Помоги проекту - поделись книгой:
Сажусь почти что девонькой-паинькой — ладошки на коленочках, все щечки в сперме:
— Тебе понравилось? — хлопаю глазками.
Физик взирает сумасшедшими глазами.
— Твои лаборанточки тебе так не отсасывали? — хлопаю глазками.
— Они не просят при этом читать лекции, — признается Барбудос.
— Что за молодежь! Один секс на уме! Так что ты там говорил? Насчет предложения?
Барбудос краснеет:
— У тебя… у тебя на лице… извини…
— Хотел прямо в ротик? — сочувствую. — Извини, не успела.
— Может… может вытрешь… — шарит в кармане, протягивает платок.
Отклоняюсь:
— Это теперь не твоя проблемя. Все, что отдал, — уже не твое. Хочу — вытрусь, захочу — и так обсохнет. Так на чем мы остановились?
— Вика, я действительно хочу… — веник падает на голову.
— Все-таки опять хочешь? Запустили тебя лаборантки, запустили, — не дожидаясь возражений возвращаюсь к очередной проверке фундаментальных симметрий при изменении масштаба. Главное доказательство научного открытия — повторяемость решающего опыта.
— Зачем? Зачем ты это делаешь?! — Барбудос нервничает. Тем не менее, возбуждается. Могуч, могуч… И веник не отпускает.
Скрипит дверь, открывается, на пороге, протирая глазки, стоит полностью разнагишенное дите. Полина.
— Брлк… — свирепо произносит очумевший физик.
Оторваться тоже уже не могу, лишь свирепо кошу глаза на добродушно разглядывающее нас создание. Хоть бы прикрылась, развратница. А кто здесь не развратница? Притон, одним словом.
Немая сцена. Наконец Полина хриплым голоском вопрошает:
Asa sekkusu-suru-no suki?
Барбудос вздрагивает и делает мощный аккорд. Консистенция квинтэссенции пожиже, но приходится сделать пару глотков, прежде чем, наконец, освободиться:
— Кыш отсюда! — свирепею.
Полинка пожимает плечиками:
— Думаешь я порнуху, monge bobo, только по телеку смотрела? Te voy a hacer la sopa! — тем не менее удаляется.
Борода сползает по стенке на пол.
— Ну так что насчет любви? — интересуюсь. — Говорят, любовь — это то, что остается после соития. У тебя осталось? — игриво тереблю окоченевший инструмент. — А если ты все еще насчет брака, то, конечно, спасибо, но… Во-первых, брак основывается не на любви, а на половом инстинкте и инстинкте собственности. Удовлетворять половой инстинкт можно и без всяких формальностей. Мы же не дети! И чтобы потрахаться, чужого благословения нам, слава богу, не нужно. А от инстинкта собственности надо избавляться! У сексуального партнера могут оказаться разнообразные вкусы…
— Несовершеннолетние девочки, например, — говорит Барбудос. Шок постепенно проходит, и ремиссия социально приемлемой программы поведения начинается, как обычно, с наиболее ханжеских реминисценций.
— Во-вторых, брак потерял всякий смысл после того, как был лишен принципиальной нерасторжимости. Поверь, семейный философ уместен в комедии, а не в жизни. Уж лучше мастурбировать, чем раздвигать ноги во исполнение обязанностей… Впрочем, ut desint vires tament est laudanda voluptes.
Целую сморщенного дружка и поднимаюсь:
— А что касается Полины, то за нее заплачено. Золотом. И, можно сказать, честью. Она теперь домашнее животное. Сам понимаешь, сношаться с домашними любимцами — это уже какое-то запредельное извращение.
28. Полина
— Doko-ga kanjiru-ka oshiete! — порочный домашний питомец продолжает исследование распростертого тела хозяйки.
Не хочется ни возражать, ни показывать. Истома. Посторгазменный синдром. Подобные утренние стрессы, даже в выходные, даром не проходят.
— У тебя сиськи почти как у меня… Nimaai… и baal тоже нет… или ты бреешь? CoCo san prel. Я тоже… хотя и брить-то особо нечего… Хотя у меня, конечно, уже… с такой жизнью тебе все там разработали… UnК tК qij me kollodok! — язычок шустрый, прохладный. Не кошечка, но собачка, точно. Сучка. Норовит показать зубки. — А ты и правда — философ? Первый раз такую тетку имею… Diu lei lo mo k ta fa hai. Чтобы и etchi suru, и omonkuu, и котелок варил.
Порочная звезда порочных поколений.
— Yarashite?
Домашний питомец… Запредельное извращение… Слова, потерявшие всякое значение после того, как высказаны. Тем не менее, почему-то почитается высшей добродетелью следовать впопыхах сказанному. Необходимо отстраниться, оттолкнуть развратное дитя… Но тело послушно каждому ее касанию. Словно прохладная, хрупкая змейка скользит вниз, вниз, вниз…
— У тебя был хороший учитель… Неужели тот хряк чему-то мог научить?
— Разве ты не знаешь, jalang, что женщину нельзя ничему научить? Ano jore-me. В нас это есть… и все…
— Ты ходишь в школу?
Смех. Обычный детский смех. Ужасающая разорванность, несовместимость между переливистой беззаботностью и тяжкой обремененностью грехом. Какая-то часть все еще готова завопить в ужасе, стряхнуть крошечную пиявку, выпивающую, освобождающую от всего того, что именуется добродетельным.
На одном из островов Полинезии считаются вполне допустимым и даже желательным орогенитальные контакты родителей с детьми. Отцы вылизывают вагины дочерей, а матери — члены сыновей с их рождения и до совершенолетия. Результат — если бы устраивались мировые конкурсы на самые красивые гениталии, то островитяне без труда завоевали бы титул «Мисс Вагина» и «Мистер Пенис» впридачу.
Стыд… Стыд растекаться по простыне горячей лужицей наслаждения под изощренными ласками томной незрелости. Изгибаться, стонать, подчиниться несказанному, но неодолимому приказу, впиваясь со злостью в бесстыдно распущенный бутон, в преждевременно раскрытые лепестки… Что она может почувствовать? Может ли она вообще чувствовать? Чересчур техничные движения, обязательная программа, фигурное катание по нерастопленному льду дефлорированной, но полностью не изничтоженной детской невинности…
Слезы… Рыдания… Острова Полинезии… Теплый океан, медовое солнце, стекающее по коже тягучей сладостью… Как это выглядит со стороны? Как в порно — мать и дитя, распростертые на простынях, обессиленные, падшие…
Она кусает пятку:
— Ты не переживай, iut totok kau. Никакого совращения малолетних. Me cago en Dios y en la Puta Virgen! У меня редкая болезнь — что-то с вилочковой железой. До десяти лет я была обычным ребенком, а потом все остановилось. Понимаешь, puki basi? Тело отказалось расти. Каждый год я справляю десять лет. Странно, да, yet mang? На самом деле я гораздо старше тебя. Могу и паспорт показать, heeh men.
— Покажи.
— Leh tezayen kivsa! Потом.
— Ты лжешь.
— Я лгу, varkpoes. Posso Lamber sua buceta?
Все равно. Никаких переживаний и мук совести. Ты — домашний питомец. Что хочу, то и делаю.
— Я хочу, чтобы мы были вместе… Sy is so jags sy drup soos'n perkuleerder.
— Секс приручает людей друг к другу, но не делает их лучше.
— Ты в ответе за тех, кого приручила к jizz they bitches.
Сидим на окне. Она между ног, прижимается спиной. Чувствую запах волос, тела.
— Он не так плох, geseki, — с мнимой задумчивостью изрекает дитя. — Иначе, что бы со мной, horo ga shik, случилось… Попрошайничала бы… Singarte Un caballo! Отсасывала за кусок хлеба у всех желающих в привокзальном сортире… Знаешь, как пахнет привокзальный сортир? Tari ma no piko mare! А знаешь какой вкус? Keerlees! Немытые, сморщенные… Come Mierda! Перебороть тошноту. Сглотнуть горечь. Но когда нечего жрать, kiram tu mazhabet, все остальное безразлично. Я долго не могла понять, почему им это так нравится… Подумаешь… Shakli b'tahat! Разве жратва может сравниться с пырянием? Только сейчас понимаю, как все жутко. Beastybawz. Дно. Ниже не упасть.
— Новая выдумка? — шепчу ей на ушко. — У тебя речь благовоспитанной, хотя и развратной девочки…
Полина хихикает:
— Pinga, мне бы хотелось такого сюжета. Маленькую blyad' — побирушку подбирает богатый папик на крутой тачке. Пигмалион, Knee Be She Be Peck Pojie Da… Потому что… — чувствую ее озноб, крепче прижимаю. — Потому что такое все равно лучше, singa tu madre, чем… чем когда тебя с шести лет, bhose, имеет собственный отец… чем когда в восемь лет ты уже знаешь, что такое аборт… blyadskaya акселлерация! Por Mung Tai! А у всех вокруг просто заткнуты рты… пачками денег… и личный гениколог заталкивает расширители… даже не в pizdu, а так… pizdushku… Mi iten ve kol a haim shelha ye\’afhu le ge\’inom aley adamot! Хочешь знать, что он мне подарил? Абортированный зародыш в формалине. Который теперь стоит на полке и слушает, как его дед и отец в одном лице дерет его несостоявшуюся мать… Anda la puta que te pari. Иногда я очень жалела, что ему не позволили появиться на свет — несчастному pendejo… Он бы стал моей любимой игрушкой, hijo de joputu. А когда его дрючок начал вставать, то я бы ему дала. Jebem ti mater zguza! И мы бы наплодили еще идиотиков… Целое семейство Choodmarani…
— Опять выдумываешь?
Она трется щекой о плечо:
— Я же хочу тебе понравиться, shipcenchi. Разве я не должна слушаться свою хозяйку? Ne boji na hal ta ra.
— Для этого вовсе не нужно лгать.
— С вас только высокохудожественное ню лепить, — объявляет появившаяся на кухне Танька. Волосы растрепанные, взгляд похмельный. — У меня знакомый худик имеется… — пьет из банки жадными глотками. — Баб снимает, как бог… во всех смыслах снимает, — добавляет неуверенно, прижимая кончики указательных пальцев к вискам.
— Тебе опохмелиться надо и jodete y aprieta el culo! — с пониманием говорит Полина.
— И то верно, — поддерживаю. С возникновением Лярвы что-то разрушается в доверительном интиме. Ничего не остается как расцепить обьятья, сползти с подоконника. — Портвейн будешь?
— Буду, — стонет Танька. — Но с отвращением.
29. Опохмеляемся
— Как отличить фабричную поделку от настоящего искусства? Очень просто, — Танька подцепляет селедку, запивает ее «Тремя топорами». — В искусстве всегда есть тайна.
— Как в женщине? — интересуется Полина.
— Хммм… А какая в женщине тайна?
— Ну… например, ghundi rundi, даст она или не даст.
— Дитя, — нежно говорит Лярва, — вот в этом-то как раз никакой тайны нет.
Хлебаю фруктовое бродилово, листаю книжечку, слущаю в полуха. Танька не в курсе и, наконец-то, ощущает собственное превосходство перед кем-то в делах альковых. Жадное внимание растленного дитя ей льстит.
— Так вот… Где мы?… Ах да… В искусстве всегда есть тайна. Современное же, так называемое, «искусство» не более, чем колоссальное поточное производство стандартизированных товаров. Как их там, Вика? — Лярва щелкает пальцами, дитя с порочным интересом разглядывает ее объемистые формы. — Си… си… да, симулякры! Точно! Переведи на русский.
— Символическая коннотация на небытийные псевдообъектные формы.
— Oblyamudyevshaya strapizdihuyulina! — с чувством выражается дитя, но Танька в интеллектуальном угаре не обращает внимания.
— Но пустые оболочки, которые по недомыслию именуются искусством, тоже жаждут души, которую из нас и выпивают. Мы тешим себя — ах, какие мы культурные! Ах, как мы понимаем супрематизм! Ах, искусство доступно каждому! А вот… а вот… — Лярва безуспешно пытается сложить фигу.
Chupas las nalgas de monos grandes, — подсказывает дитя-сквернослов. — Thor Bhapey To Ma Rey Sudhithey Ek Butol Shorshar Toil Lagey.
— Мы стали бездушными? Наше искусство вы… вы… со-са-ло нас!
— По этому поводу, weet-koh-saw, — история! — объявляет Полина. — Умер один kuso jiji. Его вдова решила узнать — как он там, gansha suru, устроился в загробной жизни. Пришла к экстрасенсу, lech zayen para, чтобы он, Loog-Ga-Ree, устроил ей связь с потусторонним миром. Все пучком, отзывается дух почившего мужа. Вдова рыдает, street meat, интересуется — как он там без любимых гамбургеров. Тот отвечает, мол, все окей! Утром он, bajar al pozo, встает, ест, трахается, chutia, потом опять кушает и опять трахается, затем снова кушает и снова трахается… Вдова в шоке, спрашивает: «Так кто же ты сейчас, милый?» Милый Go-ja отвечает: «Кролик в Алабаме!»
Тишина. Дитя наслаждается. Танька мрачнеет, высасывает очередной стакан пойла. Кролики — болезненная тема.
— Какой же он гад! — морщит нос Лярва. — Галлерейщик хренов! Обещал взять на комиссию, но так ничего и не продал. Одним словом — Гельминт! В любую жопу пролезет, если надо, и своих бездарей туда же протащит.
— Это ты о Мураде — Bukhree chodh? — между делом интересуется Полина, собирая наслюнявленным пальчиком крошки со стола.
— А ты откуда его знаешь?! — пугается Лярва.
— У него прозвище — Доджсон, sekki, — поясняет дитя.
Танька в ступоре. Интимные подробности биографии преподобного Доджсона ей неизвестны.
— Ну и что?
— Ничего.
— Но ведь ты что-то хотела сказать?
— Я все и сказала, Gori Gandh Randh, — дитя неотрывно рассматривает закапанную портвейном танькину блузку, облизывая пальчик. — Остальное тебе решать. Yalla, lech lesahek berofe ve ahot yim hakelev shel hashchenim.
— Вкусный пальчик? — показываю кулак. — Дама не в курсах, так что губки не распускай.
Страсти. Что же такое человеческая жизнь, как не стремление иметь стремления, как не желание иметь желания, как не переживания переживаний, и все остальное — упаковка, в которую облечены страсти, желания, переживания. Контейнер, коробка из под конфет, которая сделана, без сомнения, из более долговечного материала, чем ее содержимое, но чье существование редко длится дольше существования самих сластей. Мир существует, вопреки безнадежным солипсистам, но нам он дан не иначе, как через призму разума и чувств, в чьей власти заретушировать его сепией или заставить полыхать красками. Всяческие кривотолки об объективности не более, чем страх и неуверенность перед самим собой, подспудное желание переложить ответственность за свое существование на некие иллюзорные «обстоятельства». В людях нет людей. Иногда встречаешь такого, и вместо человека видишь огромное ухо на тонком стебельке, прислушивающегося к гласу «реальности».
И жуткое в безумной нарисованной ухмылке надвигается из бездны темных желаний послушная скоморошечья харя:
— И когда возвращаешь слепому глаза его, он видит на земле чересчур много дурного — так что он проклинает исцелившего его, — грязные пальца держат Полину за хрупкие плечи. — Тот же, кто дает возможность бегать хромому, наносит ему величайший вред: ибо едва ли он сможет бежать так быстро, чтобы пороки не опережали его…
Распростерта на столе, голова запрокинута, детские глаза взирают со строгой сосредоточенностью целомудрия. Малолетняя блядь, подстилка, шепчет скоморох, поганец, трется, дергается, но ничто не касается детского лица, ни единой морщинки, ни искорки в глазах. Безмятежность.
— Я не проповедую нищим и калекам, слепым и чаханкам, — уголок растянутого от напряжения рта дергается и по лакированной поверхности щеки разбегаются паутинки трещин. — Не подавай нищим, ибо они богаче тебя, не излечивай калек, ибо они счастливее тебя. Еби блядей, ибо в этом смысл их жизни!
Схожу с ума? Нищие и калеки, шлюхи и бандиты, физики и писатели, прохожие и дети… Все они говорят, кричат, бурчат, эякулируют, оргазмируют, кончают и подыхают со словами Ницше, сумрачного гения, принесенного в жертву в полдень. Или нет ничего вокруг, кроме отражения в пустоте клиппот, сгнивших оболочках цимцума? Но есть ли смысл в мудрости извергнутого семени не в стыдливую влажность влагалиша, а в предательский латекс рифленного кондома? Разве женщина может творит из ничего? Она лишь принимает семя и растит его — глупая оболочка для других глупых оболочек.
— Что с тобой? — Танька щипает. Дурная привычка. Благословенная привычка. Видение сковыривается. Дитя заговорщецки подмигивает.
— Задумалась. Считаю, когда красный день календаря наступит.
Поделиться книгой: