Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

родная тетя.

Да, явился, прикатил, познавший радость

незамысловатых па уан-степа, он возвратился, он приехал,

веселье дерзкое вкусить раскрепощающих движений

волшебных танцев — танго и бостона.

И вновь с ним вроде бы все ясно, но вот она, эта

ловкая и гибкая бестия, книгам предпочитавшая кино, а

разговорам долгим поцелуи, она, почему, увидев юного

студента, роскошной челкой летней беззаботной на нет

сумевшего свести высокий, круглый лоб, она, девчонка

хулиганка, отчего не спряталась, не улизнула, не исчезла в

сельпо — тазов и ведер капище железных, оловянных, бочком,

бочком, не возвратилась, из-за решетки, едва проваренной и

паучком стыдливо и наивно скрепленной паутиной, с

ухмылкой нехорошей наблюдать, как невезучий дурачок,

бычок свой дососав, нелепо топчется, вершков остатки

жалкие сминая, и Ерофея, присевшего у драгоценных своих

труб, распросами нелепыми из равновесия выводя.

Ведь ей же нравились еще недавно, желанны были и

милы совсем другие. Долгоногие лыжники, короткопалые

борцы, здоровяки, атлеты, хамы, которых и приятно, и легко

водить за сапожки носов нечутких, гонять в буфет, морить

напрасными часами ожидания, игрою незатейливой в тупик

отчаянный загонять, все, что угодно, не дай лишь Бог

неосторожно в угрюмом темном коридоре у раздевалки

баскетбольной в суровые объятия в час поздний угодить.

Да, да, Валере нравились другие. И ей самой казалось

так. Вот ее мальчики, самоуверенные недоумки, лопоухие

драчуны. Казалось, да, покуда февральским вечером

негаданно-нежданно из озорства, шаля и балуясь, она, и вкус,

и запах не любившая в ту пору, уже успевшая однажды

слюнных желез запасы истощить в попытках выплевать

мгновенно скисшую, противную наредкость горечь, к двери,

проворно затворенной, без долгих размышлений прыгнула,

метнулась, и юношу из-под ресниц чудесных, золотистых, с

таким забавным недоверием взглянувшего, без всякого

стеснения, так запросто, как закадычного дружка, земелю,

попросила:

— А ну-ка, дай разок, другой дернуть.

(Давненько что-то я "Опала" не курила).

Но, впрочем, шалостью, забавной несуразностью

Валера увлечение свое внезапное считала и тогда, когда уже

без стука и предупреждения, обычным образом, из коридора

через класс (предусмотрительно не запертый) она входила

каждый вечер в обставленную необыкновенно, немецкой

мебелью специальной кафельной (гордость шефов

коллектива южносибирской ГРЭС) лабораторию химическую,

беззвучно забиралась на высокий, нелепый, колченогий стул и

сквозь прозрачную перегородку смотрела на спиртовки

огоньками синими таинственно подсвеченные веки Алеши

Ермакова, отличника, красавчика, готовая, конечно, как

только подымет он глаза, как только оторвет от колб своих

дурацких и реторт, ему тотчас же показать невероятно

длинный, острый, красный, бессовестный язык.

Такая вот чертовка, шалаболка, и кто бы мог

подумать, что разлученная с голубчиком, она начнет

печалиться, грустить и прежних лет такие развлечения

желанные, прогулки, скажем, на моторной лодке в компании

отчаянных ухарей, соляркой пахнущих, лихих и конопатых, не

будут больше девичье сердечко весельем ненормальным,

диким наполнять.

И уж никак не ожидала Стася, что через ночь, а то и

кряду две, и три в начале первого едва лишь придется ей

прощаться с высоких чувств и слов прекрасным миром и

книгу закрывать, и свет гасить, вот так сюрприз, безумная

сестра Валера не рвется, как обычно, стыда не ведая и меры,

испытывать стогов высоких, свежих, темных мягкость под

сенью чудного кухонного набора "Пара мишек" свою

находчивость и ловкость проверять, увы, под самым носом

лежит вот и сегодня, невинно щурясь, огорченная как будто

бы всего лишь невозможностью в страну неверных сладких

грез отбыть без промедления.

Кстати, хотя знаток великий детских душ, пастырь,

наставник юношества строгий, Егор Георгиевич Старопанский

в беседе с руководительницей классной Валеры Додд Анютой,

Морилло Анной Алексеевной, и употребил разок, другой без

всякого сомнения и смущения, лишь не переставая удивляться

той неизменности, с которой тик обнажает верхний ряд зубов

у безнадежно старой девы, словечко мерзкое "шлюшонка", а

мама нашего героя, женщина с университетским дипломом и с

синим остробоким поплавком, вводя сестру Надежду в курс

дел семейных, назойливых шуршунчиков обычных

телефонных нисколько не стесняясь, речь уснащала совсем уж

жуткими глаголами из лексикона неистового протопопа,

Валерия Николаевна Додд, Лера, до встречи удивительной с

Алешей Ермаковым, еще ни разу, да, да, да, ни разу, прожив

на этом свете уже шестнадцать полных лет, не пробовала роль

подростковую субъекта на женскую извечную объекта

действия сменить.

А возможности были, и отрицать сие нет смысла.

Однажды над собой контроль внезапно потерял не

одноклассник даже, смущенный сумерек сгущением, не

обалдевший от речного воздуха сынок механизатора

стахановца, а сам Андрей Андреевич Речко, крепыш ушастый,

учитель физкультуры, любимый тренер.

Перед финальным матчем спартакиады школьной

областной в Новокузнецке он, надо же, в полночный час ее

застал в пустынной душевой. Девичье розовое тело в горячих

и шальных плескалось струях, не по-дневному из черных

дырочек неровных уныло каплями сочившейся воды, а