Король русалочьего моря

T. Лоурелл

Король русалочьего моря

Друзьям, которые вдохновляли, поддерживали и оставались рядом.

Пролог

1938

Парад был безупречным, впору залюбоваться даже избалованному глазу. Гордо вились на мартовском ветру черно-алые знамена, высоко неся хищно вцепившихся в древки могучих бронзовых орлов, чеканный шаг ни на мгновение не нарушался ни одной помаркой, и как один были молоды и веселы солдаты. И неудивительно, что хоть они и старались сделать лица подобающе суровыми и бесстрастными, глаза их блестели пуще начищенных шлемов, а поджатые губы еле скрывали улыбки. Это был час торжества, и более того – победа не стоила им ни капли крови.

Другое дело, что за то, чтобы эти веселые молодые парни сейчас шагали по улицам одного из прекраснейших городов Европы под разудалые марши своей родины, неизменные со времен ландскнехтов, заплатили другие и немало. Собственно, Эрнст сам был среди тех, кто здорово потрудился ради этой победы. Но сейчас, слушая грохот звонкого солдатского шага и любуясь плывущими знаменами, он об этом нисколько не сожалел.

Его собеседник был явно иного мнения. То и дело вытирая вышитым платком потеющий лоб, он смотрел на бесконечную ленту марширующих солдат с бессильным унынием, будто перед ним описывали его имущество или уводили в рабство дочь за долги. Впрочем, это-то было недалеко от истины.

Разухабистая песня о прекрасной девушке Лоре, гремевшая в ту минуту на все окрестные улицы, совершенно заглушила звук шагов у них за спиной. Эрнст, правда, успел, так как привычка не позволила ему отмахнуться от прошедшего по спине холодка, а вот маркграф, не отрывавший печальных, как у бездомной собаки, глаз от марширующего строя, не шевельнулся и тогда, когда Эрнст уже низко склонился перед истинным хозяином торжества.

– Прекрасный день, господа. Эрнст, друг мой, право…

Поразительно, как голос его господина, низкий мягкий, всё же был четко слышен – будто оркестр специально примолк, а солдаты стали ступать тише кошек. Но нет, конечно, стоило подпрыгнувшему маркграфу начать бормотать извинения, сразу же стало ясно, что этой магией владел только Магистр.

Извинения он прервал, едва шевельнув рукой.

– Начнем с дела, – только и сказал он, бесстрастно и вроде бы чуть суховато.

– Конечно-конечно…

Засуетившийся маркграф рванулся назад в полумрак комнаты, обернулся, будто ожидая, что они последуют, но Магистр уже не смотрел на него, одаряя безраздельным вниманием гордый строй внизу.

– Вот и начинается, Эрнст, – проговорил он, опершись о кованую решетку балкона, и опять Эрнсту не пришлось напрягать слух, чтобы расслышать его даже сквозь яростный бой барабанов и гром звенящих шагов. – Благодарю вас. Вы прекрасно поработали.

Эрнст решил, что неплохо было бы ещё чуть поклониться в ответ на похвалу.

– Мой повелитель, что теперь?

Его господин обратил на него ласковый взгляд угольных глаз.

– Жаждёте новых задач, старина?

Эрнст счел за лучшее промолчать. Благо вниманием господина он владел недолго. Внизу на площади солдаты выстроились в каре и уже громовыми криками приветствовали невысокого человека, занявшего трибуну. Взгляд Магистра, на мгновение остановившийся на ораторе, стал ироничным.

– Хоть сейчас помолчат, – пробурчали хрипло из-за спины.

Эрнст покосился в сторону. Да, так и есть, у входа на балкон, прислонившись худым плечом к косяку и будто сторонясь солнечного света, стоял неизменный спутник всех дорог Магистра – спокойный и безразличный, как всегда. В эту же минуту вернулся маркграф и при виде этого добавления к их компании вздрогнул, отшатнулся и застыл, растерянно переводя взгляд с одного на другого и бессильно опустив руку, сжимавшую в слабых пальцах шар из потемневшего от времени серебра, инкрустированного грубо отделанными камнями.

Снизу с площади самозабвенно орал давешний невысокий человек, яростно жестикулируя. Почему-то Эрнсту подумалось, что эту деталь этого утра он запомнит особо.

– Ну что же вы, – негромко подсказал Магистр.

Дурной знак – чем более не в духе был он, тем тише становился его голос. Смертные приговоры он и вовсе озвучивал свистящим шепотом, змея позавидует.

Маркграф вздрогнул всем телом и не опустился – рухнул на колени, протягивая шар на вытянутых руках.

– Мой повелитель, прими этот дар как знак покорности и верной службы…

С неба дохнуло, будто могучим порывом ветра, тягостным предвестником бури и молний. Но воздух остался недвижим, только по доселе голубой тихой реке прошла рябь, будто дрожь, и глухим гулом, будто ворчанием невиданного зверя, отозвалась внезапной буре земля. Внизу – Эрнст глянул – солдаты остались неподвижны, оратор и подавно не сбавил темпа своей пламенной речи. Они не чувствовали ничего, а он еле сдержал желание вжать голову в плечи.

Маркграф съежился, зажмурился даже, но не запнулся, не умолк:

– … моей, потомков моих и моего народа, пока жива наша земля и пока на то твоя воля…

Тишина вокруг стала нестерпимой, давящей. Казалось, ещё немного и не вздохнуть.

– И прими в знак клятвы артефакт, хранящий землю Восточной марки – державу Рудольфа!

С отчаянием обречённого маркграф поднял шар над головой – и тонкие затянутые в чёрную кожу пальцы Магистра схватили его, сжали, и Эрнсту, хорошо знакомому с их нервной силой, подумалось: не раздавил бы.

– Я принимаю твою клятву, службу твоего народа и твою землю в свое вечное владение, – гулко, как колокол, отозвался низкий голос.

И тут же, будто от этого шара, сжатого властной рукой, разошелся невидимый глазу прилив – волна незримой, но неодолимой мощи окатила их всех, и воздух вновь покорно стал свежим, легким и весенним, успокоилась окованная камнем река, прояснилось небо. Стоявшие внизу люди и вовсе не дрогнули. Хотя и действительно, что им, глухим и слепым без Дара, до истинной силы и власти?

Маркграф осел на пол, не в силах или не желая подниматься, только уронил голову на грудь.

– Вы свободны, – произнес Магистр.

Тут же (откуда только взялись и силы, и желание!) грузный человек на полу вскочил, нижайше поклонился и умчался прочь. Их господин проводил его взглядом и беззвучно рассмеялся, подбросив тяжёлый серебряный шар вверх и лихо прокрутив его на пальце как дворовый мальчишка. А потом бросил его в сторону не глядя, и так же не глядя, не отклеиваясь от косяка, сутулый седой человек поймал его.

– Неплохая штука, – оценил он, постукав по ней пальцем. Эрнсту подумалось, что и на зуб попробует, так, на всякий случай. – Теперь что?

Магистр широко улыбнулся, и у Эрнста вовсе от сердца отлегло – похоже, всё-таки доволен. Значит, можно подать голос.

– Моравия? Или вы хотите уже на запад?

Магистр стремительно повернулся к нему, будто только вспомнил, что он здесь, и пока ещё не определился, не угроза ли он. Мерзкая привычка; Эрнсту понадобилось семьдесят лет, чтобы научиться не отшатываться, когда он так делал. Магистра это, похоже, забавляло – когда не раздражало. Впрочем, сегодня его реакции можно было не бояться.

«Черт тебя подери, – подумал Эрнст. – Я кавалеристов Мюрата встречал не дрогнув, я и перед смертью не хныкал – а тебя…»

– Можно и на запад, – покладисто ответил Магистр. – Почему бы нет. Академия Трамонтана, пророчество… Не пора ли нам собирать камни, Менги?

Седой хмыкнул, блеснув синими глазами.

– Ваша воля, мессир.

– Какое пророчество? – рискнул поинтересоваться Эрнст.

– Хотя, – не слушая, хотя наверняка слыша, продолжил их господин, – лучше бы сначала разобраться с артефактом Иберии.

Эрнст не выдержал – выпучил глаза.

– Но Иберия покорна вам, повелитель! Я сегодня утром получил весть – они снова умоляют вас прибыть лично…

Глаза Магистра чёрные, бездонные резко сузились. Мягко-мягко, как крадущийся тигр, он шагнул к Эрнсту, вглядываясь в него, сквозь него, в самую душу – или в даль за Пиренеями, кому знать…

– Ну что ж, – сказал он, – пожалуй, этой чести они дождутся. А пока почему бы не насладиться днем нашей победы, друзья мои?

Будто дожидаясь этого момента намеренно, вилланские солдаты внизу, как один, вскинули руки в едином порыве, и, заглушая память о громе барабанов и яростном гневе небес, снизу полетело, весело и грозно:

– Хайль! Хайль! Хайль!

Глава 1 Исабель

1939

Ещё до того, как на двери бесследно истлели сияющие милориевые росчерки символа Академии Трамонтана, шагнувшая в проем Исабель решила, что это самое неожиданное место из всех, что ей когда-либо доводилось видеть. Можно было бы сказать, что она не знала, чего ждать, но это было бы неправдой. Те в её семье, кто был готов рассказывать об академии, не вдавались в подробные описания архитектурных тонкостей, но она так часто представляла себе это место, стараясь вообразить во всех деталях, что порой ей казалось, что она тут уже бывала.

И потом, в её воображении всё было логично. Раз академия скрывалась в горном ущелье в Пиренеях, это должен был быть замок – да, огромный замок, грозный и могучий часовой, с толстыми стенами и узкими бойницами. Такими были самые древние из замков её рода, построенные в годы давних войн, и она, начитавшаяся рыцарских романов (других романов в её доме не водилось), невольно воображала Трамонтану их сверстницей.

Поэтому атриум, куда вела распахнувшаяся перед ними дверь, её разочаровал. Это был просторный зал под каменными сводами, но этим сходство с её предвкушениями заканчивалось. Своды были высокими, окна стрельчатыми и огромными, и через стекла светлых витражей было видно буйство красок ранней осени, багряные и золотые деревья казались тоже нарисованной частью этих витражей. И всё это было причудливо изукрашено со всем прихотливым искусством готики: из каменных лилий выглядывали озорные саламандры, в капителях колонн резвились сильфы, а на кресте, оказавшемся прямо перед носом Исабель, сидела, свесив хвост, ундина. Лилии и кресты повторялись в узорах всюду, и всюду были самые разные твари, и все они, казалось, смеялись над Исабель и её надеждами. Она невольно поджала губы.

На этом отличия зала от её ожиданий не заканчивались. Окажись она здесь одна, не зная, что к чему, она бы решила, что зал этот от какого-нибудь давно брошенного дворца: часть стен оплетал плющ, а посередине зал пересекал крохотный ручей, извиваясь между плитками, больше напоминавшими мостовую, чем нормальный пол. Исабель едва не споткнулась о древесный корень и окончательно перестала что-то одобрять и понимать. Между окнами в каменных проемах (тут плющ всё-таки догадались расчистить) то и дело вспыхивали ей пока неизвестные символы и гербы, распахивались двери, на мгновение приоткрывая то беспечально согретые теплом и солнцем дворцы юга, то уже готовившиеся к долгому снежному игу города севера. Через эти порталы в атриум входили всё новые и новые люди, и только это и доказывало Исабель, что они не заблудились, а оказались именно там, где и должны быть.

Нет, конечно, её дед не заблудился бы (одна эта мысль была абсурдной), но и то, что приемный покой академии, где только лучшие из лучших, рожденных с даром её народа, могли надеяться учиться, будет выглядеть вот так… фривольно, было тоже на грани абсурда, а то, пожалуй, и за ней. Новоприбывшие же оглядывались, одни – словно зачарованные волшебством, которое видели впервые, другие – улыбаясь атриуму, как старому другу. Затем оглядывались более прицельно: искали родных и знакомых, обнимались, кланялись, расцеловывались – то по-дружески, то склоняясь формально или с фамильярным кокетством над дамскими запястьями. Всюду царил негромкий гул разговоров, обмена новостями и сплетнями, и в этот гул вплеталось, будто нежные голоса флейт в сумбурный оркестр, пение невидимых птиц.

Даже на редких приемах в доме деда Исабель не видела столько людей сразу и никогда – такого количества своих сверстников. Учитывая, что они прибыли не первыми, но далеко не последними, а люди всё продолжали прибывать, соискателей, стремящихся пройти Испытание и стать учениками Академии Трамонтана, в этом году будет много. Взрослые не спешили одергивать удивлённых и завороженных подростков, прибывших в это место впервые, и лишь следили, чтобы дети оставались рядом и не проявляли дурных манер.

Исабель держалась ровно на полшага позади деда – крохотная разница, подобающая случаю. Глава семьи был крайне требователен в подобных вещах, и она постоянно сверялась с внутренним списком того, как должно: дистанция, интонации, выражение лица. Дон Фернандо остановился, и девушка украдкой скользнула взглядом по его лицу. Здесь, среди множества людей, большинства из которых не коснулась ещё седина, дон Фернандо Альварес де Толедо, герцог Альба, казался глубоким стариком. Его смуглое остроскулое лицо, будто вырезанное из темного дерева, иссекали морщины, у сурово поджатых губ, между сведенными бровями они были особенно резки. Аккуратная эспаньолка и короткостриженые волосы уже наполовину обратились в старческое серебро, но порывистость хищной птицы, в мгновение переходящей от покоя к броску, и зоркость чёрных глаз, полускрытых под пергаментно-тонкими веками, как и неизменная военная выправка, сделали бы честь и юноше.

Она должна быть такой же безупречной, чтобы каждый глядя на них видел, что никто из рода не уронит достоинства и чести, и уж точно не будет пялить глаза по сторонам и позволять лицу выдавать все чувства. Но она… Исабель глянула на свои руки – так и есть, напряжение дало себя знать: пальцы нервно сжаты до белизны в костяшках. Стараясь расслабиться, она сделала тихий глубокий вдох, но тут же раздраженно нахмурилась, осознав свою ошибку, ведь Ксандер, безмолвно стоявший у неё за спиной, конечно, наверняка заметил. Эти глаза цвета темного моря отмечали всё, и особенно всё то, что касалось её – так следят за бешеной собакой или за ядовитой змеей. Она было вспыхнула злостью, но тут же поймала эту злость за хвост, успокоила, прежде чем к ладоням прилила первая волна гибельного жара.

Другие её ровесники, отметила она с некоторым удовлетворением, были ошеломлены и взволнованы не меньше, а держали себя в руках, пожалуй, и похуже: хоть послушно держались своих взрослых сопровождающих, отвешивая поклоны всем, кого те приветствовали, и то хорошо. Исабель снова посмотрела на полного достоинства деда, но успокоиться это не помогло. Как бы она ни следила за осанкой, плечи то и дело поднимались в неуютном защитном жесте, опускался подбородок, а распущенные волосы вместо того, чтобы как в рыцарских романах шёлковой волной растекаться по спине, угрожали зацепиться за пышную отделку плаща какого-нибудь прохожего. Дон Фернандо вопреки её опасениям не сделал ей ни одного замечания, так что она тешила себя надеждой, что хоть и на ватных ногах, но шла она ровно и даже почти величаво. Следовавший за ней Ксандер непроницаемо молчал, а ей, решила она, не подобало при всех одаривать его вниманием, которое можно было бы счесть благосклонным. Девушка не бросила ни взгляда в его сторону – только иногда краем глаза видела его золотисто-русую голову.

– Дон Фернандо, какая неожиданная радость! А это ваша очаровательная внучка?

Дед ответил и на поклон, и на приветствие грузного, лысеющего человека, но сделал это сухо и даже холодно. В реверансе Исабель, конечно, ничего подобного быть не могло – этого человека она знала, он когда-то бывал у них в доме, хотя сейчас и делал вид, что не видел её много лет и еле узнал.

С маркграфом Одоакром Бабенбергом, властителем Восточной марки, она могла быть только сугубо почтительна, как бы ни противно было ей прикосновение его влажной вялой ладони к её щеке.

– Милое дитя! А вот мой Клаус.

Исабель ожидала увидеть копию маркграфа, но обманулась: может быть, когда-нибудь сын и станет похож на отца, но сейчас наследник Восточной марки был хрупким и тихим, и, хотя по росту не уступал Ксандеру, казался рядом с ним несколько бесплотным. Глаза у него, когда он их поднял на Исабель, были огромные и испуганные.

– Вы, конечно, уже слышали новость, дон Фернандо, – доверительно наклонился толстый маркграф к её деду, старательно не замечая стоявшего рядом Ксандера. – Говорят, фон Ауэрштедт уже в Праге…

– Не сейчас, – отрезал дед, а когда Одоакр торопливо покивал, добавил уже мягче: – Мы поговорим после, если вы не возражаете.

– Конечно-конечно… Мое почтение ещё раз, дон Фернандо… сеньорита… Клаус!

Юный Бабенберг торопливо поклонился ещё раз и умчался следом за отцом. Исабель задумчиво проводила его взглядом. Маркграф был суетлив и глуп, раз дед его презирал, но на его шляпе пышное щегольское перо было скреплено аграфом с гербом академии. Значит, он тоже был выпускником. А вот её, Исабель, отец, хлипкий чужак из галльской земли, которого она никогда не знала – не был. Как и мать, донья Анхелика, которая не смогла пройти Лабиринт…

Она попробовала посчитать, сколько её сверстников сейчас в этом зале, и сбилась довольно быстро, но решила, что никак не меньше сотни. Скольким полагалась удача и успешное прохождение Лабиринта, она не знала, но помнила, что очень-очень немногим. У её деда было, помимо дочери, трое сыновей и один уже взрослый внук, все четверо имели честь тут учиться – и Исабель знала, что это было редкостным отличием для любой, даже самой знаменитой и древней семьи.

Как будет с ней? Будет ли она когда-нибудь так же, как некоторые здесь, с небрежной гордостью носить знак выпускника? Или уже этим вечером она вернется в родовое гнездо без права когда-либо ещё испытать свои силы?

Дон Фернандо не путешествовал по залу, как другие. Выбрав себе удобную позицию, он стоял прямой и строгий, как аскетичные святые на церковных порталах, зорко наблюдая за окружающими из-под чуть опущенных, будто в высокомерном утомлении, век. Исабель попробовала последовать его примеру, но, должно быть, это требовало тренировки, потому что обзор её стал невыносимо узким, так что девушка просто подняла подбородок и старалась не крутить головой. Она внучка первого из грандов Иберии, и суетиться и выпучивать глаза ей не пристало. Не вертеться было сложно, тем более что прибывавшие были очень разные и любопытные.

Из одной двери (заснеженные горы сверкнули, словно засахаренными белоснежными навершиями) шагнула полноватая статная женщина и такой же высокий под стать ей парень с полной головой светлых кудрей, похожих на баранью шерсть, и добродушным улыбчивым лицом. Гельвеция? Авзония? Это ведь были не Пиренеи…

Нет, не авзоны, этих ни с кем не перепутаешь, их группа была самой большой. Люди в ней, упоенно жестикулируя, обменивалась певучими рассказами о том, кто кому в какой степени родич. Дети голосили наравне с взрослыми, кроме разве что одной, беспокойно рывшейся в каких-то записях и поминутно оглаживавшей широкую юбку. Неподалёку от неё стоял широкоплечий серьёзный парень, зорко вглядываясь в каждого с легким прищуром, и казался по контрасту с девицей образцом спокойствия.

Галлов роднили не говор и не суета, а лёгкая небрежность манер и стиля. Исабель даже залюбовалась на шарфик одной дамы, пока не одёрнула себя, уж очень он изящно был подвязан. А вот на другую засмотрелся весь зал, во всяком случае, все мужчины. Тонкая, одетая по последнему слову безрассудной галльской моды, окутанная туманом таинственных духов и сама будто вся мерцающая, она лишь на мгновение приподняла тончайший шелк вуали с лица, чтобы поцеловать дочь, такую же точеную и золотоволосую, и в неё впились сразу все взгляды. Томно обозрев зал зелёными, как болотная вода, глазами, она улыбнулась и опустила вуаль. Слишком яркие были эти глаза, и Исабель хмыкнула, наблюдая, как повсюду в зале перешептывающиеся женщины раздраженно одергивают мужчин. Надо совсем разум потерять, чтобы заглядеться на ундину. Другое дело, что разум есть не у всех.

К её деду, заметила она не без удовольствия, подходили те, кто всё-таки умел или старался вести себя прилично и разумно. Некоторых – главным образом иберийцев, таких же строгих, гордых и полных сознания своего величия, как и её дед, и всё же почтительно ему кланявшихся, – она знала, и детей, и фламандских вассалов этих детей, конечно тоже. Вот Алехандра де Мендоса в шокирующе короткой юбке – едва на ладонь ниже колена, подумать только! – воспользовавшись невниманием своего отца, сделала быстрый намёк на книксен и подмигнула Исабель, тряхнув отливающими рыжиной локонами. её фламандка, вечно тихая Катлина, еле заметно качнула головой в легком упреке, и Алехандра с покровительственной фамильярностью взяла её под руку; хотя и правда, в этом доме всегда слишком распускали своих вассалов, да и детей, похоже, тоже. Исабель почувствовала, как губы вновь норовят поджаться, и заставила себя вернуться в бесстрастие, надеясь, что получилось.

А ещё все фламандцы украдкой пожирали глазами Ксандера, безмолвно стоявшего у неё за плечом, но с этим ничего нельзя было поделать. Но что действительно раздражало, так это то, что в этом они были не одни. Она улавливала имя своего вассала в легком шепоте вокруг, – на каком бы языке кто ни шептал, искажалось оно не сильно, – и это было бы даже лестно, если бы слишком многие смотрели на него с непонятным ей сочувствием. Знали бы они фламандца лучше, сочувствие адресовалось бы ей, подумала она и даже вздрогнула от неприятной мысли. Нет уж, лучше так. И правильно. Что ещё, кроме жалости и презрения, можно испытывать к одному из вассалов? Разве заслуживают другого те, кто веками терпит рабство и приносит клятву верности давним врагам?

– Здравствуйте, друг мой.

Высокий широкоплечий человек, чья шея была закована в высокий расшитый воротник, а бледное лицо от виска до подбородка рассекал старый шрам, не просто раскланялся с её дедом – они крепко пожали друг другу руки. Исабель опустилась в низком поклоне, узнав его сразу, как и любой в их народе бы узнал.

– Ваша внучка? – водянистые глаза Гийома де Шалэ, первого министра Галлии, прищурились, изучая Исабель, и она снова присела в поклоне. – Вы прелестны, сеньорита, желаю вам удачи. – И уже её деду добавил: – Я с младшим, но мальчики уже куда-то исчезли, должно быть, посвящают Франсуа в неведомые мне тайны.

Дед ответил слабой улыбкой, а его собеседник посмотрел за плечо Исабель – и удивлённо вскинул изломанную шрамом бровь. Впрочем, он не промедлил и мгновения, одаряя её вассала таким же спокойным, вежливым кивком, как и саму Исабель.

– Принц Ксандер.

Тот ответил почтительным молчаливым поклоном, а дон Фернандо лишь чуть скривил уголок рта, но не стал комментировать этот обмен.

– Можно порадоваться тому, сколько сегодня здесь людей, – сказал он так, будто ничего и не произошло. – Молодая кровь не подводит.

– Да уж, – отозвался галльский министр, – некоторых я давно не видел, а иных и не ожидал здесь увидеть.

– Например?

– Например, Нордгау. Я даже не знал, что у него есть дети. Вы когда-нибудь видели его жену? – Когда дон Фернандо чуть качнул головой, де Шалэ хохотнул. – Впрочем, не удивлюсь, если в его роду отпрыски вылупляются из яиц, как полагается змеям. Воля ваша, а я порадовался, что захватил с собой свою фляжку и, поверьте, не выпущу её из рук.

Дон Фернандо усмехнулся.

– Помилуйте, Гийом. Я понимаю, что академия будит во всех воспоминания отрочества, но вам не кажется, что это уже злопамятность? И потом, если я правильно помню, Луису досталось больше, чем вам, а сейчас они прекрасно общаются. В конце концов, герцог Рейнский – умный человек.

Исабель при упоминании старшего из своих дядей, наследника рода, постаралась вся обратиться в слух, тем более что её память не хранила никаких рассказов, которые бы объяснили слова высокопоставленных собеседников. Человека же, о котором так нелестно упоминал министр, она в глаза не видела: где бы дядя Луис с ним ни общался, в родовом гнезде тот не появлялся.

– Все мы тут люди умные, – буркнул де Шалэ, – и поверьте, если бы речь шла только о детских шалостях, я бы не стал остерегаться. Общаться и мы общаемся, раскланиваемся и всё такое, но сегодня нам предстоит сесть за один стол. Вы же будете в Пье-де-Пор?

Дон Фернандо помрачнел.

– Конечно. И до того, если у вас есть время, хотел бы заранее кое-что с вами обсудить.

– Да?

– Я бы хотел узнать ваше мнение… о Праге, – понизив голос, сказал дон Фернандо.