отстреляться по двум из пяти экзаменов, когда в субботу, шестнадцатого июня, столкнулась в Националке с Костриком.

– «Теория отраженной относительности» Богеля у тебя? – спросил он вместо приветствия.

«Теорию» на себя записала Мотька – в моей ячейке и без того было полно книг, но сегодня на смене была знакомая библиотекарша, которая позволяла нам с подругой немного нарушать правила.

– Можно и так сказать.

– Дай почитать. Ты где сидишь? Где обычно, у окна сзади? Я подсяду.

Он не спрашивал разрешения, не интересовался, свободен ли стул рядом со мной – ставил перед фактом. И это меня ни разу не возмутило отчего-то, я лишь кивнула китайским болванчиком, недоумённо хлопая ресницами, пытаясь уложить в голове внезапную истину: надменный, как князь фениксов, Тимур Кострин не просто видел, где я сижу сегодня. Он знает о моём обычном месте. С чего бы?

– Подсядь, – в замешательстве пролепетала я и, развернувшись, пошла за нужной книгой.

Кострик оказался на удивление отличным соседом по парте. Намного лучше Мотьки, если уж на то пошло. Не отвлекал болтовнёй, не предлагал каждые пятнадцать минут сходить в буфет, в туалет или в автомат за кофе. Он молча работал рядом, читал, сверялся со своим конспектом, выписывал какие-то цитаты. С охотой помогал мне, если я о чём-то спрашивала.

Сама не заметила, как наступил поздний вечер, и дежурный смены дал звонок, предупреждающий о закрытии.

– Ого! – Кострик с удивлением глянул на часы. – Ну, мы с тобой и дали сегодня! Без пятнадцати десять… Идём?

Сдали учебники, попросив библиотекаря оставить их до завтра, и неспешно двинулись к выходу. Свободная кабинка лифта гостеприимно распахнула перед нами свои зеркальные дверцы, мы вошли внутрь. Кострик уверенно надавил на кнопку минус первого этажа, где находилась платная парковка.