Помоги проекту - поделись книгой:
— Ты чего голышом тут рассиживаешь?!
— А как нужно рассиживать, если тебя только что тут ot» yebali? — интересуюсь.
— Что?! — Лярва смотрит глазами, полными завистливого сочувствия. — И ты не сопротивлялась? — шепчет.
— Сучка не позволит, кобель не вскочит, — заверяю. — А тебе он еще не предлагал примерить что-нибудь из бельишка?
— Т-т-только… туфли. Туфли предлагал…
— Тонкий извращенец. Слушай, а у тебя когда-нибудь было в каких-то экзотических местах?
— Туфли примерять?
— Вот-вот, туфли…
Лярва притоптывает ногой:
— Слушай, оденься, неудобно же…
Послушно натягиваю трусики, маечку:
— Ну?
— Куда уж мне до такой экзотики? — вздыхает Танька. — Хотя однажды… Да ну тебя!
— Колись, колись…
— Меня оттрахали при маме.
От неожиданности кашляю:
— И после этого ты меня обвиняешь в распущенности?!
— Ну… она, конечно, ничего не заметила… или сделала вид, что ничего не заметила… Мы смотрели телевизор, лежали под одеялом, а потом захотелось… Господи! — неожиданно восклицает. — Как я ненавижу однокомнатные квартиры! Слышен любой шорох, стон…
— Так это у тебя с мужем было? — внезапно догадываюсь.
Лярва смотрит тяжелым взглядом:
— Ты думаешь, что я могла бы при маме лежать с каким-то чужим мужиком в постели? Да она мне замечания делала, что я трусы на ночь снимаю.
— Советская эротика… Бессмысленная и беспощадная. А еще удивляются, почему у баб повальная фригидность. Слушай, а как же тебе абрунгерн делали? Тоже муж и тоже при маме?!
— Подробности моей интимной жизни тебя вообще не должны интересовать, — поджимает губы Танька, превращаясь на мгновение в омоложенную копию матери.
— А кто же ими будет еще интересоваться? — сочувственно вздыхаю. — Если спишь ночью в полном обмундировании, то, значит, в жизни надо что-то срочно менять.
Танька согласно вешает нос. Выходим, сочувственно дышим в унисон:
— Я бы поменяла, но мама… Сама понимаешь, если я заявлю, что буду жить отдельно, для нее это станет таким ударом…
— А вдруг она обрадуется.
— Обрадуется… Для нее трагедия, если я домой ночевать не прихожу. Она меня же до сих пор по утрам будит, постоянно следит, чтобы я руки мыла…
Игры, в которые играют взрослые люди. Опять попадаюсь на танькин крючок — «посмотрите, какая я несчастная!» Легкое раздражение от неумения предотвратить соскальзывание в болото чужих комплексов.
— Еще мы можем вам предложить… — подскакивает очередная синди.
— Ot» yebis\, - вежливо прошу и увлекаю Лярву к бару. День определенно посвящен Дионису. — Чистого! — объявляю дружку, на автомате тянущегося к какому-то клейкому пойлу. Сую задумчивой Таньке.
— А где Полина? — растерянно оглядывается.
— Мастурбирует в раздевалке, — успокаиваю. Чокаемся и… и чокаемся. Паровоз отправляется до станции Беспробудкино.
— Вот ты кто? — допытываюсь. — Художник апполлинийский или художник дионисийский? Художник сновидений или художник похмелья?
— А почему она маст… мастур… онанирует? — горько вопрошает Танька, пристально всматриваясь в бармена.
— Девочки тоже должны онанировать, — терпеливо объясняю. — Так вот, любой художник является «подражателем», причем он либо аполлинийский художник сновидений, либо — дионисийского похмелья…
— А я вот не онанировала, когда была подростком, — гордо заявляет Танька. — Это… это же… стыдно…
— Онанировала, — убеждаю. — Онанировала, мастурбировала, дрочила… Дело не в этом, а в том, что в дионисийском состоянии художник преодолевает обычные рамки и ограничения, преступает за грань дозволенного, погружается в бездну забвения…
— Дрочила? — переспрашивает Лярва. — Они — дрочат! — указует на бармена. — У нас дрочить нечем — какой-то отросток недоразвитый, перепонка, которую все боятся повредить…
— И после такого забвения возвращение в мир обыденности кажется невыносимой мукой! Приходит понимание, что действовать — это такая мерзость, ведь ни один поступок не в силах хоть что-то изменить в вечной сущности вещей…
— А вы дрочите? — обращается Танька к бармену.
— Простите, мисс…?
— Не строй из себя глухомань воспитанную, — взрываюсь, — а то даже на чай не получишь. Тебя же ясно спросили — в кулачок кончаешь?
— Н-н-нет, мисс…
— Так вот, — продолжаю, — когда же художник подвержен апполинийскому сновидению, то мир дня покрывается пеленой, за которой и происходит рождение мира нового, мира сумерек и ночи, текучего, неуловимого, страшного… Дионисийское похмелье — монолог с самим собой…
— Он ведь прямо здесь дрочит! — громким шепетом заявляет Танька. — Смотрит на баб в негляже и дрочит в чашку с кофе, а потом говорит: «Сливки, сливки!»
Приступ истерического смеха скручивает и выдавливает непроглоченное пойло на рубаху бармена. Красные пятна расплываются по белой ткани. Черпальщик стоит, расставив руки с шейкерами на манер чучела. Холеное лицо зеленеет. Перегибаюсь через стойку и встречаюсь с глазками давней знакомой.
— Застегни ему ширинку и вылезай! — строго приказываю.
— Не могу, shibal nom, — шипит Полина, — волосы в замке застряли, pigna.
Танька перегибается вслед за мной, долго разглядывает развратное дитя.
— Она… она… сама… — лепечет любитель оральных контактов.
— Вон там, — говорю, — сидит и курит ее папик. Очень влиятельный в определенных кругах человек. И знаешь, что он с тобой сделает? — черпальщик близок к обмороку, безвольно трепыхает конечностями, пытаясь высвободить зловредное дитя. Дитя же спокойно восседает на полу среди бутылок.
— А что он с ним сделает? — вопрошает Танька. Настроение ее резко улучшается. — Убьет?
— Смерть — чересчур легкое наказание. Вот что бы ты сделала, если бы застала половозрелого ублюдка, засовывающего свой дрючок за щеку твоей несовершеннолетней дочке?
— У меня бы случился инфаркт, — после некоторого раздумья признается Танька.
Оглядываюсь на Паппэна.
— И не надейся, Maderchod, он мужчина крепкий, — подает голос Полина. — Ну, если бы спросили меня, то я посадила бы такого ублюдка в камеру к озабоченным уркаганам. Sag nanato kard. Лучше нет влагалища, чем очко товарища, и все в таком роде…
— Устами ребенка глаголет истина, — поучительно поднимаю палец. — Внемли ей, а не затыкай собственным членом.
— Ой! Shashidam too moohat! — дитя дергается и отползает. — На золотой дождь мы не договаривались, bakri chod!
Бармен с безумными глазами прижимает руки к паху, брюки намокают, пахнет уриной.
— Фу! — Лярва достает баллончик и распыляет дезодорант щедрой струей.
— Выходи! — говорю как можно строже, еле сдерживая смех. — Вылезай, паршивица!
Паршивица сидит на полу, зажимает низ живота и угрюмо качает головой.
— Сгинь! — приказываю несчастному энурэзнику. — Не видишь? Совсем ребенка запугал.
Бармен исчезает. Мокрый след ведет в подсобку. Вразвалочку подгребает секьюрити, до этого читавший разгаданные кроссворды — титан местной мысли, властитель дум престарелых дворянок, отоваривающихся в здешнем лабазе:
— Какие-то проблемы, дамочки? Нечем расплатиться? — под скошенным лбом мысль движется в единственно верном направлении.
— Так, дорогой, — разворачиваюсь, крепко ухватываюсь за галстук гориллоида, — во-первых, у нас нет никаких проблем. Во-вторых, нас, женщин, природа одарила такой штучкой, наличие которой помогает расплатиться по всем счетам и даже с лихвой! И знаешь как она называется, интеллигентный друг?
Интеллигентный друг пытается как можно интеллигентнее освободить свою цветастую тряпку, приобретенную наверняка в какой-то блошиной подворотне по цене Дольче Габано, одновременно выдавливая понимающе-похотливую улыбку.
— Милый, — ласково треплю по мясистой щеке, — это не то, о чем ты подумал, поэтому не настраивайся на игривый лад. Эта штучка называется — по-кро-ви-тель! Понимаешь? Покровитель. Ну, спонсор по-вашему. У каждой красивой женщины есть спонсор — крутой дядя с крутыми бабками. И чем круче дядя, тем больше красивых женщин он может содержать. «В мире животных» смотришь? Родственничков своих — гориллоидов — видел? У них такая же система — вожак yebyet всех.
— Отпусти… — хрипит охранник. Гулстук очень неудачно затянулся.
— Ну ты выйдешь оттуда? — ору. Терпение иссякает.
— Babo, не могу я! Zoobi! — орет в ответ дитя и разжимает ладони.
— Мама дорогая! — вскрикивает Танька.
Внизу — все красное. Дитя протекает.
32. ОВ
Сидим в туалете. Нервно курим, как будто у самих первая менструация. Дитя тихо дышит, сидя на унитазе, заткнув течь времянкой, сооруженной из подручных медицинских средств.
— Тебе не надо так переживать, — говорит Танька своим фирменным тоном, которым, как она считает, только и следует разговаривать с провинившимися детьми. Этакая смесь менторства и поддельного интереса. Сразу хочется дать ей в морду. — Это вполне нормальное явление. Ты становишься девушкой.
Толкаю раздраженно в бок.
— Gger jer! А кем я до этого была? Ilbonnom? — шепчет Полина. Месячные проходят сурово и, судя по всему, девочка обречена до климакса лежать в красные дни календаря на кровати пластом. Бедные муж, любовник, спонсор…
— До этого ты была честной давалкой, — прерываю танькины потуги рассказать крыске откуда дети берутся. — И после этого ею останешься. За одним маленьким исключением — если не хочешь залететь, то придется подсесть на таблетки и прочие контрацептивы. Ну и конечно добавятся иные сомнительные радости созревшего организма.
— Например?
— Наконец-то узнаешь, что такое оргазм.
Дитя хмыкает. Морщится.
— Inu kuso! Внутри как будто что-то отрывается. Seiri, — жалуется.
— Месячные — это расплата женщины за неродившихся детей, — философски замечает Лярва. Иногда и она выдает нечто толковое.
— Тогда это — не критические, а самые счастливые дни календаря, — спускаю с поводка мезантропию. — Ну, где они там? Такое впечатление, что в здешнем вертепе ни у одной сучки течки не бывает!
— Интересно, а у гермафродитов бывают месячные? — вопрошает Полина.
— Бредит, — шепчет Танька. — У каких таких гермафродитов?
— Shinjimae, ты порнуху что ли никогда не смотрела, Bouzin?
— А при чем тут это?
— Там иногда показывают таких… Снаружи как обычные женщины, но с el bicho. Или, наоборот, мужик, но с la cosita.
Лярва морщится.
— Ты слишком много ругаешься…
— Aku henjut mak kau, у меня и так все болит! — Полина морщится, готовится заплакать.
Танька обиженно замолкает, но тема гермафродитов ее цепляет.
— И что у них? Как?
— У кого?
— У гер… гермафродитов, — слово произносится как в высшей степени неприличное. Тут же вспоминаю, что когда у Таньки жила жуткая по уродливости мопсиха, то Лярва именовала ее половую принадлежность не иначе как «самка». «Сучка» казалось верхом неприличия.
— Так же как и у людей, — объясняю. — Тетя с дядей, дядя с дядей, тетя с тетей. Замечательно, когда природа награждает одновременно и членом и влагалищем. Тогда они могут и давать и брать одновременно. Представляешь? Тут тебе и эякуляция, и кончалово по бабской программе в одном теле.
— Врешь! Так не бывает!
Поделиться книгой: