Колонна и горизонты

Колонна и горизонты

ОБЪЕДИНЕНИЕ

Восстание, вспыхнувшее в Сербии, перебросилось из освобожденных районов в горы Санджака. После неудачного штурма Плевли больше трехсот добровольцев из наших черногорских партизанских отрядов отправились в Рудо, чтобы там, объединившись с товарищами из Сербии, образовать 1-ю пролетарскую бригаду[1].

Наш след затерялся где-то в горах. Стояла темная ночь. Все казалось вымершим в этом незнакомом крае. Что это? Безлюдные горы или пустыня, которую оставило после себя злодеяние? В лицо дул резкий ветер. Иногда из-за облаков выглядывала луна: речка, блеснув ненадолго, тут же скрывалась за черным лесом. На небе — ни звездочки.

Сильно продрогшие, мы почти физически почувствовали тепло, когда впереди показалось Рудо. Это местечко затерялось в горах где-то на границе между Санджаком и Боснией. Единственная в городке мощеная улочка, извиваясь между низкими домиками и деревянными минаретами, осторожно спускалась к реке Лим. Потрескавшиеся стены домов, выложенные из необожженного кирпича, были укреплены дубовыми поперечинами. На крышах лежала старинная круглая черепица. Рудо опоясывали горы, запорошенные первым снегом. Окутанные инеем тополя напоминали пушинки одуванчика или нарисованные на стекле картины юного художника. «Смотри, и у лесов замерзает дыхание», — сказал Крсто Баич. На витринах лавок стояли миски с горохом и жареной кукурузой, глиняная посуда и тапочки домашнего производства, а на заборах висели старые рядна и стеганые одеяла, превратившиеся в сочетание заплат и пожелтевшей ваты.

Нас, черногорцев, волновало тогда не столько это освобожденное местечко, сколько группы вооруженных бойцов из Сербии, которые, обходя лужи, прогуливались по городским улицам. На бойцах были шайкачи[2], немецкие шинели, остроносые опанки[3] или солдатские ботинки, на некоторых — грубые суконные куртки, подпоясанные тесьмой. За спинами у бойцов торчали длинные винтовки, которые выпускал наш оружейный завод в Ужице. А мы (кто — в кепках, кто — в солдатских, кто — в гимназических или черногорских шапках, в тяжелых ботинках с застежками, в пелеринах и куртках из домотканого сукна) с радостным волнением рассматривали это разношерстное войско. Судя по всему, и мы для них были лучшим сюрпризом этих дней.

Никто не решался заговорить первым. Все были настолько взволнованы, что сразу не находили слов, чтобы выразить нахлынувшие чувства. Но вот прозвучало приветствие «Здраво, другови!», и от скованности не осталось и следа. В воздух полетели шапки и винтовки. Их подхватывало множество рук. Улица вмиг оживилась. Здесь встретились люди, знакомые по довоенному Белграду, по факультетским аудиториям и студенческим столовым, по демонстрациям и забастовкам, по совместной подпольной партийной работе. Выкрикивались имена, слышались приветствия, и вскоре мы превратились в то единое целое, чем, в сущности, уже были задолго до этой встречи.

Саво Бурич, Крсто Баич, Джуро Лончаревич, Владо Щекич, Леко Марьянович оживленно беседовали со своими белградскими товарищами — Райо Недельковичем, Ольгой Йовович-Ритой, Станко Джингалашивичем, Моисеем Митровичем, Лоло Рибаром. Им было о чем рассказать друг другу: и мы, в Черногории, и они, в Сербии, прошли большой путь, прежде чем превратились из мирных граждан в воинов. И мы, и они освободили многие города. У них за спиной была Ужицкая республика, у нас — почти полностью освобожденная Черногория. И мы, и они с возвращением оккупантов познали великую радость победы и горечь поражения.

Немецкие и итальянские карательные отряды при помощи местных предателей вновь заняли почти все освобожденные районы Сербии и Черногории. Многим опытным политработникам не удалось вовремя уйти от преследователей, и они стали жертвами врага. Из пятнадцати тысяч бойцов из Сербии в Санджак пришло лишь около трех тысяч. На Златиборе, у Частины, немцы захватили партизанский госпиталь и уничтожили всех раненых и медицинский персонал.

Закончились неудачей и две наступательные операции: черногорских сил на Плевлю, где погибло свыше 200 бойцов и около 270 было ранено, и сербских сил на Сеницу, в боях за которую партизаны потеряли ранеными и убитыми около 100 бойцов.

Считая, что «коммунистическая авантюра с восстанием» потерпела поражение, местная реакция сбросила с себя личину заботы о народе и открыто готовилась вместе с немецкими и итальянскими гарнизонами отпраздновать падение Москвы.

В оккупированных странах Европы еще не развернулась активная борьба против фашизма. В это время фашисты осуществляли кровавую операцию «Ночь и мгла». Опираясь на поддержку местных и европейских антикоммунистических сил, они готовили списки неблагонадежных, подлежащих отправке в Освенцим, Бухенвальд, Дахау, Баницу и Ясеновац; расстреливали десятки тысяч взрослых и малолетних жителей Крагуеваца, Кралево и Ядары; дотла сожгли Скелу; на улицах и площадях городов и деревень ставили виселицы. Использовав промышленные и сырьевые богатства всей порабощенной Европы, гитлеровские войска добились временных успехов и приближались к Москве и Ленинграду. Такая обстановка выдвигала важные задачи перед патриотами и коммунистами как Югославии, так и других стран.

Наступило время, когда нужно было на деле показать готовность идти на смерть во имя торжества своих убеждений. Каждому предстояло выбрать одно из двух: или активно бороться против врага или же пассивно выжидать и быть раздавленным грозными событиями. И целое поколение, решительно отбросив всякие колебания и опасения, выбрало борьбу. Нас не испугали тяжелые потери и предательство. Мы вместе со всем народом восприняли призыв к восстанию как призыв к новой жизни, без оккупантов и капиталистов. Партия настолько укрепила в народных массах веру в непобедимость Советского Союза, что мы и на штурм Плевли шли с чувством, будто война продлится не больше нескольких месяцев.

Эта встреча несказанно обрадовала и нас, и товарищей из Сербии. Она свидетельствовала о том, что наши силы, вопреки натиску врага, накапливаются, растут и выходят за пределы района и края. Улучшается и перспектива нашей борьбы: возникает надежда, что рост наших сил никогда не остановится. Об этом говорил и такой факт. Штурмом Плевли мы вынудили итальянцев сконцентрировать свои силы и тем самым оказали помощь сербским товарищам, обеспечив им отход в Санджак. Они теперь могли не опасаться вражеских ударов с тыла. Это свидетельствовало о единстве сербских и черногорских коммунистов, выкованном накануне войны и в период восстания, об истинной вере народа в свой боевой авангард, представленный более чем десятью тысячами членов партии с довоенным стажем и несколькими десятками тысяч молодых коммунистов. От таких мыслей перехватывало дыхание, на глаза навертывались слезы, однако мы сдерживали свои чувства, боясь показаться излишне сентиментальными и слабовольными.

Городок по своему виду напоминал разбуженный муравейник. Здесь поселился трудовой дух партизанской столицы. К местным закройщикам, обувщикам, пекарям и кузнецам присоединились бойцы — бывшие ремесленники из наших подразделений. Под озорным лозунгом «На заплатах дом держится» умельцы починили для бойцов старую одежду и обувь и сшили из трофейных тканей и одеял несколько новых униформ.

У Крсто Баича нашлось немного итальянских лир. Во время прогулки он зашел в лавку, купил около килограмма мелких яблок и раздал их товарищам. Эти яблоки показались мне очень душистыми и вкусными, и я вмиг съел свою долю. Крсто заметил, что яблоки не предназначены для того, чтобы утолять голод. Всякое лакомство нужно как можно дольше держать во рту, наслаждаясь его вкусом, и не торопиться глотать. А зимой яблоки — больше лекарство, чем пища.

На городок опускался ранний зимний вечер. Бакалейные лавки, магазины и кафаны, где мы расположились на ночлег, были полностью разграблены итальянцами и четниками. Жестяные печки, установленные нами в помещениях, давали больше дыма, чем тепла. Черногорские батальоны разместились в пригородах Рудо, а крагуевацкие — возле самой площади. Коптили керосиновые лампы. Кое-где слышался тихий говор бойцов, устроившихся на низких треножках или прямо на полу на соломе. Кто-то жаловался, что никак не может уснуть. Кто-то просил сигарету, а получив ее, укладывался на полу, пускал кольца дыма и, ни к кому не обращаясь, громко спрашивал, когда он вновь увидит свою Сербию.

Бойцы, сменившиеся с постов, принесли с собой холод. Они отказались от предложенных им стульев и, согревая дыханием озябшие на морозе руки, спросили товарищей только о порядке заступления на посты. Завтра предстоял смотр бригады, нужно было рано вставать, и поэтому они старались как можно скорее заснуть.

Лай собак и шум реки Лим сопровождали нас до самого поселка Дорич. Нас направили туда из Рудо для наблюдения за местностью и охранения наших войск, расквартированных в городке. У одинокого приземистого домика нас встретила пожилая женщина, одетая в черное. Не говоря ни слова, она начала выносить из прихожей вещи, освобождая нам место для ночлега. Два бойца надергали из стога соломы, принесли ее на брезенте и разостлали в избе возле печки. Мы улеглись, подложив под головы сумки и набросив на себя шинели и одеяла. Места не хватало. Лежать приходилось только на боку. Закопченные балки, полки с кастрюлями, связки кукурузных початков, сухого перца, лука и чеснока — так выглядела внутри почти каждая сельская изба в Санджаке.

Утром мы увидели возле печки молодого человека в гражданской одежде. Это был местный житель Юсуф Дорич, ученик сараевской духовной семинарии. Вчера вечером, натолкнувшись на наших дозорных, он дрожащим от волнения голосом спросил, где штаб, и сказал, что несколько минут назад убил человека.

— Как это — убил человека? — спросил его боец нашей роты Янко Чирович, высокорослый мужчина из Колашина.

Юсуф трясущимися руками изобразил что-то непонятное и объяснил, что пришел держать ответ перед партизанским судом.

В те дни четники и усташи раздували националистическую истерию в селах вокруг Рудо. Под предлогом борьбы против мусульман, хорватов, сербов, коммунистов и евреев они, вымогая золото, терроризировали население. Если на их глаза попадалась какая-либо ценная вещь, ее владелец немедленно объявлялся подозрительным.

В тот вечер родственники Юсуфа заметили, как к берегу Лима причалила лодка и из нее вышли вооруженные люди. Пришельцы разделились на группы и направились в поселок. Один из них внимательно заглядывал во все дворы, словно прикидывал, сколько можно захватить на обратном пути посуды, кукурузы, сушеных фруктов, женской одежды и украшений. Женщины метались по комнатам, прятали вещи и с ужасом смотрели на улицу. Отец Юсуфа достал из кладовой старинное кремневое ружье, сунул в руки сыну и подтолкнул его к запасному выходу в сторону рощи.

— Я уходил, — рассказывал Юсуф, — и слышал, как тот человек требовал дукаты, угрожая расправой. У меня подкашивались ноги. Услышав, как отец оправдывается перед этим человеком, я почувствовал себя предателем. Вдруг совсем близко от меня заскрипел снег. Я спрятался за дубом и притаился. Сильно сгорбившись, по моему следу шел четник. Видимо, он замышлял что-то неладное. Деваться мне было некуда. Я поднял ружье и нажал на спусковой крючок. Грянул выстрел, приклад больно ударил в плечо. Я отбросил ружье в сторону и побежал в Рудо, чтобы первому же встречному рассказать о случившемся…

СТРОЙ В РУДО

Утром холмы покрылись студеной изморозью, в воздухе закружились снежинки.

К площади подтягивались подразделения «пестрого войска» (так нас называли в те дни). Со стороны Столово слышалась пулеметная и минометная стрельба. Там две роты шумадийцев (позже они войдут в 5-й батальон) отбросили колонну итальянцев, пробивавшуюся в направлении Рудо. Под Миочем черногорцы (позже они войдут во 2-й батальон) в течение трех дней сдерживали противника. Оттуда приходили тревожные вести. С разных сторон — от Прибоя, вдоль Лима, через гору Белую и Хусейнову равнину, от Вишеграда, через Гаочич — в направлении Рудо рвались итальянцы и четники, чтобы уничтожить нас.

А мы, выстроившись на площади, ждали Тито. Впервые это имя я услышал после битвы за Плевлю. Услышал, когда речь зашла о создании нашей бригады. С этим именем было связано организационное упорядочение партии накануне войны и ее активная деятельность по развертыванию всенародной борьбы против фашистских захватчиков.

Мы стояли в строю и напряженно ждали: никто не знал, откуда появится Тито. Совсем недавно многие из нас различными путями старались уклониться от службы в старой армии, если этого не требовали интересы партии. А теперь, чеканя шаг, мы шли на площадь как солдаты новой армии. Мы гордились, что нам доверили оружие, что нам выпало жить в такое время. В строю стояли рабочие, ремесленники, крестьяне, учащиеся, студенты. Пестрело оружие, пестрели национальные одежды народов Сербии и Черногории. Рядом со словенцами в строю находились хорваты, македонцы, косовцы, боснийцы, герцеговинцы, евреи, воеводинцы, далматинцы, личане, санджаковцы. Были здесь немцы и венгры: война застала их на работе в Сербии. Сотни городов и сел Югославии послали сюда своих сынов и дочерей, которые теперь с нетерпением ожидали Тито.

Филипп Кляич, двадцативосьмилетний рабочий-обувщик, коммунист, перекричав гул строя, скомандовал «Смирно!» и, приложив правую руку к головному убору, четким шагом направился к группе, стоявшей на площади. Вот он остановился перед Тито и доложил ему о готовности бригады к смотру.

Тито по-партизански ответил на его приветствие, сжав поднятую руку в кулак, и вместе с ним начал обходить строй.

Закончив обход, они вышли к середине строя. Пока Кляич читал решение Центрального комитета и Верховного штаба о формировании 1-й пролетарской бригады и поименно перечислял все батальоны, Тито внимательно вглядывался в застывшие шеренги. За эти два дня в Рудо были созданы пять батальонов: 1-й ловченский, 2-й черногорский, 3-й крагуевацкий, 4-й кралевацкий и 5-й шумадийский. 6-й белградский был образован несколько позже, в середине января 1942 года.

В конце своего выступления Кляич обратился с призывом в самые тяжелые минуты быть достойными имени 1-й пролетарской бригады, под знаменем которой нам отныне предстояло вести борьбу. Этот призыв с большим воодушевлением был подхвачен воинами: послышались здравицы в честь нашей партии и борьбы.

Над площадью зазвучал голос Тито. Этот голос позже мы будем узнавать из тысяч других голосов. В течение всех четырех лет войны Тито был с нами и заботился о нас.

Тито подчеркнул, что этот день имеет историческое значение для народно-освободительной борьбы в Югославии. Далее он сообщил о том, что мы, как первое регулярное соединение, будем подчиняться непосредственно Верховному штабу. Отныне наши действия выходили за рамки ограниченной территории. В прошлом против врага сражались отдельные партизанские отряды. Теперь для нас полем боя становилась вся Югославия, любой ее край, где хозяйничали оккупанты, а также их мерзкие прислужники — четники, усташи, недичевцы и летичевцы. Перед нами стояли трудные задачи. Враг располагал огромными силами, он рвался к Москве и Ленинграду. А здесь, в Югославии, эти послушные лакеи гитлеровцев разжигали кровавую братоубийственную войну в угоду иностранным захватчикам. В краях, где мы находились и где нам еще предстояло пройти, свирепствовала междоусобная резня. Каждый наш боец должен был, по словам Тито, стать неутомимым политработником, который умел бы объяснить широким народным массам цели нашей борьбы. В словах Тито чувствовалась безграничная вера в могущество Советского Союза и нашей партии. В день нападения гитлеровской Германии на СССР наша партия обратилась к народу с призывом подняться на вооруженную борьбу против оккупантов. Подчеркивая, что нас ждут огромные трудности, Тито призывал к решительной борьбе против мрака оккупации, за светлое будущее, в котором осуществятся наши заветные мечты. Его откровенность, лишенная всякого опасения, что предстоящие трудности нас могут поколебать, еще больше мобилизовала нашу волю.

Густыми хлопьями валил снег. Вдали слышалась пулеметная стрельба. Тито, конечно, не мог не заметить этого и сказал:

— Вы видите и слышите, товарищи: всюду вокруг нас ведется ожесточенная борьба. Сегодня, в этот исторический день, нам нельзя забывать о том, что враг делает все, чтобы окружить и уничтожить нас. Поэтому мы должны, как и подобает настоящим коммунистам и пролетариям, готовиться к жестоким битвам.

Его слова вдохновляюще звучали над площадью и еще раз убеждали нас в правильности избранного пути. После всего пережитого нами от начала восстания и до дня встречи в Рудо выступление Тито придавало нам новые силы. Все почувствовали, что в лице Тито наше движение приобрело руководителя, который может не только выразить думы и чаяния всех нас, вместе взятых, но и легко, быстро и надежно объединить всех в единое целое. То общее, что до сих пор имело форму неосознанного стремления, Тито превратил в ясную мысль и твердую волю, указал цель и перспективы борьбы. Его слова стали путеводной звездой в нашей борьбе за новую жизнь.

После смотра бойцы стали танцевать коло. На площади зазвучали песни. Но вскоре веселье было прервано короткими командами. Раздававшаяся стрельба во мглистой дали напоминала о том, что нужно выступать.

Построившись в колонну, батальоны зашагали, распевая «Интернационал». И только теперь, увидев растянувшийся походный строй, я понял, насколько мы стали многочисленнее.

ПЕРВАЯ ПОБЕДА

Приказ на марш застал кралевцев в бараках. Им только что принесли одежду и белье после санобработки, и они сидели голые, завернувшись в одеяла. Пришлось поспешно натянуть на себя еще влажную одежду. Получив небольшой паек, они вместе с крагуевчанами выступили в направлении Гаочича.

На ночь остановились в сожженном селе Соколовичи. Кое-где среди пожарища торчали полуобгоревшие стены, но они слабо защищали бойцов от ветра и холода. Начало не обещало ничего хорошего. На рассвете 23 декабря 1941 года, окоченевшие от холода, в заледеневшей одежде, они двинулись к гребню, тянувшемуся вдоль Гаочича. Итальянское охранение оставило свои посты, не сделав ни единого выстрела, и поспешно спряталось в здании сельской школы, стены которой были сделаны из прочного материала. Вскоре итальянцы открыли пулеметный и минометный огонь.

Кралевцы, взаимодействуя с крагуевацким батальоном, окружили село. Около полудня у итальянцев не выдержали нервы, и они предприняли попытку пробиться к Лиму. Пятнадцать итальянских солдат выпрыгнули из окон школы и что было духу понеслись к реке. Рударская рота кралевацкого батальона обрушила на них шквал огня. Оставшиеся в живых итальянцы немедленно сдались в плен. Наступил момент, когда нужно было действовать более решительно. Момо Дугалич, Слобо Антониевич, Него Бошкович, Милочаяц и еще несколько бойцов пробились к школе. Итальянцы, засевшие на чердаке, встретили их ураганным огнем и ранили Милочаяца и Бошковича. В этой схватке был смертельно ранен заместитель командира Рударской роты Никола Кртинич. Его смерть потрясла весь кралевацкий батальон, в особенности товарищей из Трепчи, где Кртинича до войны знали как последовательного и смелого коммуниста.

Скрываясь за стволами сосен, один из бойцов пробрался к самому зданию школы и бросил в окно ручную гранату. Взрыва почему-то не последовало, но среди итальянцев возникла паника. Не успел боец бросить вторую гранату, как из окна высунулась белая тряпка. Ворвавшись в классы, наши бойцы обнаружили там с десяток перепуганных солдат, которые сначала от страха не могли произнести ни слова, а убедившись, что к ним относятся корректно, будто заведенные (это очень смешно выглядело!) начали выкрикивать наши лозунги. Вдруг на чердаке застрочил пулемет. Стреляли через дыру в потолке. Никто из бойцов не пострадал. Были убиты лишь два местных жителя, служившие итальянцам в качестве проводников. Пришлось выбивать вражеских пулеметчиков с чердака.

Крагуевчане тоже участвовали в атаке школы. Недостаток в стрелковом оружии восполняли гранатами. Они ворвались в помещения, где сбились итальянские офицеры и унтер-офицеры.

В ходе боя бойцы крагуевацкого батальона стали свидетелями незабываемой картины. Охваченный победным настроением, выпускник гимназии из Крагуеваца Драгослав Ратинац-Госа, участник многих боев в Сербии, забыв об опасности, оторвался от первой атакующей цепи и понесся к школе. Товарищи едва успели крикнуть ему вдогонку:

— Ложись, Госа!

Но он их не слышал, да если бы и услышал, было уже поздно. Несколько пуль вонзилось в его грудь. Он закачался и повалился на землю. Его отец, Миодраг, работавший до войны пожарным в одном военном учреждении, будто завороженный, забыв обо всем на свете, помчался к сыну и, скошенный пулями, замертво упал рядом с ним.

Итальянский капитан, командир гарнизона, сдавался в плен в составе последней группы. При этом он, театрально жестикулируя, поставил несколько условий. Он требовал, чтобы ему дали возможность сдаться партизанскому командиру с соответствующим званием, чтобы ему разрешили оставить при себе пистолет и чтобы ему, сражавшемуся по всем правилам рыцарства, сохранили жизнь. Первое его требование удовлетворили: он сдался лично командиру кралевацкого батальона, офицеру запаса, бывшему преподавателю кралевской гимназии Павлу Якшичу. Однако расценивать поведение итальянского капитана как пример рыцарства не позволяла та кровавая картина, свидетелями которой стали все бойцы. На снегу у здания школы лежали отец и сын: Миодраг на спине, а Госа — на боку, лицом к отцу, словно продолжая прерванный разговор о Сербии. Они вместе шли по жизни, вместе вступили в партизанский отряд, вместе уходили из Сербии, вместе встали в строй в Рудо, вместе делили радости и невзгоды до самого последнего дня. И похоронили их вместе. В этот же день хоронили Кртинича, Зорана Катича, выпускника гимназии из Кралево, Новица Йолича, рабочего, тоже из Кралево, Милана Милашиновича, крестьянина из Брезана, что у Кралево, и Старостина. О последнем было известно, что он по национальности черногорец, бежал после нашествия фашистов из Метохии, где работал помощником торговца в Врнячкой Бане. «Старостин» — псевдоним. Предполагали, что это Урош Мартинович. Многие сербские бойцы по указанию партии брали тогда псевдонимы, чтобы немцы не терроризировали их семьи. Но, несмотря на это, предатели доносили оккупантам, из каких семей мужчины ушли в партизаны. Фашисты полностью истребляли эти семьи, а их дома предавали огню.

Это были первые жертвы нашей бригады.

В ходе боя крагуевчанам противостояли четники из отряда Каменко Ефтича. Четническую группу в составе около пятидесяти человек итальянцы использовали в качестве боевого охранения. Увидев, какая печальная участь постигла их хозяев, четники приуныли. Чтобы выиграть время, они предложили нам переговоры о совместной борьбе, надеясь, видимо, улизнуть при наступлении темноты.

Итальянцы потеряли убитыми двадцать семь солдат и офицеров. Более сотни альпийских стрелков попало в плен. Их использовали для переноски раненых пленных итальянцев и тринадцати партизан, получивших ранения.

Комиссар бригады Филипп Кляич (Фичо) объявил личному составу благодарность за первую успешную операцию и умелое взаимодействие двух наших батальонов. В то же время он упрекнул командование кралевацкого и крагуевацкого батальонов за то, что победа досталась ценой большой крови. Он предупредил командиров, чтобы те не ввязывались в бои, которые могут принести большие жертвы. Силы надо было беречь: бригаду ждали многие тяжелые сражения.

УЖИН У ДОРИЧЕЙ

В день своего вступления в бригаду Юсуф Дорич повел к себе домой на ужин целую роту. Через несколько минут ходу по сливовым садам мы увидели на берегу Лима большую деревенскую избу, крытую соломой. Встреча с многочисленной семьей Дорича, запахи домашнего очага невольно напомнили мне родное село. Домочадцы — мужчины и женщины (последние без чадры, что было знаком особого расположения к гостям) — быстро и умело потчевали что-то около пятидесяти бойцов, теснившихся в комнатах. На ужин подали мамалыгу с маслом и жидким грушевым вареньем. При прощании гостеприимные хозяева заполнили таким же вареньем наши фляги и бутылки.

После керосиновой лампы глаза медленно привыкали к темноте. Шел снег. Колонна двигалась молча. Передо мной шагал Хамид. Он пришел в бригаду вместе со своим товарищем по медресе Юсуфом. Хамида назначили в наш взвод, а Юсуфа — во 2-ю роту. Сначала Хамид молчал, а затем, словно желая выговориться после долгого молчания, торопливо стал рассказывать о трудностях учебы в сараевской медресе, мягким тихим голосом читал на арабском языке стихи восточных поэтов и переводил их, а затем начал комментировать речь Тито в Рудо. Хамид не только перечислял важнейшие факты, он стремился проникнуть в суть происходящего. Своей борьбой мы, по словам Хамида, открывали путь в счастливое будущее, достойное того, чтобы за него отдать жизнь. Говорил он красиво, образно. Человеческую историю сравнивал с кентавром, совершающим прыжок. Хамид говорил об Октябрьской революции, а также о том, что после разгрома фашизма неизбежно наступит новый этап истории. Хамид считал, что ради победы над фашизмом следует идти на любые жертвы.

Сложившаяся обстановка и поступавшие вести создавали хорошее настроение. Шагая в колонне, мы радовались незнакомым местам, радовались в ожидании новых событий, радовались тому, что наша комская рота вместе с остальными подразделениями входит в батальон, олицетворяющий собой повстанческую Черногорию, которая в своей борьбе объединилась с лучшими сынами Сербии… В горах позади нас оставались еще свободные территории, откуда наши отряды вскоре вновь перейдут в наступление, а в Боснии, Лике и Кордуне разгоралось восстание. Оживленно беседуя, мы даже не заметили, как вдали забрезжил рассвет. Перед нами лежали безмолвные дали. Они то манили нас своими прекрасными видениями, то пугали неизвестностью.

На привале, борясь со сном, я дрожал от пронизывающего холода. Голоса, звучавшие в колонне, казались нереальными. Я думал о том, что всего за несколько последних дней мы были переброшены из домашней обстановки в какой-то доисторический, немыслимо далекий мир, и вот теперь сидим в снегу, без пищи, без крова над головой, совсем как дикие горные звери.

Зажженная спичка осветила чье-то лицо. Посыпались искры огнива, запахло горелым трутом и табачным дымом. Начался разговор. Кто-то тихо насвистывал веселую «Юмореску» Дворжака и «Менуэт» Боккерини. Я узнал Крсто. Мне невольно вспомнился Милорад Симонович, такой же способный ученик беранской гимназии, как и Крсто. Симонович отлично играл на скрипке и хорошо рисовал. Когда я высказал свои мысли вслух, Крсто загрустил и долго не говорил ни слова.

На отдых мы устроились прямо на снегу, у ручья. Бойцы развязывали свои сумки и вытаскивали кукурузный хлеб, сыр, сало — что у кого нашлось. У Хамида еще не было ни винтовки, ни сумки. Он сидел с безразличным видом, наблюдая за тем, как темный ручеек пробивает себе дорогу в снегу. Хамид комкал в руках снег и бросал его в воду, стараясь не смотреть на своих товарищей, чтобы те, как он мне позже признался, не заметили, насколько он голоден. Я вытащил из сумки бутылку, но, поскольку в ней не осталось ни капли варенья, швырнул ее в ручей. Проводив бутылку невеселым взглядом, Хамид заметил, что после такой прогулки на свежем воздухе готов грызть хоть дубовую кору.

Моя рука сразу потянулась к куску кукурузного хлеба, завернутого в бумагу вместе с ломтиком сала, но вдруг нерешительно остановилась. Я невольно подумал: если предложу такую еду Хамиду, тот может обидеться. Вспомнилась мне усташская пропаганда о том, что коммунисты, прежде чем принять мусульманина в свои ряды, проверяют его верность, заставляя есть сало. Конечно, после нашего разговора такие опасения могли показаться просто глупыми. И все-таки мне было хорошо известно, насколько легко ранимым бывает порою доверие, на котором зиждется буквально все в наших отношениях. Мне хотелось сделать так, чтобы это не вызвало у него обиду, но я ничего не мог придумать. Со словами извинения я вытащил из сумки кусок кукурузного хлеба и сказал, что охотно поделился бы, но хлеб в сумке, к сожалению, касался сала.

— А ты предложи! — отвечал мне на это Хамид, оценив взглядом величину куска. — Да, я из мусульманской семьи, но могу тебе первому признаться, что во время молодежного бунта против исламских канонов я в медресе тайком пробовал сало, и, должен сказать, мне оно очень понравилось. Тогда я был голоден не больше, чем сейчас. Пусть тебя не беспокоят мои религиозные чувства и, если тебе не жалко, давай дели по-братски и хлеб, и сало.

Мы с трудом пробивали себе дорогу в каньоне вниз по течению Лима. Снег становился все глубже. Головные отделения и роты постоянно сменяли друг друга — вроде журавлиных стай. Высоко над нами тянулись в небо скалы, вершины которых были покрыты низкорослым лесом. Отвесные скалы были совершенно голыми: снегу там не за что было зацепиться. Качаясь от усталости, я воображал, что вместе с нами шагают, подбадривая нас, все герои нашего прошлого: от тех, кто сражался пращами и луками, с пестрыми щитами и копьями, до тех, кто в боях использовал огнестрельное оружие… Вокруг — тишина и мороз. Рота — мой новый дом. Что было бы со мной, не найди я этот дом на военном бездорожье! Ротный комиссар Щекич стоял на обочине, пропуская проходивших мимо бойцов и ожидая отставших, чтобы подбодрить их и подтянуть к колонне.

Я не знал, куда мы шли. Последняя картина, исчезнувшая с наступлением ночи на нашем пути к Доричам, была единственной для сравнения с той, которая появится из-за очередной скалы с наступлением рассвета. Все между этими двумя точками поглотила ночь, заполненная маршем и неясными предчувствиями, словно мы шли через подземный туннель. Все знали, кто их ведет, а потому никто не спрашивал, сколько еще придется идти. Все мы жили единой мыслью, единым духом, и главное для каждого было не отрываться от единого целого, от колонны.

Шедшие в колонне притихли, словно выговорившись за прошедшую ночь. Каждый шел, занятый своими думами, может быть, оправдываясь перед своими родителями, женой и детьми за то, что пришлось их оставить. Это был единственный выход. Беспрестанно валил снег, ноги до колен проваливались в сугробы.

От голода казалось, что внутренности прилипли к позвоночнику. Так хотелось есть, что захватывало дух. И вдруг, будто назло всем невзгодам, в голове колонны кто-то запел песню. Ее подхватили все роты. Каньон отозвался звонким эхом. Если б из-за наших спин не торчало оружие и не звучали боевые партизанские песни, можно было бы подумать, что это движется многочисленная свита средневековых сватов. Эти дни накладывали особый отпечаток на все, что мы видели, говорили или думали: после Рудо в сумке почти каждого бойца появились тетради и дневники, куда, чтобы ничего не забыть, заносилось все — от названия села и фамилии хозяина, у которого мы заночевали, до того, какие продукты нам подавали на низкие деревянные столики.

Объявили привал. Очень хотелось сесть, но кругом — только глубокий снег. Стоял сильный мороз. Бойцы разбрелись по сторонам, собирая хворост, однако для костра его явно не хватало, и топоры застучали по телеграфным столбам. Тревожно загудели провода. Мы разрушали тогда все без сожаления, потому что и шоссе, и железные дороги, и эти провода служили убийцам, которые могли нагрянуть сюда в любой момент. С большим трудом разожгли костер. Когда огонь осветил снежные сугробы, послышался высокий чистый голос нашей Милы Четкович. Она затянула грустную, бескрайне широкую песню о революционерах, сосланных в Сибирь.

Хор подхватил мелодию. Затем грянула другая, более веселая песня.

И сразу посветлели лица, озаренные светом костра в нежностью песни, будто эти люди вовсе и не страдали ни от холода, ни от голода.

ТРОПА ВДОЛЬ ЛИМА

На рассвете мы перешли мост в том месте, где Лим впадает в Дрину. Над водой в морозном воздухе поднимался туман, шумели волны обеих рек. В караульном помещении четников еще тлел костер, соломенные логова были еще теплыми: здесь только что спали те, кто отсюда удрал. Передовой отряд нашей колонны выслал охранение вдоль железной дороги, ведущей к Вишеграду, а мы продолжали двигаться, отклоняясь влево, к Меджедже. Наши лица посинели от мороза. С реки дул ледяной ветер, заползая в рукава и штанины брюк, пронизывая насквозь.

За туннелем, под самыми скалами, вдоль противоположного берега Дрины виднелась длинная цепь костров. Их разложили мусульманские семьи, бежавшие от четнических погромов. Наши покричали им, чтобы они не боялись и вернулись. Но они то ли не поняли нас из-за шума реки, то ли все еще не верили нам.

На рассвете мы подошли к небольшой железнодорожной станции Меджеджа. Потемневшие стены домов, разбитые окна. Поселок казался вымершим. Передовой отряд двигался, соблюдая необходимые меры предосторожности. В одном из домов за приоткрытой дверью бойцы отряда обнаружили пьяного бородача, который спал одетым. Когда его растолкали, он потянулся и спросил, почему его так рано будят.

Прежде чем разместить бойцов по опустевшим домам, здесь, в Меджедже, произвели небольшую реорганизацию батальона. Из нашей 3-й, самой многочисленной, роты около десяти человек добровольно перешли во 2-ю роту, которая была наименьшей, и поэтому ее следовало пополнить. Пока командир нашего 1-го батальона кандидат в члены партии Перо Четкович (капитан старой югославской армии) обосновывал перед строем необходимость этого небольшого перемещения, командир 2-й роты Саво Бурич (уроженец Даниловграда, бывший студент юридического факультета) дал своему товарищу по Белградскому университету знак, чтобы тот присоединился к добровольцам. Это был Джуро Лончаревич. Вслед за ним во 2-ю роту добровольно перешли: инженер по сельскохозяйственным машинам Душан, его сестра, учительница Дуня Влахович из Трмане, муж Дуни, инженер Войо Йовович из Даниловграда (единственный бородач в нашем батальоне), Бошко Дедеич из Колашина, Драгутин Влахович из Трмане и Вуйо Зогович из Мурина.

Двери в домах были разбиты. На полу валялись стекло и штукатурка. Отовсюду дуло, так что устроиться на ночлег было негде. Тогда ротный командир Бурич еще раз показал всем, что предпочитает убеждать личным примером, а не словами: он нашел метлу и начал наводить порядок. Ему помогали все, кроме Дедеича, который, прислонившись к дверной раме, смотрел на Бурича и насмешливо комментировал:

— Как хорошо, что я перешел в роту, где командир отлично справляется с обязанностями уборщицы!..

Мы всеми силами боролись со сном и голодом, но победителем вышел голод. У него был особый глаз, и он уже заприметил неубранную кукурузу под снегом на окраине поселка. Сначала пошел кто-то один, за ним потянулись все остальные. Разбредясь по полю, собирали кукурузные початки. Даже сырые зерна казались вкусными. Из труб домов повалил дым, а возле костров многие задремали. Тогда у нас еще не было походной кухни, запасов продовольствия и налаженной службы тыла. А насколько важна и нужна батальонная кухня, знают все. Но пока наш обоз состоял только из станковых пулеметов и ящиков с боеприпасами. В сумках бойцов было больше книг, карандашей и тетрадей, чем хлеба. Собрав все книги, мы позже создадим батальонную библиотеку.

От костров с противоположного берега вновь донеслись оклики. Спрашивали, чье это войско. Мы послали туда на лодке разведку, и, как только она сообщила, кто находится в Меджедже, тропы в снегу запрудили старики в фесках и женщины в платках и шароварах. Увидев, что некоторые из нас едят кукурузные зерна прямо сырыми, они почувствовали к нам расположение. Обстановка разрядилась, завязался разговор. Они расспрашивали нас, откуда мы пришли и удастся ли спастись от фашистских тиранов.

После обеда послышался гудок паровоза. Это шел поезд из Фочи. Загудели извивающиеся рельсы. Заметив вооруженных людей у каменистой лощины, машинист притормозил и остановил состав. Наши патрули обнаружили среди пассажиров нескольких полицейских агентов и эмиссара Дражи, жандармского подполковника, который ехал в Вишеград на переговоры с итальянцами. Подполковник имел при себе ранец, в котором бойцы обнаружили чистое белье, полотенца, флакон одеколона и духи. Со всем этим хозяйством эмиссара направили к нашему командиру Четковичу. Стоявший на перроне Четкович, вероятно по старой привычке, выработанной у него как у капитана королевской югославской армии, приветствовал подполковничьи погоны поднятым кулаком. Подполковник, резко повернувшись к нему, сердито спросил, что это за приветствие, но, быстро опомнившись, сник и ответил на приветствие, как это делалось в бывшей армии.

В штабе он признался, что ехал к итальянцам просить оружие для фочанских четников, но пытался оправдаться, утверждая, будто бы это — всего лишь военная хитрость и это оружие позже применили бы для борьбы против оккупантов. Проницательный и опытный, он внимательно следил за выражением лиц тех, кто допрашивал его, и под конец без обиняков заявил: если б не было в Югославии коммунистов и восстания, то оккупация не стала бы такой трагичной, даже напротив: немцы не перешли бы наши границы, не пронюхай они, что здесь есть коммунисты. Короче, получалось, что во всех бедах виноваты коммунисты.

Подполковник даже перешел к нравоучениям:

— Вы, коммунисты, хотите делать историю. Но история так не делается: жизнь на карту — и полный порядок! Нужно действовать более осторожно, тактически правильно, сохраняя людей для мира и свободы. А о свободе решают не здесь, о ней решают великие мира сего.

По его «проекту», вопреки всему, что у нас в те дни происходило, нужно было, чтобы события развивались гладко и безболезненно, как хорошо отрепетированное балетное представление. И не фашисты, по словам подполковника, оккупацией и преступлениями вызвали народное восстание, а мы, коммунисты, разозлили оккупантов восстанием. И вот теперь они, четники, решили задобрить захватчиков, усыпить их бдительность и взять у них оружие… Но на деле все выглядело иначе. Четники уже вовсю распевали в итальянских арьергардах:

Партизаны, черные вороны, Наступили для вас дни черные.

— А вы не ошибаетесь? — спросил подполковника наш Иво Дапчевич. — Разве не ваше предательство, разве не голод и страдания народа привели к этому? Коммунисты тут не виноваты. По-вашему, история делается в опочивальнях Гитлера и Муссолини. Вы пытаетесь задобрить оккупантов партизанскими головами? Что же это за история? Вы предательство называете историей! С чем и как вы встретите свободу? С пустыми руками и нагишом!..

Последняя смена часовых на мосту пропустила членов Верховного штаба. Тито расспросил бойцов, как их разместили, и через часовых оповестил батальон о выдвижении бригады в направлении Рогатицы.

Каньоны впереди нас сменились хвойными лесами. Мы шли в глубь Боснии. Стояла первая военная зима. Скрип снега подчеркивал наше молчание. Разговор вели мысленно. Мы даже не заметили, как вся колонна стала белой. Наверное, многие бойцы сейчас вспоминали «свой» снег в родных краях. Шагая, мы будто всю свою жизнь пересматривали: довоенные дни и настоящие, запорошенные снегом. И каждый мечтал о будущем, о свободных, наполненных светлой радостью днях.

У Хамида, идущего впереди меня, был уже вид настоящего партизана. Гражданское пальто и кепку он сменил в Меджедже на трофейную итальянскую пелерину и итальянскую форменную шапку, на которую он прикрепил пятиконечную звезду с серпом и молотом. Немного поодаль в зимнем пальто, перехваченном поясом, брел, согнувшись от усталости, с трудом вытаскивая из сугробов ноги, усатый пекарь из Берана Раде Бойович. Казалось, будто подсумок тянул его к земле. Я невольно вспоминаю, как он до войны ранним беранским утром, потный от жары, длинной лопатой извлекал из печи горячие душистые булки. Голодный гимназист, без гроша в кармане, я стоял на улице, уставший после семи километров пути от села до гимназии, и жадно вдыхал запах этих булок, а он, Раде, со злобой швырял их, будто камни, на прилавок булочной хозяина Бошковича.

Его жизнь — это печальный рассказ о приемном ребенке из Ветреника, оставшемся без родителей после прошлой войны. Все долго думали, что его настоящая фамилия Бошкович. Раде только тридцать, но уже десять лет он состоит в партии. Охотнее всего он молчит. Только в глазах светится мысль, и лишь в конце разговора из-под густых усов, которые его значительно старили, прозвучит краткий ненавязчивый ответ. По своему мирному нраву он походил на Войо Масловарича и Тале Дрплянина. Всех их троих немало помесила жизнь, точно так, как Раде месил хозяину тесто.

Впереди него пробивался по снегу долговязый Драгутин Лутовац, за ним шагал Гойко Джукич. Оба — бывшие гимназисты из Берана. Глядя на них, я вспоминаю наши тайные собрания гимназистов, наших товарищей: Моисея и Христину, Марка Машовича и Буда, Райко Йолича и Драшко Марсенича, Вугделичей. Сколько их осталось в Цецунах, Трешнево, Плаво и Велики, в Биелом Поле и Мойковаце, в Кралях, Виницкой, Трепче и Ржанице? Я как сейчас вижу их на тайных сходках и в момент восстания. Нелегко им было, когда стало известно о нашей неудаче у Плевли и когда отовсюду выползли и бросились на них четнические выродки!..

За Миле Боричем, сыном Врано (почти вся семья последнего ушла в отряд), шагал в истрепанной одежде студент философского факультета Крсто Баич. Его образованность была лишена книжной болтливости, и это придавало особую рельефность всему, что он будто нехотя говорил во время привала или на марше. Между страстной любовью к жизни и ежедневными встречами с полицией, а позже и со смертью, лежало огромное пространство, которое его сознание и сознание каждого из нас должно было преодолеть, чтобы родилась готовность к борьбе.

Он горел желанием заниматься искусством, философией, поэзией, скрипкой и журналистикой и в то же время не мог оставаться сторонним наблюдателем из провинциального городка за всеми мировыми событиями. Беранская юность Крсто была заполнена поисками, переменами и столкновениями. Какими богатыми и разносторонними знаниями обладал Крсто! Он увлеченно говорил о музыке, живописи, поэзии, архитектуре, о новой эре человечества, которую открыл великий Октябрь. Накануне выпускных экзаменов реакционные преподаватели объявили Крсто опасным вольнодумцем.

Учеба в вузах Белграда и Скопле, связь с революционным студенческим движением, а также его постоянная неудовлетворенность самим собой способствовали быстрому формированию Крсто как убежденного борца. Все свои желания и помыслы, не связанные с борьбой, он если и не отбросил, то отодвинул, временно отложил до мирного времени. Он целиком посвятил себя борьбе, которая стала для него единственным условием существования.

Еще с Турии Крсто носил длинную, потрепанную шубу. Она была такой длинной, что он то и дело спотыкался. Когда мы располагались лагерем у Полицы, на его коленях появились странные крупные нарывы. Брюки, прилипая к телу, вызывали у него страшную боль при каждом шаге. Иногда бойцы злословили в его адрес. В их невеселых шутках кроме горечи, порожденной голодом и усталостью, было еще что-то от крестьянской озлобленности на грамотного человека: «Эге, браток, винтовка все-таки тяжелее, чем книжки и скрипка!»

Когда мы меньше месяца назад добрались до Беласицы, его, как и всех нас, охватила грусть при расставании с Бераном и родной долиной Лима. Чтобы скрыть эту свою «слабость», он начал мечтать вслух, как мы вскоре захватим у итальянцев в Плевле тяжелую артиллерию и пойдем освобождать город за городом всю Черногорию, а затем отправимся на помощь партизанам Сербии, Боснии — всюду, где будем нужны.

Страстный мечтатель и боец, он умел, как ребенок, безудержу фантазировать, но его фантазии окрыляли людей.