Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Лавров - Александр Иванович Володин на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:


А. Володин, Б. Итенберг

ЛАВРОВ

*

© Издательство «Молодая гвардия»» 1981


Часть первая

В РОССИИ

1866 год. 16 апреля. Суббота. Цензор Александр Васильевич Никитенко записывает в дневнике: «Вот, говорят, и Петр Лаврыч Лавров взят… Я этого и ожидал. Это слишком ярый коновод нигилистов и пропагандист всяких эмансипаций».

Давний недоброжелатель Лаврова (по каким-то не вполне ясным причинам Никитенко прямо-таки терпеть его не мог) забегал вперед: Петр Лаврович еще на свободе. Но действительно, в эти дни в Санк-Петербурге происходят повальные обыски и аресты.

4 апреля случилось событие, которое потрясло всю Россию: бывший студент Дмитрий Каракозов совершил у ворот Летнего сада покушение на Александра II. В подпольном кружке «ишутинцев», участником которого был Каракозов, не раз велись разговоры о том, что для достижения цели освобождения народа «все средства дозволительны» и надо смелее «употреблять самые энергичные меры», вплоть до террора и «систематических цареубийств». Каракозов и взял на себя инициативу перехода от революционных слов к практическому делу.

Покушение не удалось — случайность спасла императора. Как сообщалось на следующее утро в газетах, «провидение бодрствовало над драгоценною жизнью».

Выстрел 4 апреля, символизировавший неприятие демократической молодежью всей деятельности царя-«освободителя», не был, однако, понят народом. В «низших классах» поговаривали, что Каракозов — это агент дворянской партии, подосланный отомстить Александру II за уничтожение крепостного права. И пусть версия о том, что крестьянин Комиссаров помешал злоумышленнику попасть в царя, являлась всего-навсего одним из мифов, — совсем не мифичны слова Каракозова, обращенные к схватившим его… нет, не жандармам, а к таким же, как Комиссаров, людям из толпы: «Дурачье! Ведь я для вас же, а вы не понимаете!..»

Каковы бы ни были намерения Каракозова, объективно его выстрел сыграл отрицательную роль. «Месть не удалась, — писал Герцен, — но предлог был дан и схвачен с дикой радостью, реакция была оправдана…»

Предлог был схвачен… Председатель тотчас же созданной Верховной следственной комиссии семидесятилетний граф Михаил Николаевич Муравьев направил все усилия к тому, чтобы, как он выразился, «принять меры для окончательного подавления противоправительственного направления». «Я стар, но или лягу костьми своими, или дойду до самого корня зла», — говаривал Муравьев. Последовали многочисленные обыски у лиц «сомнительной благонадежности». Члены следственной комиссии работали до изнеможения — с 10 утра до 3–4 ночи. Чуть ли не поголовно арестовывались члены разлого рода просветительских кружков, издательских артелей, организаторы и участники бесплатных школ… Начался белый террор.

Именно так — «Белый террор» — называлась статья, помещенная в герценовском «Колоколе»: «Ночью, с восьмого на девятое апреля, начинается период поголовного хватания… Брали всех и каждого, кто только был оговорен, чье имя было произнесено на допросе кем-нибудь из взятых или находилось в захваченной переписке. Брали чиновников и офицеров, учителей и учеников, студентов и юнкеров; брали женщин и девочек, нянюшек и мамушек, мировых посредников и мужиков, князей и мещан; допрашивали детей и дворников, прислугу и хозяев; брали в Москве, брали в Петербурге, брали в уездных городах, в отдаленных губерниях…»

По мемуарному свидетельству другого очевидца, журналиста, сотрудника «Современника» Григория Захаровича Елисеева, «каждый день и всегда почти утром приносили известие: сегодня ночью взяли такого-то и такого-то литератора, на другое утро опять взяли таких-то и таких-то и т. д.».

Брали действительно по ночам. Самое же страшное — в этом «и т. д.».

Пришла наконец очередь и Петра Лаврова. Вечером 25-го, в 10 часов. Брали его подполковник Черевин (правая рука Муравьева), майор Бабушкин и адъютант шефа жандармов штабс-ротмистр Бибиков. Из собственного дома на Фурштадтской улице препроводили в III отделение.

Из записок П. А. Черевипа: «Часов в 11 вечера (речь идет о 24 апреля. — Авт.) меня граф Муравьев послал к военному министру (им был тогда Д. А. Милютин. — Авт.) предупредить его о мере, которую положил он принять касательно Лаврова… В разговоре между прочим Милютин сказал мне: «Представьте себе, что не далее, как сегодня, у меня за обедом была речь о том, что удивительно, что Лавров не попался, и что странно, что граф Муравьев его не арестовывает. Да, — это человек известной неблагонадежности».

При обыске у Лаврова жандармы обнаружили громадное число книг, множество рукописей. Для их рассмотрения потребовалось приглашение специалистов по этой части — профессиональных цензоров. Министр внутренних дел Петр Александрович Валуев по сему случаю заметил не без удовольствия: «Слава богу, что этого господина взяли, — он мне, к сожалению, слишком известен…»

Поводом к аресту Лаврова послужило его участие в неразрешенной правительством «Издательской артели», в которую он незадолго перед этим вступил. В артели состояли также врач, ординатор 2-го военного сухопутного госпиталя Александр Александрович Кобылин, у которого Каракозов жил в Петербурге, и подполковник Александр Дмитриевич Путята, указанный Каракозовым как влиятельный член «конституционной партии».

Как выяснилось на следствии, Лавров к акту 4 апреля был совершенно непричастен. Тем не менее всесильный Муравьев не только не выпустил его, но получил «высочайшее соизволение» на предание Лаврова военному суду — «по обвинению в преступном образе мыслей».

Восемь месяцев просидел Лавров в петербургском ордонансгаузе — так по привычке продолжали называть комендантское управление. Уже повешен на Смоленском поле Каракозов. Уже «лег костьми своими» и сам Муравьев-вешатель. А процесс Лаврова все не кончался, несмотря на прямое указание военного министра покончить дело скорейшим образом.

Наконец… 20 февраля 1867 года: «По отзыву Санкт-Петербургского обер-полицмейстера, состоящий по полевой пешей артиллерии, ныне уже уволенный от службы, полковник Лавров, в исполнение Высочайшей конфирмации, отправлен 16-го сего февраля в два часа пополудни, с жандармами, на жительство в Вологодскую губернию».

Этот документ — последний, 506-й лист в «Деле» Лаврова, хранящемся теперь в Центральном государственном военно-историческом архиве СССР. Толстый том — своеобразное, конечно же, весьма неполное, а в ряде случаев искаженное отражение жизни Лаврова. От рождения до начала 1867 года.

Потом были три года ссылки, бегство за границу…

I. «ОДИН ИЗ МНОГИХ»

«1866-го года июня 29 и 30 и июля 12 дня, в Высочайше учрежденной в С.-Петербурге под председательством графа М. Н. Муравьева Следственной Комиссии, полковник Лавров на предложенные ему вопросы показал:

Как ваше имя, отчество, фамилия, сколько имеете от роду лет, какого вы вероисповедания?..

Петр Лаврович Лавров, 43 лет от роду, православного вероисповедания… происхожу из потомственных дворян Псковской губернии, где и родился в селе Мелехове Великолуцкого уезда. Первоначальное воспитание получил дома…»

О детстве и юношеских годах Петра Лаврова известно нам мало.

Впрочем, весьма немногими достоверными сведениями располагаем мы и о некоторых других этапах его жизни, несмотря на то, что биография Лаврова уже давно привлекала к себе внимание — и современников его, и потомков. Так, известно, что 12 февраля 1900 года «Комитет памяти П. Л. Лаврова» решил составить жизнеописание только что умершего революционера. Этот замысел, однако, осуществлен не был: не удалось собрать нужных материалов. С тех пор прошло восемьдесят лет. Появилось множество публикаций, посвященных Лаврову. Но биография его пока не написана; и теперь еще недостает материалов, которые раскрывали бы личную жизнь Петра Лавровича.

А может быть, это и не случайно… Ведь жизнь Лаврова — это прежде всего жизнь мыслителя, ученого, теоретика. Неустанное идейное творчество поглощало все его силы, именно оно — стержень жизни нашего героя. И пусть не посетуют на нас читатели: при описании жизни Лаврова мы не можем не уделять большого места рассказу о его произведениях, их роли в развитии русской общественной мысли. Без этого просто невозможно понять биографию Лаврова, ибо и сам он считал занятия теорией главным в своей жизни.

Но вернемся к годам его детства и юности. О них мы знаем главным образом со слов тех, кому он сам об этом рассказывал, да еще из двух толстых тетрадей — его дневника 1840—45 годов, сохранившегося в его архиве.

Родился он 2 (14) июня 1823 года в поместье своего отца, на Псковщине. Лавровы известны на Руси с начала XV века. «Я принадлежу к древней дворянской Русской фамилии, которая считает свои дворянские права с одного из Василиев Московских, и так я имею полное право гордиться древностью своего рода, тем более, что прежде чем быть Русскими дворянами, многие из моих предков были женаты на дочерях польских и литовских воевод и должны были, значит, сами быть довольно знатного рода, притом я в моем гербе имею золотую подкову с серебряным крестом на голубом поле…» — не без гордости записал в своем дневнике семнадцатилетний Лавров.

Особо заметных следов предки Петра Лавровича в русской истории, однако, не оставили. Семейной традицией была верная служба царскому престолу и отечеству. Прадеда, от которого и шло родовое имение, судьба высоко подняла — он служил адъютантом графа Апраксина, одного из сподвижников Петра I. Воевали и другие великолукские Лавровы. Некоторые из них — а у деда Петра Лавровича детей «мужеска и женска пола» было 22 человека — вели войну преимущественно с «врагами внутренними», соседями. В «Заметках о великолуцком уезде», опубликованных в 1857 году историком М. И. Семевским, рассказывалось о страшнейшей драке помещика секунд-майора Лаврова с помещиком Саваскеевым. Очень лют был тот Лавров, буквально военные набеги совершавший на имения земляков-соседей.

Отец Лаврова, Лавр Степанович, верный традициям рода, и в армии служил (вышел в отставку полковником, а прежде в кампании против Наполеона участвовал), и дома командовал. Самодур не самодур, но вольнодумства не терпел, порядок любил во всем, строг был до чрезвычайности, считая себя самодержцем в имении, отцом-командиром. Не желал расставаться со старшей дочерью — и всем сватавшимся от ворот поворот давал; так и умерла она старой девой. Опека его над всеми домашними была полной и всесторонней. Уже в старости Петр Лаврович рассказывал одному из близких ему людей, Николаю Русанову, о том, как Лавр Степанович лечил своих подчиненных по весьма своеобразно понятой им методе модного в то время немецкого доктора Христофа-Вильгельма Гуфелайда. Главным в этой методе Лавр Степанович считал принятие лекарств «эвакуирующего характера». А средства эти были — и для приема каждый день, и для принятия еженедельного, и ежемесячные, и такие, наконец, которые подлежали введению в организм один раз в году. «Можете представить себе настроение домочадцев, челяди и дворовых, — писал Русанов (а Петр Лаврович свои впечатления от того «настроения» на всю жизнь сохранил), — когда загоралась заря того великого дня очищения, в которой течение светил небесных определяло совпадение этих различных сроков, и «эвакуирующие» средства предлагались в четверояком виде…»

Не склонный к религиозной набожности, Лавр Степанович тем не менее долгом своим считал строго придерживаться обычаев православия. Священники приглашались в дом во всех подобающих случаях (правда, угощались отдельно от барской семьи), а в сельской церкви по приказу хозяина был построен новый притвор, изукрашенный иконами святых, имена которых были даны домочадцам.

Внутренний мир Лавра Степановича не был лишен и некоторых устремлений к просвещенности. В доме — множество хороших картин и скульптур, богатейшая библиотека, а в пей, среди прочего — французские вольнодумцы XVIII века, Вольтер, Энциклопедия Дидро и д’Аламбера. Литературные новинки из-за границы выписывались. Детей сызмальства приохочивали к чтению. Детей же было трое — два сына, Михаил и Петр, и дочь Екатерина.

Петр — младшенький. В 1824 году при проезде в южную Россию имение Лавровых посетил император Александр (ничего удивительного: Лавр Степанович был личным другом всемогущего Аракчеева) и, как гласит семейное предание, приласкал годовалого малыша (знал бы царь, кто из него вырастет!). Осчастливленный отец в честь этого приснопамятного события воздвиг в саду колонну с чугунным бюстом обожаемого монарха, вскоре приказавшего долго жить…

Очень рано — лет в пять-шесть — Петр выучился читать, по-русски и по-французски одновременно. Книги стали главной его отрадой и страстью. На всю жизнь.

Крутой нрав отца отталкивал от него чувствительного мальчика. Брату и сестре с Петром было неинтересно: Катя старше его на одиннадцать лет, Михаил — на шесть. Только у матери и находил Петруша ласку, понимание и слова утешения.

Елизавета Карловна (урожденная Гандвиг) происходила из обрусевшего шведского рода; отец ее служил по горному ведомству, управлял одним из металлоделательных заводов в Сибири. Женщина образованная и добрая, Елизавета Карловна учила мальчика немецкому языку, да и вообще скрашивала сколько могла довольно однообразное, без игр и потех, существование своего меньшого. Но много ли могла она?! Разве что природной мягкости характера потрафить…

Так и рос, воспитываемый как девочка, рыжеволосый и чуть картавящий барчонок: беспрекословное послушание, одиночество (из сада — никуда!) — и книги, книги, книги. Тут его вкус во многом направлял приглашенный в дом учитель французского и немецкого Берже — давал заучивать наизусть Шиллера, Гюго, Вольтера… На всю жизнь запомнил Петр шиллеровскую «Песнь о колоколе»…

Исполнилось Петру четырнадцать — и отвез его отец в петербургское Артиллерийское училище: отставной полковник артиллерии желал продолжения семейной традиции.

Училище было основано в 1820 году по всеподданнейшему докладу великого князя Михаила Павловича личным повелением Александра I. «Образование искусных артиллерийских офицеров» — такая ставилась цель. Принимались в него только сыновья потомственных дворян. Ко времени поступления Петра Лаврова училище — двухэтажное здание, вытянувшееся вдоль берега Большой Невы на Выборгской стороне, — сделало уже тринадцать выпусков (в 1833 году его окончил Михаил Бакунин — будущий идеолог анархизма, с идеями которого Лаврову придется немало повоевать).

Выдали Петру мундир темно-зеленого сукна с красной от борта до фалд выпушкой и красными же гладкими погонами, кивер, серую шинель, белую лосиную портупею, ранец, саперный ноя? и все остальное, что положено, — и началась у него совсем иная, чем прежде, жизнь. Казарменная.

В шесть часов били зорю, в семь — после молитвы — завтрак, тут же в каморах: кусок черного хлеба да стакан сбитня. Потом свободных от караула усаживали за повторение уроков. С 8 до 12 — занятия в классах, в час — обед, опять повторение уроков, а с 2 до 5 — вновь занятия в классах. Следующие два часа согласно распорядку воспитанники должны были находиться в каморах, где они «остаются спокойными и повторяют уроки каждый по произволу». В семь снова сбор — к ужинному столу, в восемь — вечерняя зоря. Лишь в среду и субботу пополуденные занятия заменялись — строем, фехтованием и все тем же повторением уроков. И так четыре года: подготовительный и три юнкерских класса.

Муштра есть муштра: времена-то николаевские. Но тут еще и другая беда: очень уж товарищи донимали. Дразнили Петра всячески — и за то, что картавит, и за то, что рыж и неловок, а в особенности за то, что зубрила. Над наивностью и откровенностью его прямо-таки потешались, думая, что он оригинальничает либо просто не вполне нормален. Очень одиноким, какой-то белой вороной чувствовал себя Петр все эти училищные годы. Только толстой тетрадке — дневнику — и доверялся.

1840 год, 13 августа: «Мне скоро 18 лет, а много ли приятных дней есть в моем прошедшем? Есть ли хоть один из них, которого воспоминание принесло бы радость, удовольствие, упоение в душу мою… Нет, мое прошлое пусто, мрачно, безутешно… Моя жизнь в будущем…»

12 сентября: «Они смеялись, и я ясно читал в их смехе, что я прикидываюсь, что я хочу оригинальничать… Пускай они думают, что хотят… Я запру свою душу четырьмя замками от испытующих взглядов, чтоб ни друг, ни недруг не знал, какая дума порой волнует мой рассудок…»

1841 год, февраль: «И зачем я не богач, я бы все бросил, и училище, и артиллерию, я бы заперся в кабинете с поэтами, философами и обдумывал в тишине огромные, чудесные мысли, я бы перелил их в слова и мир бы отзывался на мои громовые удары… И придет ли минута, когда мне можно будет все это исполнить, когда мне можно будет потребовать от людей за все жертвы, убитое без цели… время…»

Постепенно отношение стало меняться — отзывчив, душевен был Петр Лавров, да и знал много, всегда в занятиях поможет, выручит. Впрочем, и другая причина все более останавливала прежних насмешников: строгий режим, ежедневные непременные щи да каша, занятия в строю, фехтование, лишения лагерной жизни — все это превратило хилого мальчугана в сильного, выносливого юношу. Вместе с тем и характер его изменился: былая раздражительность и даже плаксивость уступили место сдержанности в проявлении чувств, чуть ли не стоицизму; да и просто-таки вырос, вытянулся Петр: при поступлении зачислен в третий взвод, а к концу обучения стоял уже вторым в строю юнкеров, сразу же за правофланговым.

Учился Лавров весьма успешно. Рассказывали, что если училище посещал какой-нибудь иностранный принц и вообще иностранцы, то к доске вызывали непременно Лаврова — и потому еще, что французским и немецким языками владел он так же легко, как родным, и мог отвечать на предлагаемые вопросы на любом из них.

Особенно любил Петр время экзаменов. Утвердившись в мысли, что «в свет» нужно выйти, «крепко вооружившись», и что «только знания дают средства сражаться с людьми», он поставил себе за правило всегда первенствовать в знаниях. Напряжение экзаменационной поры было ему по сердцу: тут его мечта, его юношеская страсть «первенствовать» находила хоть какое-то удовлетворение… Тем сильнее чувствовал он свое одиночество в будничные дни.

1842 год, 23 июня: «Училищная жизнь кончается… Тщеславие, вот что было моим движителем в эти годы… Это и… вся разгадка моего училищного бытия. Я не отрекаюсь от прежнего, по готов на все новое».

В августе 1842 года Петра Лаврова произвели в прапорщики «с состоянием по артиллерии» и оставили при училище «для продолжения курса наук» в офицерских классах.

Кто знает, как бы сложилась дальнейшая судьба Лаврова, если бы не академик Михаил Васильевич Остроградский. Широко образованный ученый, выдающийся математик (до сих пор в высшей математике пользуются формулой и методом Остроградского), Михаил Васильевич с 1841 года читал в Артиллерийском училище курс дифференциального и интегрального исчисления, а позже теоретическую механику. Были в училище и другие хорошие преподаватели (к примеру, словесник Иринарх Иванович Введенский), но оригинальнее Остроградского не было.

Очень высокий, толстый, то и дело нюхавший табак и время от времени смазывавший больной глаз водой из специально принесенного стакана (изредка, по рассеянности, он выпивал эту воду), Михаил Васильевич очень любил каламбурить на лекциях: «А почему мы имеем семь направлений проекции ускорения? А потому, что чудес света — семь, великих полководцев — семь, знаменитых философов — семь, чинов ангельских — семь, и смертных грехов, и цветов в радуге, и дней в неделе — все по семь…»

Иногда вместо изложения теорем Лейбница и Эйлера Остроградский предавался рассуждениям о Наполеоне и Цезаре; последнего академик настолько любил, что однажды выставил высшую оценку юнкеру только за то, что имя того было Цезарь: «Благодарите папеньку, душенька, что он дал вам такое чудесное имя…»

Курс читал Михаил Васильевич очень своеобразно — с полным пренебрежением к тем часам, которые выделялись на математику, а заодно и к образовательному уровню и способностям воспитанников — и с убеждением, что военные в принципе не способны освоить математику. Большинство ходило у него в «землемерах», на них во время лекций он не обращал никакого внимания, адресуясь лишь к небольшому кругу избранных, усердие и одаренность которых в математике он не мог не заметить. Их он называл «геометрами».

Одним из любимейших «геометров» был Лавров. И Остроградский не ошибался в этом своем пристрастии: математика еще с раннего детства влекла к себе Петра. Лет в десять он очень удивил своих домашних, перерешав все задачи из толстого учебника арифметики. В училище же сильнее Лаврова в математике никого не было.

1840 год, 15 сентября: «…Рассуждаю ли я о философии, о человеке, о мире духовном или физическом, или читаю поэтические создания гения, тотчас все мои моральные силы начинают подыматься, приходят в брожение, кричат, бурлят, спорят, хотят скорее добраться до истины, вырывают ее друг у друга из рук и нахватывают целые кипы заблуждений и тогда только оставят свою вечную борьбу, когда душа, уставши от их споров, прячет мысль, их поднявшую. — Но едва я беру математику, все молчит… В ней нет границ, потому что она беспредельна, как природа, которую изучает и исследует… Одна она есть наука, потому что одна она содержит в себе несомненные истины, одна она может успокоить человека… развивая перед ним вечные законы, которым все следует, и увлекает его, показывая ему одну возможную, ощутительную для него в этом свете истину».

Крайне скупой на оценки Остроградский говаривал: «Полный балл — 12, по совести, могу поставить только господу Богу, себе — 11, а уже выше 10 — никому другому». — «А Лаврову сколько?» спросили его однажды. «Ну, Лаврову, кажется, надо будет поставить то же, что и мне».

Когда в июне 1844 года Петр окончил высший офицерский класс (к тому времени он имел уже чин подпоручика), начальство по. рекомендации Остроградского оставило его при училище репетитором математических наук.

Юнкера довольно долго — на протяжении нескольких лет — потешались над молодым преподавателем, шалили, устраивали ему «бенефисы», злые стихи про «Лавриноху» сочиняли — в подражание Лермонтову:

Как возговорит нам Петро Лаврович, Как закаркает ворона во поднебесьи, Как зашевелятся его усы рыжие…

«Зато уж и знает он, собака, свое дело», судили, однако, меж собой.

А молодой преподаватель и сам сочинял.

Тяга к перу возникла очень рано. Еще маленьким мальчиком, дома, в мелеховском имении, Петр сочинял стихотворные поздравления ко дню именин своих родных, пытался делать переводы басен с других языков и даже набрасывал «драматические сцены». Однажды, уже будучи в училище, разбирая бумаги, Петр поразился, обнаружив среди них поздравление в стихах, написанное им в 1829 году: «Я… думал, что ошибка в числах, потому что там соблюдены все правила Пиитики, разумеется, что… о Поэзии и слова нет…»

Лет в четырнадцать Петра обуревают мысли о высоком поэтическом призвании. «…Тогда я думал, — признается он три года спустя, — что так же легко творить, как думать». И как наивна и как сильна была отроческая вера в то, что его думы, отлитые в стихи, «будут… переходить от одних к другим, от современников к потомству», передадут его имя отдаленным векам. Жаждавший литературной славы, Петр тогда «хотел писать стихи, не зная, что такое поэзия». Я думал, бичует он самого себя, «что, понимая красоты Пушкина, я буду писать как Пушкин».

Теперь, в начале 40-х годов, критически разбирая период собственного «младенчества» и в жизни и в поэзии, Лавров тем не менее с еще большим упорством стремится к поэтическому выражению своих чувств и настроений. Его дневник переполнен стихами, их десятки. Над некоторыми из них Лавров настойчиво работает, не раз возвращаясь к ним, шлифуя слово, яснее выражая мысль; другие так и остаются не тронутыми более памятниками сиюминутного порыва.

Все так естественно, попятно и обычно в этих стихотворениях: первые увлечения, мрачная, конечно же, «холодная» тоска человека, отвергнутого судьбой и людьми, романтические мечты о славе, о священном призвании, о любви. Тут и «священный венец», и «нега сладострастья», и «первый грех», и «прелестный кумир».

Мне явился чистый ангел Из ефирной высоты…

А среди всего этого — попытки выразить в рифмованных строках драматизм истории, свою, пусть еще неясную самому автору философию жизни. Так из-под пера Лаврова появляются драматический отрывок «Алексей Петрович» — диалог Петра Великого с заключенным в темницу и обреченным на казнь царевичем Алексеем, «Думы», «1798 год», «Над Волховом-рекой»… Тогда же в «Библиотеке для чтения» Осипа Сепковского публикуется лавровский «Бедуин» — первое из напечатанных его сочинений.

Поэзия для Петра — высшая ступень, на которую человек может вознестись над толпой. Но как же наука? Ведь без знаний — в этом Петр убежден — «человек ничто, без них он наг и слаб в руках природы, он ничтожен и вреден в обществе…». Как согласовать поэзию и науку, чувства и рассудок и между собой, и с беззаветной верой в бога?

1841 год, 16 августа: «1. Бог есть совершенство сил моральных… 6. Бог дал человеку разум, чувства и волю… 8. Но разум слаб — он может заблуждаться; чувства слабы — они могут нас обманывать; воля слаба — она может быть нам пагубна… 10. Следовательно, не нужно твердо верить в свои знания, не должно верить страстям, должно обдумывать влечения… 11. Не должно ничего утверждать и ничего отвергать, должно сомневаться…

17. Если мы слабы, если наши побуждения неверны, то они таковы даны нам Богом, и это так должно быть.

18. Следовательно, нужно идти твердо вперед, следуя своим влечениям и не боясь ничего, потому что Бог нас ведет и все, что мы делаем, необходимо протекает по воле его».

В последней фразе отчетливо виден тот, говоря словами позднего Лаврова, «теистический фатализм», который выступал основой его юношеских философских размышлений, опорой его устремления «идти твердо вперед… не боясь ничего». Все, что я делаю, считает Лавров, необходимо для неизменных вечных законов природы; действия человека, как и все его окружающее, подлежат божественному предопределению. Бог дает формулу жизни. Тем же, кто утверждает, что фатализм — вздор, Лавров готов разъяснить: фатализм вреден, если он составляет господствующее верование целого общества, целой нации, по для человека мыслящего он источник истины, спокойствия и даже счастья. «Идея совершенного рабства в отношении к Богу нисколько не может оскорбить человека, несмотря на его всегдашнее стремление к свободе…»

…Меня волнений много ждет, Мой крест тяжел, но я спокоен — Я слышу глас: терпи! вперед!

Но: «У меня в душе… такое отвращение от всякого рода неволи — неужели… душа подчинена неразрывным законам природы, от которых она уклониться не может? — Если же я свободен, отчего я так немощен и слаб?..»

Недоумения, сомнения, болезненные вопросы — все доверяет своему дневнику ^Лавров. Это первый документ его философских исканий.

Годам к двадцати — двадцати двум Лавров познакомился с основными аргументами атеистического миропонимания. По его воспоминаниям, какую-то роль здесь сыграл один врач, убеждавший его: если действительно признавать фатальность хода природы и человеческих судеб, то к чему приплетать сюда еще и бога, ведь и без него все будет происходить по закону неизбежности…

С раннего детства с увлечением читал Петр исторические сочинения. Это чтение продолжалось и в училище. «Я помню его рассказ о том, — писал Русанов, — как, лежа где-то на полу, он читал ночью, при свечке «Историю французской революции» Тьера и страшно увлекся описанием суда над королем Людовиком XVI-м. К социализму он стал приходить рано; его внимание было прежде всего обращено на социалистическую критику современного брака и современной семьи».

Обстоятельства знакомства Лаврова с «Трактатом о домашней земледельческой ассоциации». выдающегося французского социалиста Шарля Фурье не лишены комического колорита. Когда, окончив училище, молодым офицером Лавров приехал в Мелехово, Лавр Степанович дал ему эту книгу Фурье; отец счел ее за пособие по агрономии, однако очень странное. Здравая, с точки зрения Лавра Степановича, мысль автора — как утроить продукты земледелия — сопровождалась какими-то отступлениями от дела, уму его непостижимыми. Не поможет ли сын разобраться? Так Петр Лаврович получил в руки одно из основных сочинений Фурье…

Но книги, хоть и жить без них Петр не мог, жизни не заменяли. Все внимательнее вглядывается он в окружающую действительность. Уже и в семнадцать лет что-то тревожное точит его душу, бередит ум.

1840 год, 27 декабря: «С тех пор, как Наполеон своей быстротой уничтожил все тактические теории; с тех пор, как Европа увидела, что можно в три дня разрушить вконец и преобразовать целое государство, все и вся требуют постепенности, потому что теперь менее, чем когда-нибудь, можно надеяться на будущее. Бог знает: сегодня я верноподданный самодержавного Государя Всея России, а завтра что будет, не знаю. Весь свет теперь ходит по волкану, который готов погубить все окружающее и создать новые горы, реки, государства… Может быть, судьба меня приведет быть свидетелем многих важных политических происшествий…»

18 января 1845 года Лавров набрасывает стихотворение памяти декабристов «Воспоминания 1825 г.». Эпиграф — из Рылеева: «Не сбылись, мой друг, пророчества пылкой юности моей». Стихотворение о героях, овеянных славой Бородина, дошедших до Сены и душою рвавшихся к «новой славе» («И в молодых взволнованных умах кипела жажда дел…»), о том, как «Русь усталая с улыбкой внимала» им, о том, как царь боялся их, боялся «упасть» и потому железною рукою предал «прекрасное предание» забвению. И их уж нет! Кто помнит имена? И даже память о «певцах погибших» — преступленье… Что же остается?

…Слушать вой голодный и унылый журналов, Да порой на берегах Невы Искать тех мест, где мысли отвечала Веревка… И грустно мне становится, когда читаю я В тиши забытую страницу.

Какие «забытые страницы» читает в эти годы Лавров, мы не знаем, но безусловно, что процесс формирования его будущего мировоззрения — мировоззрения атеиста, социалиста и демократа — начинается в это время, где-то в середине 40-х годов, и идет бурно, напряженно.

Между тем в феврале 1845 года Лаврова производят в поручики, а два года спустя, не спросив разрешения отца и вопреки его воле, Петр женится.

Об этом ходили легенды. Рассказывали, будто чуть ли не через окно увез будущую жену артиллерийский поручик… Вряд ли это правда. Зато совершенно достоверно, что очень красива была вдова титулярного советника Ловейко Антонина-Цецилия. Говорили, что, когда она была еще барышней, встретил ее раз на улице Карл Павлович Брюллов, разузнал, кто она, и просил разрешения писать с нее мадонну.

По происхождению Антонина Христиановна (урожденная Капгер) была немкой. Братья ее находились на русской службе. Иван Христианович занимался военно-судебным законодательством, где весьма преуспел, став в 1851 году сенатором. Александр Христианович — один из первых выпускников (1831 года) Артиллерийского училища; окончив затем Военную академию, он прославится позже отличной службой на Кавказе и в 1860 году также сядет в кресло сенатора. Скорее всего через Александра Капгера и познакомился Петр Лаврович со своей будущей женой (братья ее вплоть до ареста Лаврова — желанные гости его дома).

Петр увлекся сильно и любил Антонину преданно. А в 1860 году на отдельном оттиске статьи о Пьере Абеляре написал посвящение Антонине Христиановне: видно, рассказ о романтической любви знаменитого французского поэта-философа XII века и Элоизы что-то пробуждал в сердцах супругов Лавровых…

Брак их имел последствия — Лавр Степанович деньги сыну присылать перестал.

8 ноября 1848 года у Лавровых появился первенец, Михаил. Через год родилась девочка, нареченная Елизаветой, наверное, в честь матери Лаврова. 17 ноября 1851 года — еще девочка, Мария, любимица отца.



Поделиться книгой:

На главную
Назад