Помоги проекту - поделись книгой:
— Вот мое право! Я кровью завоевал право, чтоб люди жили, чтоб их не убивали — ни скопом, ни в одиночку. Понял? Вези!
В это время невдалеке отрывисто гуднул паровоз. Все, кроме больного, резко повернулись…
— Сидайте! Поихалы!
Это кричал, высунувшись из будки, машинист паровоза. Лицо его было красным — то ли от мороза, то ли от жаркого пламени паровозной топки, а может быть, от волнения.
— Давай, давай шевелись! — Машинист кричал людям, стоявшим на перроне, а в это время его рука, протянутая в глубь кабины, что-то вертела, и паровоз вот-вот готов был сорваться с места.
Цокнули связки, и первым, отбросив папиросу, прыгнул на площадку крана Долинюк. Площадка крана двинулась почти рядом с перроном, по которому бежали Кущин и мальчики, но перескочить с обледеневшей платформы на обледеневшую площадку крана было не так-то просто.
— Давай! — крикнул Долинюк и протянул обе руки Кущину. — Прыгай!
Крановщик втянул Михаила Григорьевича как раз в тот момент, когда кран проплывал за пределы перрона. И в тот же самый момент Ольга Михайловна рывком сняла с себя пальто и набросила его на больного.
Толя и Женя остановились у края перрона, и Кущин крикнул им:
— Оставайтесь у тепловоза! Ждите!
А паровоз аварийного поезда дышал все чаще и чаще и подавал все время отрывистые, тревожные гудки. Должно быть, гудками паровозный машинист хотел предупредить людей, которые вышли ограждать пути.
Подъемный кран с больным шел все быстрее и быстрее по направлению к городу, к станции Узел, к медпункту. Ему светила сплошная «зеленая улица». Уже по всей линии узнали, что аварийный кран везет тяжелобольного, и открывали ему зеленые огоньки светофора.
9
«ТУ-2» остался на открытой платформе под падающим снегом. Возле него в полной растерянности стояли мальчики.
— Как в кино, — сказал Толя, ни к кому не обращаясь. У него была такая привычка — думать вслух.
— При чем тут кино? — рассердился Женя. — Надо что-то делать, а не сидеть сложа руки. Ольга Михайловна, возьмите мое пальто. Мне жарко.
Ольга Михайловна сняла с головы шерстяной платок и перевязалась им крест-накрест:
— Вот что, ребята, я сейчас побегу домой, а вы тут нюни не распускайте. Утром я поеду в город и узнаю, не надо ли чем помочь еще Поликарпу Филипповичу. А кто из вас останется дежурить у тепловоза?
— Я, — сказал Толя.
— А как же мы? — в один голос спросили Витя и Митя.
— Пошли со мной, — махнул рукой Женя. — Мы соберем в поселке народ. Может, как-нибудь выгрузим тепловоз…
И вот Толя снова вышагивает по платформе, точно часовой, думая о том, какие бывают в жизни неожиданные повороты. Ведь так немного прошло времени с того часа, когда ему надо было смениться с дежурства, а как много произошло за это время событий!
Толя любил помечтать. И сейчас он мечтал о том, как спасет Поликарпа Филипповича.
Пронизывающий холод забирался ему под воротник, морозил спину, леденил руки и ноги, а мечты согревали.
«Вот, — мечтал Толя, — подъемный кран, отвезя больного, подхватит заснеженный «ТУ-2» и, пронеся его по воздуху, поставит прямо на рельсы. А затем настанет день, когда он, Толя, будет вести тепловоз. День этот будет обязательно солнечным. Ведь жители Больших и Малых Березок и все знакомые Толи, живущие в городе, будут стоять тут, на платформе. Милиционерам в белых перчатках придется сдерживать толпу. А он поднимется в кабину управления, нажмет кнопку, которая, подобно стартеру на автомобиле, приводит к запуску двигатель. Кнопку надо надавить и подержать несколько секунд. И тут важно точно почувствовать время: не передержать и не недодержать. Но вот заурчали моторы. Дежурный уже стоит с поднятым флажком. Светофор горит зеленым огнем.
Тепловоз трогается, и в это время раздаются шумные аплодисменты и крики «ура!». Это аплодируют, приветствуя талантливого машиниста-водителя, который плавно взял тяжелый состав. (Размечтавшийся Толя не принимал в расчет, что на ДЖД всего три маленьких вагончика.) Итак, в путь! В кабине «ТУ-2» установлена радиостанция ЖР-1…»
Оговоримся, что это была уже не мечта, а действительность: рация прибыла на ДЖД раньше тепловоза и ждала только, когда ее установят на тепловозе и она заговорит.
«…ЖР-1 чуть захрипела, будто прокашлялась, и громко произнесла:
— Водитель тепловоза Сечкин!
— Я Сечкин! — Толя произнесет это, чуть пригнувшись к микрофону, но так же внимательно смотря вперед на набегающие в окно пути.
— Водитель Сечкин! Министр путей сообщения благодарит вас за участие в спасении жизни машиниста Кныша и награждает вас знаком почетного железнодорожника.
— Служу Советскому Союзу! — по-военному отвечает в микрофон Толя и вытягивается в струнку…»
Грохот и яркий свет прервали мечты. По путям мимо Толи проносится скорый поезд, вздымая за собой тучи снежной пыли.
И снова темно и тихо.
Толя вспоминает спор Кущина с Долинюком.
На мгновенье закрыв глаза, Толя увидел все, что произошло тут несколько минут назад. Ослепительный свет прожектора. Михаил Григорьевич, такой знакомый — лоб, переходящий в лысину, две морщины от носа к уголкам губ, седые волосы, свисающие на глаза. А глаза добрые… Добрый, тихий Михаил Григорьевич. Толя первый раз услышал, что Кущин повысил голос, говорил громко, резко, грубо. И через всю грудь этот огромный багровый шрам…
Толя подошел к перронной скамейке, смахнул снег, сел.
Значит, правду говорили о Кущине, правду, в которую ни Толя, ни его товарищи не могли поверить. Уж очень все это не вязалось с Михаилом Григорьевичем — тишайшим и добрейшим. Это о таких людях говорят: «Мухи не обидит».
10
Да, Кущин и был таким. До войны, в сорок первом году, он работал диспетчером на маленькой пограничной станции. В три часа утра из-за границы выходил пассажирский экспресс. За несколько минут до этого Михаил Григорьевич отдал распоряжение стрелочнику:
— Сделайте стрелки пассажирскому экспрессу на главный путь!
Так всегда говорят железнодорожники: «Сделайте стрелки». Это значит: «Приготовьте стрелки, переставьте».
И стрелочник ответил как положено, по форме:
— Я стрелочник! Понятно: сделать стрелки пассажирскому экспрессу на главный путь. Будет исполнено.
Когда в летний предрассветный час экспресс перешел границу, железнодорожников и пограничников удивило, что окна у экспресса мутные и весь он какой-то тусклый.
Диспетчер Кущин, которому сообщили об этом, сказал:
— Это нас не касается. За границей плохо помыли состав. Это не наше дело, — и позвонил на станцию, на которую должен был прийти экспресс: — Принимайте пассажирский экспресс!
Зажегся зеленый светофор.
Навстречу поезду вышли колхозники с лукошками ягод, с Крынками молока, пестрыми букетами полевых цветов. Ведь было это в самую, как говорят, «макушку лета».
Дежурная в красной фуражке вышла на перрон.
И в это время раздался оглушительный грохот.
Идя на зеленые огни светофора, открытого пассажирскому экспрессу, ворвался на нашу землю бронепоезд фашистов, замаскированный под пассажирский поезд.
Все, что было на столе диспетчера Кущина, сдуло чудовищным вихрем. Хриплым голосом рупор позвал:
— Диспетчер! Диспетчер!
Вместе с голосом из селектора слышались частые хлопающие звуки, словно кто-то изо всех сил выбивал ковер.
Кущин подошел к окну. За полотном железной дороги, где, огороженные зеленью, стояли дома работников станции, поднималось густое — облако дыма.
— Диспетчер! Диспетчер! — настойчиво звал рупор.
Кущин подошел к столу:
— Я диспетчер… — Он говорил с трудом. Мокрая прядь волос свисала на лоб. Кущин откинул ее рукой. Рука стала красной и липкой.
Говорил начальник дороги:
— Фашисты подло напали на нас. Пограничники отбиваются. Вызваны регулярные воинские части. Надо срочно гнать составы. Секунда промедления может стоить тысячи жизней.
— Понятно, — ответил Кущин.
Он склонился над графиком и, не оставляя карандаша, прижимая плечом трубку, позвонил в поселок.
В трубке шумело, как от сильного ветра. Кущин едва разобрал тихий, приглушенный голос:
— Алло! Это диспетчер Кущин? Алло!
— Да, Кущин.
— Говорит телефонистка. Ваша квартира не отвечает. Я смотрю из окна. Ваш дом горит. С телефонной станции сорвало крышу…
В трубке затрещало, разговор оборвался.
Стрельба не утихала. Дым наполнял диспетчерскую и медленно стлался по ее мягким стенам. Все здание дрожало, как при землетрясении. Горький дым резал глаза, от него першило в горле.
…Михаил Григорьевич сутки не покидал диспетчерского поста. Он ушел, когда оборвалась связь, умолкли телефоны. Вбежавший в комнату боец передал приказ начальника уходить за линию дороги в сторону леса. Но диспетчер побежал к поселку. Он пригибал голову, когда по сторонам взметались фонтаны земли, и, согнувшись и спотыкаясь, перепрыгивал через рельсы, шпалы и дымящиеся воронки.
11
Давно это было, очень давно. А как ясно, как четко вспомнилось Кущину все это сейчас, на маленькой площадке подъемного крана, и площадку эту раскачивает, как платформу бронепоезда… И тревога, тревога на душе…
«Шу-шу, шу-шу, шу-шу…»
Дымит паровоз — часто, возбужденно, торопливо, и бросает в небо белые облака.
Стучат колеса под площадкой, резко стучат: железо по железу. Ветер швыряет в лицо снеговую крупу, заставляет зажмуриться. А щеки жжет, точно это не ветер, а пламя из топки.
Михаил Григорьевич держится одной рукой за кран. Иногда он нагибается и поправляет пальто Ольги Михайловны, которым она покрыла больного. Не холодно ли Поликарпу? Не простудится ли он? Нет! Он укутан заботливыми руками. А пальто Ольги Михайловны теплое. Ветру не осилить его.
По другую сторону подъемного крана видна высокая фигура Долинюка. Он стоит спиной к ветру, курит. Он мог бы подняться в застекленную со всех сторон кабину крановщика. Там нет ветра. А тут вьюга леденит спину. Долинюку холодно. Он глубоко затягивается, будто дымом можно согреться. Одет он тепло. Быть на морозе ему не впервой. А может быть, ему так холодно не от мороза?..
Кущин видит профиль Долинюка. Его чуб, который болтается по ветру.
«Сколько ему может быть лет? Двадцать шесть или двадцать семь, не больше…»
«Шу-шу, шу-шу, шу-шу…» И вдруг резкое.
«Иду-у! — загудел паровоз. Разъезд. Красный светофор. — Ш… ш… ш…»
Как плавно, почти неощутимо останавливается подъемный кран! Так мягко останавливаются пассажирские поезда. Но и там механик редко когда добивается такой плавности. Видно, машинист постарался, чтобы не потревожить больного.
На горизонте небо светлеет. Что это, восход? Рановато. Это отсвечивают в небе огни города. Облака над заводом дымно-красные…
Таким же багровым было небо, когда диспетчер Кущин получил приказ начальника оставить станцию. Михаил Григорьевич побежал тогда к своему дому. В те минуты он думал, что жена и дочка Галя, может быть, спаслись, спрятались от бомбежки в подвале или ушли в лес… В куче розовой кирпичной пыли среди обуглившихся комнат он нашел обгоревшую кровать жены. Там они и лежали вдвоем: жена и Галя…
Светофор загорается зеленым огоньком. Паровоз гудит и медленно трогает. И снова без толчка, плавно начинает двигаться площадка подъемного крана. Долинюк что-то пишет на листке бумаги, роется в карманах, потом протыкает бумагу самопишущей ручкой и бросает ее на платформу дежурному по станции. Кущин видит, как тот нагибается и поднимает листок с авторучкой.
«Тук-тук, тук-тук, тук-тук…»
Дни, месяцы, годы вспоминает Кущин.
…Поезд увез тогда Кущина от границы. В поезде Михаил Григорьевич учился стрелять; на остановках — бросать гранаты.
Потом фронт. Огромная крепость на колесах, которой командовал Михаил Григорьевич, скрывалась обычно от вражеских летчиков где-нибудь на лесистом перегоне, словно уснувшая в траве черепаха. Перед боем стальная махина оживала. Бронепоезд превращался из огромной черепахи в огромного ежа. С лязгом и грохотом открывались стальные заслоны, и броневагоны ощеривались дулами орудий и пулеметов…
Потом снова маленькая пограничная станция, где началась война. Михаил Григорьевич вспомнил, как подходил на бронепоезде к этим местам. Ему доложили, что на путях замечен состав вражеских броневагонов. Михаил Григорьевич снял трубку телефона и, повернув диск, поставил его на маленький красный кружок. Теперь командира «крепости на колесах» слушали во всех отсеках бронепоезда.
— Приготовиться к боевому рейсу! — приказал Кущин.
Поделиться книгой: