Помоги проекту - поделись книгой:
Этот вопрос еще несколько десятилетий назад задавали себе ученые, и мнения тогда резко разделились. Рассказывают, что дело доходило даже до подачи жалоб «за оскорбление личности». И все из-за собак, лающих цифры, и лошадей, выстукивающих копытом буквы. Часть профессоров, которым демонстрировали «умного Ганса», пришла к твердому убеждению, что никакого контакта между лошадью и дрессировщиком не происходит и что четвероногий артист действительно доходит до всего своим умом. Другая часть продолжала в этом сомневаться. К единому мнению так и не пришли.
Во время выступления Штрупки я следил во все глаза за дрессировщиком и четвероногим артистом, но преуспел в этом не больше профессоров. Однако за прошедшее с тех пор время успела развиться такая новая область науки, как зоопсихология, которая в течение многих лет уже скрупулезно изучает различные формы разумного поведения животных. И тот, кто знаком с достижениями в этой новой области науки, у того на сегодняшний день не остается никаких сомнений в том, что ни одна собака не в состоянии с помощью букв, на которые она указывает лаем, выразить свое мировоззрение, и ни одна лошадь не может извлекать корень квадратный, и никакой Штрупка на свете не в силах читать мысли на расстоянии!
Поэтому мне было особенно приятно, что Штрупкин дрессировщик, артист Пауль Пильц, не стал передо мной рядиться в тогу знатока таинственной магии, дающей ему беспредельную власть над животными, а откровенно рассказал, каким образом Штрупка научился умножать и «читать мысли».
Мы сидели в маленьком ресторанчике, где на стенах были развешаны фотографии артистов и где за небольшую плату можно было прилично поесть.
Когда уже точно знаешь, как это делается, то все кажется совсем несложным: Штрупка, разумеется, сам считать не умеет, а лает ровно столько раз, сколько нужно его хозяину. Если кто-то из зрителей выкрикнул 2 + 4, то по незаметному для публики знаку собака просто начинает лаять и лает до тех пор, пока не поступает сигнал «прекратить». Чтобы продемонстрировать это мне, господин Пильц встает, показывает Штрупке девять пальцев, и маленький смышленый песик девять раз оглашает зал своим лаем. Значит, ему не нужно заучивать какие-то тайные знаки для цифры «1», цифры «2» и последующих цифр, а надо только внимательно следить за тем, когда хозяин подаст знак «начинай», и бодро лаять до тех пор, пока не поступит вторая, незаметная для присутствующих, зато известная собаке команда «прекращай». И хотя я наблюдаю эту сцену в самой непосредственной близи и знаю, что должен быть подан сигнал, тем не менее я его не замечаю, не слышу и не ощущаю. Чудеса, да и только!
Теперь хозяин завязывает собаке глаза, она снова лает правильно — ровно столько, сколько нужно. Даже когда господин Пильц выходит в соседнюю комнату и закрывает за собой дверь, все продолжает идти как по маслу, а я по-прежнему не могу уловить ни малейшего звука, обозначающего команды! Оказывается, Штрупка знает несколько разных сигналов, по которым надо начинать лаять или прекращать. Следовательно, его дрессировщик может по своему усмотрению менять их во время выступлений на арене.
Господин Пильц раскрыл мне секрет некоторых сигналов. К сожалению, я не имею права здесь их обнародовать, потому что рассекречивание подобных трюков — дело наказуемое: оно может быть обжаловано артистическим профсоюзом. Но я должен признаться, что после того, как мне сказали, как это делается, я пришел в еще большее изумление — прямо что-то фантастическое, да и только! Трудно поверить, что собака способна реагировать на столь неуловимые для нас знаки, которые мы просто не в силах заметить, что она может воспринимать их как определенные команды и исполнять требуемое. И тем не менее это так.
Тот, кто, читая эти строчки, состроил высокомерную, всепонимающую улыбку — ну что тут, мол, особенно трудного? — пускай попробует дома проделать нечто подобное со своим Гектором или Джеком. Пусть он ответит, сколько будет 1 + 1!
А вот маленький Штрупка, тот действительно одаренней большинства своих четвероногих сородичей. Четыре с половиной года назад его нынешний хозяин взял к себе в дом на пробу семерых щенят, и только один этот лохматый песик оказался способным к артистической деятельности. Штрупка еще только начал терять свои молочные зубы, а уже усвоил основы «таблицы умножения». Ему предстояло стать преемником семнадцатилетней собаки, выступавшей со своим хозяином-дрессировщиком в сатирическом цирковом номере. И только проработав двенадцать лет с той собакой, господин Пильц совершенно случайно обнаружил, что ее вполне можно использовать для «решения арифметических задач»! Цирковые собаки, как правило, достигают более преклонного возраста, чем их обычные сородичи: мать семнадцатилетней предшественницы Штрупки даже дожила до восемнадцати лет и разъезжала с господином Пильцем еще по фронтовым театрам во время Первой мировой войны.
А когда в течение двадцати восьми лет дрессируешь собак и выступаешь с ними на сцене, то знаешь, что надо сделать, чтобы они научились «считать». Штрупку приучили начинать лаять только по команде — а лают собаки, как правило, очень охотно — и по определенному знаку, например хлопанью в ладоши, замолкать. Знак этот постепенно становился все более незаметным, едва слышным, и тем не менее собаке следовало его безошибочно улавливать или зорко следить за позами, которые принимал хозяин.
Но как же Штрупка выучился указывать своему хозяину лаем, где в зрительном зале спрятан мячик? А дело тут вот в чем. Сначала это был не мячик, а маленькая плюшевая собачка с пищалкой в животе. Эту игрушку (вернее, все купленные взамен той, первой, давно измызганной и разорванной) Штрупка нежно любил, наверное, зато, что она умела так тоненько пищать. Потому что Штрупка в своей частной жизни, вне цирковой арены, — это особа женского пола, а не кобель, и «Штрупка» это лишь ее сценическое имя. На самом же деле дома «двуногие родители» зовут ее Дези. Наверняка самым ее сокровенным желанием было бы в один прекрасный день принести своему хозяину прямо в постель целый выводок слепых, копошащихся щенят… Но когда ты профессиональная актриса, то от подобных желаний приходится отказываться.
Перенеся свою нежную привязанность на пищащую плюшевую собачку, Штрупка всегда старательно ее разыскивала, если ее куда-то убирали, или сама ее запрятывала подальше, чтобы никто не нашел. Когда ее хозяин входил в комнату, он по поведению собаки безошибочно мог угадать, куда запрятана пищащая игрушка. Потом собачку постепенно заменили тряпочным мячом, который она и сегодня азартно разыскивает, когда он запрятан где-то среди зрителей. Господин Пильц видит, куда стремится проникнуть Штрупка, торопясь завладеть своей собственностью, и ему достаточно подавать ей знаки, чтобы она лаяла «направо» или «вперед» и т. д., пока оба они протискиваются между рядами. Демонстрируя мне этот фокус в ресторане, Штрупка сначала указала на правильный столик, а затем всем своим нетерпеливым поведением дала знать хозяину, у кого из сидящих за столом людей находится мячик.
Сколь незаметные, ну абсолютно незримые сигналы способны улавливать собаки, показывает следующий опыт. Штрупкин хозяин высказал даже подозрение, что между ним и собакой все же явно существует своеобразная передача мыслей на расстоянии. Дело в том, что Штрупка часто выполняет команды, которые господин Пильц вовсе еще не давал, а только намеревался дать. Он лишь сосредоточенно думал о них и собирался в следующий момент дать знак собаке. Между прочим, известный дрессировщик тигров Тогар наблюдал нечто похожее у своих тигров и тоже верил в некую передачу мыслей. Но мне кажется, что говорить о явной передаче мыслей на расстоянии можно лишь в том случае, когда человека и животное разделяет, к примеру, целая анфилада комнат, когда они полностью изолированы друг от друга и исключена всякая возможность улавливания сигналов при помощи слуха или мимики. Как часто ведь кто-то подергивает или кривит губы или сжимает пальцы, прежде чем высказать что-то словами! А животное, зорко следящее за своим учителем и все равно настороженно ожидающее команды, согласует свои действия с такими вот «пред-командами», о которых его учитель зачастую сам ничего не подозревает.
Я это проверил на собственном опыте, когда дрессировал своего ручного волка Чингиса (уже хорошо известного моим читателям). Я приучил его исполнять определенные действия в ответ на вспыхивание электролампочки. Но, к моему величайшему удивлению, он вскоре стал исполнять требуемое и тогда, когда я только намеревался включить лампочку (выключатель я при этом держал в руке), но лампочка еще на вспыхивала! Тогда я понял, что волк ориентировался не на свет вспыхивающей лампы, а на еле заметное движение моего большого пальца, которым я нажимал на кнопку. Животные, живущие совместно со своим хозяином бок о бок долгие годы и ежедневно наблюдающие его привычки и исполняющие его команды, способны улавливать еще гораздо менее заметные постороннему глазу или слуху сигналы. Они ведь знают все повадки своего хозяина даже лучше, чем он сам. Но вернемся к нашему Штрупке.
Так отлично усвоила маленькая безродная псина уже через пару недель, а тем более через несколько месяцев, всю программу, что ее владелец решился выступить с ней на небольшой провинциальной эстраде в Гагене. Все шло как по маслу. Но на следующем представлении, в другом городе, старая собака, у которой Штрупка перенял свое искусство и которая прежде всегда присутствовала на всех репетициях, заболела и на сей раз отсутствовала. И что же? Малышка Штрупка лишь приоткрывала рот, но никакого лая за этим не следовало! Ну буквально ни звука! Весь номер насмарку! Скандал, да и только. Дрессировщику потом пришлось извиняться перед публикой, а после этого еще и перед разгневанным директором. Маленькую собачью барышню, сорвавшую весь номер, в течение двух недель вообще не выпускали на сцену, но спустя некоторое время она уже справилась со своим волнением перед публикой и больше уже никогда не подводила любимого хозяина.
Правда, иной раз, когда Штрупке приходится выступать в небольших ресторанчиках, ей бывает трудно оторваться от чем-либо заинтересовавших ее в публике людей. Так, даму, усевшуюся близ самой эстрады с меховой горжеткой на плечах, Штрупка долго облаивала, пока та не сняла и не спрятала подальше свое украшение. Мужчины, не снявшие во время представления с головы своих шляп, могут испортить этим весь «коленкор». Тут уж никакие уговоры и даже угрозы со стороны хозяина не помогают: шляпу долой, и все тут!
Когда я решил заснять на пленку их номер, то чуть ли не испортил все представление: маленькая, легко возбудимая «актриса» непрестанно косилась в мою сторону, преследуя глазами каждое мое движение; несколько арифметических задач из-за меня чуть было не были решены неверно!
Гулять по улице Штрупка может только на поводке, потому что она не ведает никакой опасности и не знает злых людей. Все норовят ее погладить и приласкать: одни потому, что действительно испытывают к ней теплые чувства, другие — восторгаясь ее известностью и удивляясь тому, что такая вот невзрачная лохматая собачонка кормит всю семью. Но дома Штрупка живет не как знаменитая «звезда», а как самая обыкновенная собака. Правда, во время обеда в ресторане я заметил, как самые лакомые кусочки незаметно исчезали с тарелки хозяина и отправлялись под стол. Но тем не менее избалованной маленькую знаменитость никак не назовешь. Любит она только вареное мясо, в то время как ее коллега, скотчтерьер, который выступает в другом — юмористическом — номере, ест исключительно только сырое.
Иной раз в уличной суете нечаянно можно наступить на ногу людям, перед которыми подобострастно снял бы шляпу, если бы знал, кто они такие. С тех пор как я в Цвингере познакомился со Штрупкой, я стал внимательней приглядываться к различным собачкам, которых по три, а то и по четыре сразу с важностью ведет на поводке их хозяин или садится с ними в купе первого класса, а то и перевозит с полным комфортом в особых утепленных ящиках. Может быть, они тоже вечером выступают где-нибудь в театре «Скала» или в Зимнем саду, где мы, платящие за концерт, представляем для них лишь самую обыкновенную, не стоящую внимания публику, лица которой едва различимы в полутьме зрительного зала…
ПРО СЛОНОВ
Вот они стоят, эти четыре колосса, словно серые, испещренные рубцами утесы посреди своего высокого бетонированного ангара, куда их поместили в Мюнхене на зимний постой. Зовут их Мони, Бетя, Менне и Лони. Мы подходим к самой крупной из слоних — Мони — и самой сообразительной из них, как нам сказали служители цирка, и высвобождаем ее переднюю и заднюю ноги из цепей. Мони провела двадцать пять лет своей жизни, а значит, добрую половину ее, в цирке у Крона. К господину Алерсу, работающему здесь со слонами, она выказывает подчеркнутое расположение. Когда он с ней не слишком строг, она склоняет перед ним голову до самой земли, подставляет бока для почесывания, падает перед ним на колени, подтягивает его хоботом к себе или с высоко задранным хвостом надвигается на него задом, приседая на задние ноги… Она явно в него «втюрилась» и по-слоновьи с ним заигрывает. Для нее он некая замена слона-самца, что говорит о том, что не только мы склонны «очеловечивать» животных, но и животные в еще большей степени нас «оживотнивают».
Но сейчас Мони заигрывать не разрешено: она на учебе. Ей нужно научиться открывать хоботом крышку тяжелого деревянного ящика. Для этой цели мы на ее глазах прячем туда кусок хлеба, открываем и закрываем несколько раз крышку, но она не реагирует. Она отвлекается: то чешется плечом о стенку, то оглядывается по сторонам, а когда оставшиеся в своем стойле три остальных слона начинают громко трубить, она рвется к ним. Правда, интересуется она и хлебом, который мы все вновь и вновь вынимаем из ящика и протягиваем ей под самый хобот. Но заполучить его она хочет совсем другим, более подходящим ей путем (этого-то я никак не мог предусмотреть): слониха внезапно поднимает переднюю колонноподобную ногу и собирается просто-напросто растоптать дурацкий ящик! Тогда мы берем в руки ее хобот, подводим его под выступающий край крышки и вместе с хоботом поднимаем крышку кверху. К нашему большому удивлению, нам приходится проделать это всего один-единственный раз. Сразу же после этого Мони два раза подряд уже самостоятельно достает хлеб из ящика.
Таким же образом удается обучить этому Лони и Бетю, а вот с Менне дело не ладится. Она, оказывается, не любит, когда дотрагиваются до ее хобота. Стоит только протянуть руку, чтобы взять ее за хобот, как она сейчас же отводит его в сторону. Поэтому подтянуть хобот к краю крышки невозможно, и она так и не выучивается открывать ящик. Когда наступает ее час занятий, мне приходится заранее открывать все крышки.
Менне вообще смешная особа. Она мала ростом, не больше слона-подростка Лони, хотя по летам уже совсем взрослая. Зато коренастая и сильная, с мощным, угловатым черепом. В то время как остальные слоны, как и подобает стадным животным, очень держатся друг за друга и увести одного из них бывает подчас весьма трудно, Менне — ярко выраженный слон-одиночка, действующий всегда в отрыве от коллектива. Когда цирк странствует и на какой-то подходящей стоянке этим большим животным разрешается попастись на воле, Менне, как правило, тут же обособляется. Она всегда находит себе отдельное от других занятие — стоит, забрасывает себя грязью или чешется о какую-нибудь стену. И при этом так неистово, что на коже остаются кровавые ссадины, которые ее, однако, нисколько не беспокоят. Родом Менне из маленького бродячего цирка, у которого имелся всего лишь один слон — она, Менне. Именно этим, видимо, и объясняется ее необщительное поведение. Но в то же время слушается она беспрекословно. Сразу же подходит, когда ее зовут; работая с ней, я не пользуюсь палкой с крюком, необходимой, чтобы добиться послушания от остальных. Когда цирк снимается с места и все его имущество загружается в фургоны, Менне трудится с утра до вечера — то что-то подтягивает, то толкает. Но для манежа она абсолютно непригодна. Еще не нашелся такой человек, который сумел бы выучить ее самому пустяковому номеру.
А теперь от наших громадных «школьников» требуется постепенно научиться открывать именно тот ящик из пяти стоящих у стены, в который положен хлеб. Для этого я заставляю служителя слоновника, богемца, носящего странное имя Кафтан, бежать с куском хлеба, держа его перед самым «носом» слона — его жадно вытянутым вперед хоботом. Добежав до ящика, Кафтан проворно открывает крышку и бросает в него хлеб, иной раз чуть не прищемляя кончик хобота слона. Таким способом слоны обучаются открывать тот самый ящик, в котором находится приманка. Проделывать все именно так, а не иначе совершенно необходимо. Потому что, если слон не бежит непосредственно за человеком, держащим хлеб, он начнет открывать крышку любого другого ящика, мимо которого будет пробегать. Как выяснилось, такую, казалось бы, само собой разумеющуюся связь между определенным ящиком и положенным туда хлебом этим толстокожим постичь не под силу.
Старый директор цирка Кроне, один из самых опытных и талантливых дрессировщиков слонов, когда-либо появлявшихся на манеже, тихонько входит в помещение, где мы проводим свои опыты, садится на стул, стоящий в углу, и наблюдает за нашими манипуляциями. Он разочарованно качает головой: неужели его любимцы не в состоянии решить такую, казалось бы, несложную «школьную задачку»? Но, к сожалению, все именно так и обстоит. Когда мы предоставляем слонам возможность самим находить и открывать ящик, в который на их глазах был брошен кусок хлеба, они чаще всего направляются к другому, пустому ящику!
А коль скоро они не в состоянии уразуметь, нам придется втолковать им правильное решение при помощи «кнута и пряника» — вознаграждений и порицаний. Значит, так:
— Запомни, что открывать ты должна лишь тот ящик, возле которого только что побывал служитель!
Начинается мучительный, затяжной процесс обучения. Бетю (или чья там еще очередь) ставят на расстоянии шести метров от ящиков. Я занимаю свой пост возле головы слонихи, слегка придерживая ее крюком на палке за хобот, потом Кафтан открывает один из ящиков, кричит зычным голосом:
— Бетя, иди сюда! — с треском захлопывает крышку и отбегает в сторону.
В тот же миг я убираю крюк и отпускаю слониху. Ей следует идти к ящику № 3, следовательно, к центру. Но нет, она сворачивает в сторону и протягивает хобот к ящику № 2!
— Не туда, Бетя, не туда! — кричу я резким голосом, от которого бедная слониха вздрагивает всем телом.
Я подскакиваю к ней, захватываю крюком верхний край ее уха, и трехметровый гигант весь как-то съеживается, присаживается и склоняет голову набок, словно нашкодивший школьник, которому собираются «надрать уши». Я подвожу ее к правильному ящику, и она его открывает.
— Молодец, Бетя! Правильно! — говорю я уже ласковым голосом.
Потом я заставляю ее отойти, пятясь задом, на свое исходное место, чтобы начать игру заново, — десять, сто раз одно и то же. Бете достаточно легкого нажима палки, чтобы она попятилась назад. Мони и этого не требуется: она делает все самостоятельно, после того как достанет из ящика свой кусок. Менне же приходится прямо-таки пихать изо всей силы, чтобы заставить двигаться задом. Я и не стараюсь больше. Пусть разворачивается и бежит за мной вслед, раз ей так хочется.
Вот так мы и тренируемся каждый день по утрам и вечерам. Но должен заметить, что слоны не особенно выносливые ученики. Если кому-то из них пришлось пробежаться взад и вперед тридцать — сорок раз подряд — с него уже хватит. Результаты становятся все хуже, а потом такая «утомленная дама» и вовсе отказывается подойти к ящикам и просто останавливается на полдороге и стоит. Притом она еще совсем не утолила свой голод! Если я побросаю куски хлеба просто на пол — она способна съесть еще целую гору!
Честное слово, иной раз можно прямо прийти в отчаяние, когда эти здоровенные дылды все вновь и вновь хватаются не за те крышки, что надо.
— Эй, приятель! Соображать надо! — не выдерживает иногда господин Алерс, срывается с места и бежит следом.
У него вообще была такая привычка обращаться к своим слонам словами «Эй, приятель» или «Эй, крошка». А провинившаяся здоровенная «крошка», виновато поджимая зад и издавая от волнения характерный «храп», топчется возле этих «проклятых» ящиков, так ужасно похожих один на другой, что отличить невозможно…
Случается, что Бетя стоит в нерешительности между двумя ящиками, переминаясь с ноги на ногу и раздумывая, какой бы открыть. Когда она в очередной раз выбирает неправильный и бывает за это обругана, то иногда в ее животе раздаются «громоподобные раскаты», которые случайные посетители, пришедшие поглазеть на наши занятия, принимают за угрозу и выражение «бешеной злобы». На самом же деле это не имеет никакого отношения ни к злобе, ни к страху. Подобные звуки слон издает всегда, когда чем-то взбудоражен, возбужден, а случается, и от радости.
Если Бетя ошибается слишком часто и ее непрестанно ругают, она в конце концов совсем обалдевает: стоит перед ящиками и не решается ни один из них открыть. Если к ней приблизиться, она смущенно надувает щеки и подгибает зад. В такие «плохие» дни может случиться, что она откроет крышку нужного ящика и, сбитая с толку, не знает, что ей дальше делать. Если я ее окликну в такой момент, то она, вместо того чтобы опустить хобот в ящик и взять хлеб, начинает водить им снизу вверх, пытаясь поднять уже поднятую крышку.
У них вообще есть свои «хорошие» и «плохие» дни, у моих школьников. Случается, за один вечер Менне половину задач решает верно, а половину — неверно. А на следующее утро на шестнадцать правильных решений приходится всего одно неправильное. Каждый раз приходится гадать: как они сегодня будут работать, эти толстокожие? И чаще всего угадать невозможно.
Бетя ростом с мощную Мони, но она гораздо «тоньше», у нее впалые щеки, а главное, она более боязливая и нервозная.
— Типичная старая дева, — говорит господин Алерс.
Несколько недель тому назад Бетя выкинула фортель. Ее хотели приучить вместе с Мони возить повозку, для чего их запрягали по утрам и водили по тихим и безлюдным улочкам вокруг цирка. В один прекрасный день понадобилось оттащить в сторону тяжеленный прицеп с клетками для львов, и господину Алерсу пришла в голову блестящая мысль использовать слонов. Сказано — сделано. Но как только он запряг обоих слонов, боязливую Бетю опять что-то напугало — черт ее знает, что ей такое померещилось, — во всяком случае, она рванулась и понеслась, увлекая за собой Мони. Обе слонихи галопом выбежали за ворота, волоча за собой прицеп с четырьмя клетками взбудораженных львов! Они чуть не снесли кирпичную ограду и, конечно, понеслись бы и дальше по улицам — представляете себе такую картину! Но, к счастью, за воротами стояла припаркованная машина, за которую намертво зацепился прицеп, и слонам пришлось остановиться.
У Бети, между прочим, что-то неладно с хоботом — его движения слегка заторможены и кончик всегда повернут вправо, как раз туда, где я обычно стою. Она частенько фыркает, и тогда следует поскорей отступить в сторону, иначе туфли будут заляпаны бог знает чем!
Обычно считается, что слоны гладко-серые. А вот у Бети кожа на ушах и шее розоватого цвета и покрыта неровными серыми пятнами, словом, пегая, как ноздри у липицианских жеребцов. Кисточка, украшающая конец ее хвоста, состоит из красивых, длиной примерно в двадцать пять сантиметров, черных, жестких, как толстая проволока, волос. Мне приходится остерегаться, стоя рядом с нею: если ей вздумается махнуть хвостом и она случайно шлепнет им вам по голове, то ощущение будет такое же, как от удара резиновой дубинкой… Славная моя Бетя визжит при каждой возможности, да так пронзительно, словно кто-то впервые решил поупражняться на трубе. Умеет она издавать и храп, нетерпеливо переступать с одной ноги на другую — словом, «ей всегда есть о чем порассказать». За то время, что я прозанимался с этими колоссами, постоянно, раз за разом повторяя одно и то же, я вообще стал замечать разные мелочи, касающиеся их поведения. Так, Бетя и громадная Мони, отступая назад, всегда переступают одновременно правой передней и левой задней ногой, в то время как Менне и Лони передвигают обе ноги одной стороны почти одновременно, как иноходцы.
Понемногу моя маленькая черная записная книжечка начинает заполняться наблюдениями. Сотни, тысячу раз слонам приходится бегать взад и вперед. Постепенно едва заметные достижения моих учеников несколько улучшаются. Конечные результаты таковы: в среднем на три-четыре правильных ящика — один неправильный. Дальнейших улучшений, как видно, ждать не приходится.
А теперь мы перейдем к тому, ради чего мы, собственно, и затеяли весь этот эксперимент и провели столько часов за подобным занятием: мы хотим проверить память наших четвероногих «абитуриентов».
Итак, Кафтан кладет приманку в ящик, захлопывает крышку, а я удерживаю Лони крюком за хобот, не даю сразу же кинуться бежать. Я тихо считаю:
— Двадцать один, двадцать два, — и только потом отпускаю ее.
Интересно, запомнила ли она за эти две секунды нужный ей ящик?
Молоденькая слониха, которой еще нет даже восемнадцати лет, «Малышка», как мы ее между собой называем, срывается с места и опрометью кидается к ящикам. В то время как три другие слонихи всегда так степенны и неторопливы, Лони несется прямо рысью. Более того, к моему постоянному удивлению, последнюю пару метров перед ящиками она скользит, прямо как на лыжах, по гладкому бетонному полу, потому что иначе не в состоянии затормозить. У этой малышки вообще вечно одни шалости в голове. Ей лишь бы похулиганить! Так, она часто по дороге к ящикам вдруг останавливается и начинает старательно подбирать хоботом с пола оброненную там соломинку, чтобы затем удовлетворенно отправить ее в рот. Это одну-то единственную соломинку! Подобные фокусы позволяют себе время от времени и другие три слона. Мне приходится внимательно следить за тем, чтобы пол каждое утро был тщательно выметен. Потому что, если кто-либо из слонов только на мгновение отвлекся, подумал о чем-нибудь другом, начал подбирать что-то с пола, тогда все: правильного решения уже не жди!
Когда Лони по утрам отвязывают для учебы, она начинает с вожделением скрестись и тереться о стенки. Особое удовольствие она получает тогда, когда предварительно успевает обсыпать себя песком, чтобы он во время трения так и скрипел на коже. Звук, от которого особенно чувствительные люди поскорей затыкают пальцами уши… В иные дни Лони бывает особенно игривой и безобразничает сверх всякой меры. Тогда она «скользит на лыжах» даже задом наперед, садится на свой зад, громко трубит, хватает меня хоботом и тянет за собой. Мне бывает очень жалко ее строго одергивать, эту «малышку» Лони, и заставлять снова переходить к серьезной учебе.
Три и три десятых верного решения приходилось на одно неверное, когда слонов отпускали тотчас же после того, как только захлопывалась крышка. Теперь же, когда их заставляли пережидать две секунды, верных решений оставалось не больше, а то и меньше одного на каждое неверное! Но это не значит еще, что слоны при таких условиях совсем не в состоянии вспомнить правильный ящик: ведь пустых ящиков-то четыре, а с хлебом всего один. Если бы они выбирали любой первый попавшийся ящик, то по теории вероятности на одно правильное приходилось бы четыре неверных решения. Ну что ж. Я вынимаю секундомер и заставляю своих четырех красавиц постепенно пережидать все больший срок после того, как Кафтан опустит хлеб в ящик. О, ожидание не в правилах такого гиганта, желающего получить свой кусок хлеба! Я прямо чувствую, как могучая Мони осторожно надавливает на крюк, которым я удерживаю ее за ее толстый, словно древесный ствол, хобот.
А я наблюдаю за ней. Моя славная любимая ученица стоит, сонливо прикрыв глаза. Я имею полную возможность из самой непосредственной близи любоваться ее роскошными длинными ресницами — они достигают одиннадцати — двенадцати сантиметров в длину! У Мони они особенно хороши — гораздо длинней, чем у трех остальных слоних. Ей могла бы позавидовать любая кинозвезда! Во время ожидания слониха иногда надвигает на глазное яблоко так называемую мигательную перепонку, розоватое третье веко, закрывающее глаз в направлении от носа к уху. И уши у слонов отнюдь не у всех одинаковые. Так, верхний задний край уха у Мони загнут внутрь, и окаймлены эти уши розовато-дымчатой каймой. Длинная мочка как бы специально создана для того, чтобы было удобно за нее водить, и Мони охотно разрешает водить себя именно таким образом. Что касается шикарной черной кисти — украшение слоновьего хвоста, — то у Мони она просто отсутствует. (Очень возможно, что какому-то вождю племени в Индии понадобился султан для украшения шлема и он просто отрезал у нее конец хвоста. С тех пор как я прочел, что у некоторых африканских племен принято загонять жирафа в болото, чтобы иметь возможность спокойно и беспрепятственно отрубить у него кончик хвоста для подобных же целей, я уже ничему не удивляюсь!)
Когда Мони становится чересчур уж скучно, она поднимает переднюю ногу, согнув ее в колене, и подталкивает меня ею под локоть, приглашая с ней поиграть. Хорошая ты моя! С каким удовольствием я бы поиграл с тобой, но я ведь здесь на ролях учителя, обязанного заставлять озорных первоклашек зубрить таблицу умножения. Вот так-то, Мони! А теперь стрелка на моем секундомере доскакала до тридцати.
— Топай, Мони! — И Мони направляется своим размеренным, бесшумным шагом к заветным ящикам — разумеется, опять к неправильному!
— Не отвлечетесь ли вы на минутку, чтобы подписать вот такую бумагу? — раздается за моей спиной.
Это сзади тихо подошел господин Плат, бессменный администратор и представитель прессы цирка Кроне. Бумага, которую я должен в очередной раз подписать, — это обычное в таких случаях гарантийное соглашение, в котором я обязуюсь не причинить слонам никакого вреда, а в случае если они мне таковой причинят, то я сам, мои наследники, мои дети и дети моих детей обязуются, в самой торжественной форме, не предъявлять цирку Кроне никаких претензий и не требовать с его администрации какого-либо возмещения нанесенного ущерба.
«Эх, людишки, к чему такие формальности?» — думаю я.
Пока мы беседуем, Мони, томясь от безделья, стоит позади меня и старается обнять меня хоботом за талию. А мы обсуждаем различные случаи со смертельным исходом, происшедшие в зоопарках и цирках по вине слонов. Однако почти во всех этих случаях убийцами оказывались самцы. Кроне же, как и большинство других современных цирков, держит у себя исключительно одних только слоних. Они гораздо миролюбивей и покладистей самцов. Был, правда, у Кроне и самец-слон по кличке Сиам — поначалу добрый и безобидный, как овца, но потом его все же пришлось обменять на жирафа, потому что он стал показывать свой норов. Его преемник — слон-подросток Боско, не превышавший в холке полутора метров, — ухитрился во время одной из гастрольных поездок сломать своему служителю ногу!
Ну ладно. Вернемся к нашим экзаменам «на память». Теперь очередь Бети. Во время ожидания, пока я смотрю на секундомер, она хватает меня игриво хоботом «под ручку» и отодвигает в сторону: я, видите ли, не должен загораживать ей дорогу. Пока мы упражняемся, то и дело открывается дверь и кто-нибудь из служителей-богемцев проходит через наш павильон за кормом — так короче. В такие моменты Бетя провожает глазами пришельца, и с вниманием к нашему эксперименту напрочь покончено. Я этим парням уже не раз говорил, чтобы они со своими тачками обходили павильон снаружи, но они не понимают немецкого языка и продолжают делать по-своему. Да еще ругаются.
«Круцификси»[4], — бормочет один из них в ответ на мою просьбу. Видимо, это первое баварское слово, которое он успел выучить.
Когда я на тридцатой секунде отпускаю Бетю, она движется в сторону ящиков, как при рапидной (замедленной) съемке — едва-едва.
— Бетя — крадущийся слон, — шутит господин Алерс. — Ей-богу, отличное название номера для афиши нашего господина Плата!
Но внезапно наш «крадущийся слон» совершает почти трехметровый прыжок назад! Что с ним? Что случилось? Оказывается, его напугал катающийся по полу клок свалявшейся верблюжьей шерсти. Упал он с линяющего верблюда, стоящего в своем боксе, в углу павильона, где мы работаем, и часами с нескрываемым интересом наблюдающего за всем происходящим. По-видимому, Бетя приняла комок шерсти за кусок хлеба, протянула к нему хобот и, наткнувшись на что-то мягкое, податливое и щекочущее, смертельно испугалась. А я, значит, опять прождал эти полминуты напрасно! И вот итоги нашего «слоновьего экзамена»:
«Если время ожидания не превышает двух секунд, на одно правильное решение приходится полтора неправильных, при пятнадцати секундах одно правильное приходилось на одно и восемь десятых неправильных. Если же ожидание доходило до полминуты, то дело не клеилось совсем. Наши четыре огромные первоклашки не могли запомнить даже на тридцать секунд, возле какого из ящиков только что находился человек!»
«L’elephant est l’animal le plus intelligent» («Слон — наиболее умное из всех животных») было написано в моем учебнике французского языка. Странно. А наш проверочный экзамен дал такие неважные результаты. Прямо верить не хочется! Попозже мы еще посмотрим, не окажутся ли Мони, Бетя, Лони и Менне все же умней, чем это можно подумать после нашей первой проверки.
Итак, наши четыре подопытных слона — могучая Мони, упрямая Менне, боязливая Бетя и игривая «маленькая» Лони — показали себя во время экзамена не с лучшей стороны: не могли даже на полминуты запомнить, в который из пяти одинаковых ящиков служитель на их глазах только что положил корм! Поэтому вначале наши занятия в «школе слонов» дали весьма скромные результаты. Но нам даже не верится, что у наших «школьниц» такая короткая память. Как же это может быть? Ведь нам приходилось читать много историй о том, что именно слоны способны надолго запомнить причиненное им зло и затем страшно отомстить!
Ну что ж. Я решил задать им свой вопрос в несколько иной форме. Перед тем как вести Мони рано утром в наш «ангар» на занятия, я подвешиваю к дверям на веревке полбатона хлеба и сверху набрасываю пустой крафтмешок. Через несколько минут в проеме двери появляется громадная Мони, заполняя его собой почти целиком. Я указываю ей на хлеб. Она приподнимает мешок, срывает с веревки угощение, кладет его хоботом себе в рот и с удовольствием жует.
То же самое я проделываю со всеми остальными слонами. Теперь я с нетерпением ожидаю момента, когда их поведут после занятий обратно. И хотя они проходят через те же двери и, безусловно, видят мешок, тем не менее ни одна из слоних не запускает под него хобот! Правда, в их оправдание надо сказать, что видят они его теперь в другом ракурсе, проходя с обратной стороны через двери.
Но когда Мони после обеда снова ведут в «ангар» и она подходит к двери, она все-таки запускает хобот под мешок! Остальным же мне пришлось заново показывать, куда подвешено угощение, даже несколько раз подряд, пока они наконец сообразили, что, входя и выходя через двери, надо запускать свой хобот под мешок. Но потом Бетя делает неожиданные успехи: она вспоминает, где висит хлеб, даже через воскресенье, через целых сорок восемь часов! «Маленькая» озорная Лони все время старается вместо хлеба заправить в рот крафтмешок. Тем не менее все наши четыре толстокожие дамы запомнили на сей раз, где можно найти спрятанный корм, притом помнили об этом в течение нескольких часов и даже дней, что после наших сомнительных успехов с ящиками было весьма удивительно и отрадно. Однако мы из-за этого все равно не вправе утверждать, что Мони вспоминает нечто вроде: «Под этим мешком я сегодня утром обнаружила хлеб». Или более того: «Под этот мешок человек на моих глазах подвесил хлеб». Вероятней всего, мешок для нее просто-напросто приобрел «пищевую окраску», вызывает приятные воспоминания о пище.
Нечто подобное случается ведь и у нас, людей. Если мы сидим в кафе с девушкой, в которую «жутко влюблены» и она тоже явно выказывает нам свое расположение, а музыка в это время играет приятную знакомую мелодию, то может случиться, что еще долгие годы после этого у нас беспричинно будет возникать хорошее настроение, как только мы заслышим по радио этот веселый мотивчик. Притом мы уже совершенно не знаем почему. Случай в кафе давно позабыт. А песенка для нас просто приобрела «радостный настрой». Я уверен, что и слоны наши еще в течение многих лет будут открывать каждый ящик, похожий на тот, что мы использовали в своем опыте. А вот который именно ящик открывал служитель только что на их глазах — вот это они забыли уже через тридцать секунд…
Остальные слоны, принадлежащие цирку Кроне, содержатся на «зимних квартирах» за пределами Мюнхена. Я еду туда, чтобы на них взглянуть. Меня встречает господин Филадельфия, знаменитый артист, дрессировщик, объехавший в свое время с группой дрессированных морских львов весь мир. После того как я представился, он все равно не понял, кто я такой (просто потому, что у меня такая трудно выговариваемая фамилия!). Я рассказываю ему, что мне разрешено поработать со слонами цирка Кроне и я хочу выбрать себе парочку из тех, что здесь, у него.
— Не воображайте только, пожалуйста, что это так просто, — говорит мне на это господин Филадельфия. — Слоны очень привязаны друг к другу, и вообще общаться с ними отнюдь не так легко, как вам может показаться. Вам бы следовало поговорить предварительно с доктором Гржиме-ком, прежде чем взяться за такое дело. Тот ведь однажды даже полез выступать на манеже с чужими тиграми! Правда, я-то уверен, что там было больше газетной шумихи вокруг эдакой сенсации, чем дела! Не сомневаюсь, что все выглядело значительно скромней, чем это потом раздули!
Я стараюсь как следует «разговорить» своего собеседника, и он еще некоторое время продолжает в том же духе. Затем я еще раз, уже более внятно, ему представляюсь, после чего следует бурная сцена со всякого рода извинениями, воплями восхищения, удивления и безудержным хохотом! Затем на столе появляются всякие заморские деликатесы (из Англии и Америки). Я узнаю, что отец господина Филадельфии выступал в цирке Саррасани со слонами и что это именно его схватила за руку слониха Роза (которую циркачи до сих пор вспоминают как исчадие ада) и несколько раз подбросила в воздух, а потом с размаху швырнула на землю. Через несколько часов он скончался.
А потом я снова занимаюсь с Мони. На сей раз ее прикрепляют за заднюю ногу цепью к полу. И я кладу перед ней три одинаковые деревянные планки, на дальнем конце каждой из которых вбит гвоздь. На эти гвозди попеременно накалывают кусок кормовой свеклы — то на левую, то на правую, то на среднюю. Положены планки таким образом, чтобы Мони едва могла дотянуться до них хоботом и подтянуть к себе. Казалось бы, она тотчас же должна подтянуть к себе планку, на которой наколото лакомство, снять его и съесть. Она и на самом деле это делает — подтягивает правильную планку, но при этом старается всю ее, вместе с гвоздем и свеклой, запихнуть себе в рот! Не вмешайся я вовремя, она бы начала жевать деревяшку. Когда мы отнимаем у нее планку и снова кладем на прежнее место, слониха пробует расправиться с ней по-иному: она приподнимает ее хоботом за один конец и собирается наступить на нее посредине передней ногой, чтобы разломать. Но потом Мони все же усваивает, что от нее требуется: подтягивает планку рывком к себе, оставляет ее лежать на земле и осторожно снимает хоботом «наживку». Бетя тоже постигает эту нехитрую науку.
Но не Менне. Та никак не поймет, чего от нее хотят. Она охотно подбирает свеклу, брошенную ей под ноги, но догадаться подтянуть к себе планку с «наживкой» не в силах. Наконец после долгих уговоров она хватает планку хоботом, мы — все присутствующие — радостно переглядываемся, но радость наша преждевременна: Менне, не обращая ни малейшего внимания на свеклу, просовывает планку меж передних ног под себя и чешет себе живот…
Между прочим, подобное «использование орудий труда», которое считается очень редким у животных, меня лично нисколько не удивляет. У нас в зоопарке есть слониха, которая забрасывает в кроны деревьев камни и палки, чтобы сбить зеленые листья и веточки. Кроме того, она еще развлекается тем, что закидывает камнями гигантскую черепаху, живущую в соседнем загоне, стараясь метко попасть в цель, чтобы погромче грохнуло о панцирь. Вот и Мони однажды отняла у меня папку с насаженным на нее крюком, чтобы почесать им себе плечо.
А мне ведь с помощью моих трех планок нужно выяснить только одно: как далеко видят слоны. Могут ли они вообще различить такую маленькую приманку на расстоянии нескольких метров? Когда я укладываю перед слоном планки не более двух с половиной — трех метров в длину, то они, как правило, еще видят насаженный на конец кусок свеклы и тянут к себе именно нужную планку, а не пустую. Если увеличить расстояние до четырех-пяти метров, результаты уже значительно ухудшаются. А чтобы слоны не могли ориентироваться по хорошо различимой фигуре человека, насаживающего «наживку» на гвоздь (не видя самой «наживки»), я в это время закрываю им руками глаза. Трогательно наблюдать, как эти громадины уже после нескольких проб сами, добровольно низко наклоняют голову, чтобы облегчить человеку положить им руки на глаза!
Однажды во время моих занятий со слонами я попросил вывести мне Мони во двор, чтобы покататься на ней верхом. Должен, между прочим, заметить, что залезть на трехметрового слона гораздо легче, чем можно подумать. Для этого мне достаточно ухватиться правой рукой за верхний край его уха, а левой — за нижний и тихо скомандовать: «Ногу!» После этого Мони сейчас же послушно поднимет переднюю ногу, согнув ее в колене, я быстро на нее становлюсь и без труда «вспархиваю» наверх. Надо еще только закинуть свою собственную ногу через шею слона, и вот уже сидишь удобно верхом. Восседая там, на верхотуре, я ощущаю себя настоящим магараджей…
— В цирке Конраде у нас был слон, — рассказывает мне второй дрессировщик, господин Вильсон, — который работать соглашался только тогда, когда. его служитель сидел на нем верхом, никак не иначе. Это было вообще довольно злобное животное, и его все побаивались. И вот, представляете себе, надо репетировать, а служитель лежит с тяжелейшим гриппом в больнице. Ну что делать? Сначала решили, что работать со слоном должен я, но потом директор решил сам попробовать с ним справиться. Юмбо, так звали этого слона, еще разрешил кое-как запрячь себя в тележку, но двинуться с места и повезти ее за собой не пожелал. Когда один из служителей замахнулся на него хлыстом, он в одно мгновение швырнул его в дальний угол, а затем погнался за убегающим директором. Тот в страхе нырнул под брезент (это был цирк шапито) и выскочил во двор; слон за ним, прорвав огромную дыру в брезентовой стенке, но, не находя спрятавшегося от него человека, начал крушить все подряд: подбрасывал кверху деревянные ящики, железные прутья, сорвал палатку, в которой находилась столовая цирка, и в довершение всего ухватился за дышло какой-то повозки и стал безостановочно вертеть ее по кругу. Не оставалось ничего другого, как бежать за его служителем в больницу — грипп не грипп, все равно надо же как-то справиться с разбушевавшимся громилой! Тот явился с высокой температурой, закутанный в шерстяное одеяло, и только один раз крикнул «Юмбо!», как слон сейчас же остановился и прекратил безобразничать. Служителю пришлось весь день, запеленатому в одеяло, сидеть верхом на слоне — только так Юмбо соглашался работать как положено. Вел он себя мирно, как будто ничего и не произошло. Правда, спустя некоторое время этого слона все равно пришлось пристрелить.
И все-таки остается загадкой, что же все-таки происходит в толстой черепной коробке такого слона? Я помню историю, рассказанную мне об одном индийском махауте[5], работавшем десятки лет с одним слоном, с которым жил душа в душу. Однажды слон впал в бешенство и буквально растоптал своего старого друга. Потом он встал над трупом, как бы охраняя его от всех, и никого к нему не подпускал!
А мне нарезали три новые планки. Но на сей раз концы их закрыты коробками, так что насаженная на гвоздь кормовая свекла слону не видна. Теперь я действую примерно так же, как тогда в опыте с пятью ящиками. Вильсон накалывает на одну из планок кусок свеклы, накрывает ее коробкой, зовет слона по кличке и отходит в сторону. Я же стою рядом со слоном и придерживаю его за хобот. В руках у меня секундомер, и только через определенное время, скажем десять секунд, я отпускаю хобот и разрешаю слону подтянуть к себе планку. Однажды во время занятий я замечаю, что Мони как-то явно потеряла интерес к наколотой на гвоздь приманке. Даже не собирается ее доставать при помощи планки. Вдруг Алерс и Вильсон разражаются громким хохотом: пока Мони мирно стояла рядом со мной в ожидании, когда мы закончим все манипуляции с планками, она незаметно задней ногой столкнула пластмассовое ведро с нарезанной свеклой с табурета и потихоньку подбирает хоботом раскатившиеся по полу куски… А я и внимания не обратил на ее возню задними ногами, потому что у Мони вообще есть привычка чесать задние ноги одну о другую, особенно ту, на которую на ночь надевается цепь.
Как вы полагаете, что делает слон, когда получает свеклу, наполовину гнилую? Он ведь не может отрезать испорченную часть. Ну так вот, Мони показала, как это делается: она берет хоботом свеклу, кладет ее на пол, а потом осторожно, чтобы не раздавить в лепешку, наступает на нее передней ногой. Свекла распадается на несколько кусков, и слон выбирает из них непорченые.
Однажды, когда я занимался с Бетей, из стойла, где оставались остальные слоны, раздались тревожные трубные звуки. Вскоре выяснилась и причина: оказывается, Менне понадобилась для какой-то работы во дворе и ее увели. А Мони и Лони остались вдвоем, что для таких стадных животных, как слоны, равносильно одиночеству. За последние недели они привыкли к тому, что на занятия забирали всегда только кого-нибудь одного из них, а тут вдруг сразу двоих — а это непорядок!
Итоги опытов с планками оказались схожими с предыдущими — с ящиками. Слоны подтягивали правильную планку только в тех случаях, когда могли схватить ее хоботом сразу же после того, как ее «наживляли» свеклой. Стоило же им только какое-то время переждать — пускай даже только несколько секунд, — результаты становились все хуже и хуже. Одной лишь Мони удавалось добиться «приличного результата» — сорок пять секунд. Лошади, с которыми я месяцами проделывал схожие опыты, вели себя почти подобным же образом. Им тоже было невдомек, что корм надо искать именно в том ящике, куда его только что положили. Когда же их этому обучали методом дрессировки, они запоминали нужный ящик на срок от шести до шестидесяти секунд.
Мой волк Чингис однажды твердо запомнил на целых шестнадцать часов, куда он зарыл свой кусок мяса. Но можно ли по одной этой причине утверждать, что слоны особенно тупые животные? Это еще абсолютно не доказано, и то, что у них просто короче память, чем у волков, собак, ворон или галок, тоже не доказано. Дело ведь совсем в другом: волку и на воле приходится замечать, куда, в какую нору нырнул убегающий от него кролик; вороне свойственно от рождения прятать остатки пищи про запас. У слона, там, где он обитает, его корм — зеленая листва и трава — растет повсюду, от него никакой корм не прячется, не стремится от него убежать. Для травоядного животного исчезновение корма — не жизненно важное событие, каким оно является для волка. Может быть, у них тогда на другие события — например, на «потасовки», на «опасность для жизни» — гораздо более твердая память? Вот так один, с таким трудом добытый ответ сразу порождает новые вопросы. Но что касается наших ящиков и планок, то тут она действительно на удивление короткая, эта слоновья память!
Очень удивилась этому и фрау доктор Гаупт, откомандированная к нам крупным берлинским издательством для освещения в печати наших опытов. Специально для нее я проделываю еще и следующий эксперимент: у стены устанавливают огромный, четырехметровой высоты щит с великолепным изображением слона в натуральную величину. Прежде мне уже приходилось наблюдать, как лошади к нарисованному на стене изображению своего собрата относились совершенно точно так, как к живому.
Интересно, как поведут себя слоны по отношению к своему изображению? А никак. Мы вводим Мони — она и внимания не обращает на картину, хотя и стоит в течение целых пятнадцати минут возле нее. Точно так же и Бетя— боязливая Бетя не обратила ни малейшего внимания на незнакомого «пришельца», а Лони и Менне — те и подавно. А вот наш берберийский жеребец, которого подводят к этому монументальному полотну, увидав его, тут же закладывает назад уши, упирается всеми ногами и отказывается подойти поближе. Точно так же он ведет себя, когда я велю подвести его к Лони, живому слону. Злая собака, нарисованная на большом плакате, нисколько не пугает наших слонов, более того, они протягивают к бумаге хобот и, по своему обыкновению, охотней всего бы ее сжевали… Зато живая такса (которую мне с великим трудом удалось одолжить на время у ее хозяйки) производит на Бело такое впечатление, будто она начинена взрывчаткой и вот-вот взорвется! Никакими силами невозможно заставить ее подойти к собачке ближе чем на четыре-пять метров. Слониха в ужасе оттопыривает уши, приседает, «делает страшные глаза», грохочет и трубит от волнения. Храбрая собачка же и не думает удирать от невиданного страшилища.
Потом мы выносим изображения животных из павильона во двор, чтобы повторить свой опыт при ярком солнечном освещении. Незадолго перед этим дрессировщик Клаузер купал здесь в большом деревянном чане своих бурых медведей. Эти жизнерадостные толстяки от души плескались и резвились, после чего вокруг образовалось целое «море». Бетя, обрадовавшись неожиданной возможности, тут же начинает размазывать грязную лужу передней ногой. Я хочу ей запретить это занятие, но за нее заступается сердобольная фрау Гаупт:
— Доставьте же, доктор, ей хоть такое маленькое удовольствие!
Ну ладно, пусть развлечется немножко! Но только мы отвернулись полюбоваться на медведей, которые еще не успели обсохнуть после купания и напоминают пушистые мокрые губки, как сзади раздается какой-то громкий звук и мы с фрау Гаупт оказываемся выше колен забрызганы жидкой грязью. Бете, видите ли, захотелось чихнуть, и при этом она изо всех сил топнула по грязной жиже ногой. Тут уж ничем не поможешь — не отчистишься, пока не обсохнет. А нам уже пора ехать домой.
Несколькими минутами позже мы сидим в трамвае, углубившись в научный диспут, и не замечаем, с каким удивлением и осуждением нас оглядывают окружающие пассажиры: фу, какое безобразие — говорят их лица. Грязь к этому времени подсохла, приобретя подозрительно желтоватый цвет, — вид у нас поистине ужасный. Бедная фрау Гаупт выглядит словно леди, которая в шелковых чулках была вынуждена пересечь сточную канаву с нечистотами. Ну да ладно — кто уж нас тут знает, в Мюнхене…
Итак, по части памяти слоны показали успехи, схожие с лошадьми, зато по отношению к картинам они проявили себя совершенно иначе. Задумчиво я отвожу на другой день Бетю назад, в стойло. После того как ее прикрепили цепью к полу и я остаюсь один с моими четырьмя красавицами, я решаю доставить себе и им удовольствие и покормить их хлебом просто так, не требуя выполнения за это каких-либо задач. Когда они обступают меня со всех сторон и начинают теснить своими хоботами, я приказываю им поднять хоботы кверху (они приучены выполнять такие команды). Четыре розовых рта с одним-единственным (но зато с целый кирпич!) коренным зубом в каждой половине челюсти открыты в ожидании угощения. Но ревнивая Бетя не выдерживает, хватает меня за руку и тянет к себе — она не терпит, чтобы я в ее присутствии уделял слишком много внимания другим. Однако стоит мне лишь тихо приказать ей отпустить меня, как она тотчас же послушно подчиняется. Так она воспитана. Но мне в этот момент в голову пришла такая вот мысль: как же, в сущности, беспомощен человек против такого вот серого колосса, если в руках у него нет палки с крюком! Ведь слонам приходится вырабатывать у себя для нас, людей, совсем особые, не свойственные им осторожные формы обхождения. Не один работник слоновника уже расстался с жизнью лишь потому, что слон на мгновение забылся и отвесил ему дружеский пинок, какой принят между слонами, обычен в их обиходе и носит абсолютно невинный характер, или из-за того, что слону захотелось потереться как раз о ту стенку, возле которой случайно очутился его верный служитель. Наверное, мы, маленькие людишки, с нашими острыми крючьями на палках, являемся для этих серых громадин чем-то таким, чем являются для нас пчелы или осы: маленькие, очень слабые и хрупкие и их можно было бы запросто раздавить двумя пальцами… если бы они только так ужасно не жалили!
Поделиться книгой: