Помоги проекту - поделись книгой:
Купавна
ПРОЛОГ
— Спасибо, вы… первым приехали, — тихо произнесла Светлана Тарасовна Шатайкина, молодая смуглолицая женщина в накинутом на голову траурном кружевном шарфе, встретив меня в библиотеке сельского Дома культуры.
Ветер, проникший в распахнутое окно, шевельнул на столе газету с портретом в черной рамке. Светлана Тарасовна поджала дрогнувшие губы:
— Не стало Николая Васильевича… вчера… Завтра привезут сюда… хоронить…
— Но что с ним?.. Отчего он умер?
Светлана Тарасовна скорбно повела головой.
— Отчего же умирают фронтовики?! — не то переспросила, не то упрекнула она меня в наивности. — Вот и он… умер, хотя… Нет, не то это слово «умер». Ему бы жить и жить! А тут…
Она подошла к окну, устремила взгляд на вершину кургана, утопающую в сизом потоке полуденного марева.
— Мы похороним его вон там…
Глухо пробили где-то за книжными стеллажами настенные часы. Показалось, они пробили трижды, и их звон проник мне в самое сердце: три года назад я впервые появился там, куда смотрела сейчас Светлана Тарасовна, с которой тогда состоялось у меня не совсем приятное знакомство.
— Вот так, — как бы в ответ моим мыслям глухо донесся до меня ее голос.
Она вдруг обернулась ко мне. Глаза ее увлажнились.
— Не надо плакать, — отозвался я.
Светлана Тарасовна помолчала, словно все еще не решаясь сказать что-то очень глубоко скрытое от меня, и произнесла чуть слышно:
— Да-да, не надо плакать… Теперь уж все равно… Сказать по правде, он говорил, что у меня глаза как две черные терновники после дождя. Такое случалось со мной: нет-нет да и поплачу от тоски и одиночества… А он ведь и сам был одинок. Впрочем, что это я?.. — Голос ее обрел проникновенность. — Да-да, я любила его! И люблю… Уж кому-кому, а вам-то известно, что я могла быть… его дочерью. Могла бы стать и женой. И сегодня это у меня, как вчера.
Я не то чтобы удивился, что на свете есть особенная любовь этой женщины, но при последних ее словах ощутил такую радость, от которой сердце мое забилось легко и ровно.
Сегодня, как вчера… Вчера и сегодня!
Всякий раз, когда мы встречались, он рассуждал примерно так: «Что такое «вчера и сегодня»? Интервал так себе, считай, сутки — ровно восемьдесят шесть тысяч и четыреста секунд. За это время, скажем, скоростной самолет пролетит не менее двадцати тысяч и двухсот километров. Скорый поезд Москва — Киев простучит в два конца. И даже твоя древняя машиненка, при средней скорости километр в минуту, забросит пассажира на тысячу четыреста сорок километров…» Он полюбился мне с той самой первой встречи, три года назад. Тогда я «забросил пассажира», то есть его, к кургану, у подножия которого уже сегодня вырыта могила, чтобы завтра этот человек навсегда скрылся в ней.
Светлана Тарасовна сказала:
— Николай Васильевич позавчера позвонил мне из больницы, попросил, чтобы я привезла ему томик Ленина. Вчера я привезла, но… немного опоздала. Какие-то минуты!.. Я знаю: это из-за меня. Была бы я рядом, я бы успела дать ему нитроглицерин. Я бы… Я бы вдохнула ему свою жизнь…
Я подумал: может быть, это сон?! Все — сон: телеграмма о смерти друга, получив которую, я тут же сел в свою «древнюю машиненку» и повел ее со скоростью, как он говорил, превышающей все моральные возможности; и черный кружевной шарф на голове Светланы Тарасовны; и сам я — рядом с ее безутешной печалью. Я хотел бы, чтобы это было так, если бы она еще не сказала, как ей стало страшно, когда она увидела Николая Васильевича мертвым…
Вокруг нас залегла такая тишина, в которой вдруг неимоверно громко стали раздаваться звуки маятника настенных часов, неумолимо отсчитывающих дольки времени среди стеллажей с книгами уже умерших и еще остающихся жить авторов…
Мы молчали долго и тяжело…
Часть первая
КУПАВНА
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В тот год на Херсонщину пришла необычно поздняя весна. Потом растянулись майские холода и зарядили проливные дожди. Лишь где-то в середине июня высветилось небо, и только-только припекло солнце — на обочинах проселочных дорог разом заполыхали полевые маки. Народная примета возвещала — быть богатому урожаю! Впрямь, широко и могуче раскинулась степь и предтече затянувшегося начала страдной поры.
Поля пшеницы, обрамленные броской зеленью лесозащитных полос, издали смотрелись точно гигантские пласты старательно начищенной бронзы.
Я вел свою старенькую «Победу» наедине со степью, думал о том, что и она имеет живую душу и, должно быть, способна разделить мою радость оттого, что я не полег здесь когда-то, а выстоял и вот — живу на свете. Быть может, поэтому здесь я чувствовал себя, как ни было жарко под открытым небом, намного лучше, чем там, на большой дороге, где густые, прохладные тени акаций и тополей мелькали перед глазами узорными дрожащими пятнами. Но вскорости и тут потемнело. Как-то сразу потускнела бронза пшеницы, будто на нее выпал пепельный снег. Степь тревожно загудела, словно кто тронул басистый набатный колокол. Вдали хлестко сплелись белые молнии, громыхнула гроза. Навстречу мне понеслись громоздкие, лилово-фиолетовые, низко толпящиеся облака. Потоки ливня низверглись на крышу машины, ударили в ветровое стекло. Я вырулил на обочину дороги, в посеревшие полевые маки.
Ни раскаты грома, ни беспрерывные росчерки молнии, окажись я где-либо в другом месте, не помешали бы мне прилечь на отдых: я люблю поспать в грозу, однако… Здесь нельзя было уснуть: в такую же грозу довелось мне побывать в этих краях много лет назад. Поистине, жив человек не только тем, что происходит с ним в какой-то момент, но и запасом в кладовой памяти былых впечатлений. И как бы ни дремали они в тайниках души, достаточно к ним лишь слегка прикоснуться, как воспоминания приобретают силу живых существ, начинают двигаться и расти, принимая порой огромные, самые неожиданные формы, невероятно яркую реальность и свежесть.
Тогда, выполняя задание командования, я удачно перешел линию фронта, чтобы наладить связь с партизанами. Помню, укрылись мы в сооруженной на скорую руку землянке, если так можно назвать выкопанную в скате балки яму, едва прикрытую легкими жердочками и присыпанную тонким слоем земли — даже дверь не успели навесить, так внезапно разразилась гроза.
Я был среди людей, бородатых и юных, в потертых и застиранных, без мыла, рубищах, по-своему одинаковых и неповторимых в поступках и характерах.
Время близилось к полночи. Партизаны дружно уснули — вповалку, а я примостился за самодельным столом из необструганных досок. Тускло светил фитиль в сплюснутой гильзе от снаряда. Зато ночное небо, обозреваемое через дверной проем, не просто вспыхивало от молний, а словно бы горело судорожным огнем. И в этом огне вдруг появился молодой партизан по кличке Ястребок — рослый, в брезентовой плащ-накидке.
Ястребок тяжело перешагнул через высокий порожек, сбросил с широких плеч плащ-накидку, снял с груди трофейный автомат. Затем, пригладив лапчатыми ладонями свои русые кудри, присел рядышком со мной. Взяв лежавшую на столе краюху хлеба, отломил от нее кусок.
Ястребок по-крестьянски неспешно, но с нескрываемым удовольствием жевал хлеб, прихлебывая воду из металлической кружки.
— Спасибо, хоть хлебушка раздобыли, — подмигнул он мне.
Я искренне удивился: к кому относилось его «спасибо»? Ведь это он, и часа не прошло, сумел «конфисковать» у фрицев автомашину с хлебом. Не удалось вражескому шоферу провести ее с этим хлебом от продовольственного склада до передовой, так и остались фрицы без своего пайка.
— Хлеб предназначался для них, но ведь испечен на нашей земле. И взращен на ней. Нам чужого не надо, — коротко улыбнулся Ястребок. — Пришлось уйти очень далеко, несколько дней и ночей провести в засаде, чтобы добыть этот хлеб.
Ястребок жевал хлеб и смотрел на меня, смотрел не моргая, и я огляделся — нет ли кого позади меня?..
— Ну, а кому ж «спасибо» твое за этот хлеб? — невольно спросил я.
— Кому ж?! — усмехнулся Ястребок. — Небушко наше ко времени разверзлось, не на потребу фрицам, а нам — только и действуй в такую погодушку…
— Только ли в погодушке причина! — возразил я. — Сам-то ты… Ты-то ведь совершил боевой подвиг! Вот и расскажи о том, а я в газету напишу, чтоб все люди о тебе узнали.
— Ну-ну, — нахмурился Ястребок. — У нас тут на каждом шагу столько подвигов, что и газет не хватит…
Тотчас в землянке появился посыльный. Он поднял всех партизан на ноги по вызову командира, а Ястребку сказал:
— Тебе приказано отдыхать.
Мы остались вдвоем. К тому времени гроза поутихла, лишь издалека доносилось ворчание грома.
— Каково-то придется хлопцам, — так же, как бы издали, задумчиво проворчал и Ястребок. Одним глотком допив воду из кружки, он бережно, точно она была хрустальной, поставил ее на стол и разговорился: — Скажу я тебе самое-самое, что случилось со мной. Война началась для меня негаданно. Встретился я с ней при особенных обстоятельствах. О том как хочешь суди: подвиг там какой или еще что-то такое… Весной сорок первого работал я в Донбассе, на шахте. Отбойный молоток в моих руках был вместо игрушки — очень уж легким мне казался. Однако тогда и произошел несчастный случай — обвал, меня угольком и придавило. Отнялись ноги. Лежмя лежал я, когда в нашу хату нагрянули фашисты. Махом прибрали они все, что еще оставалось в хозяйстве, до последней зернинки!.. Стало быть, лежу я и думаю: «На что ж так-то?!» И такая злость во мне поднялась — так бы подхватился и набил им морды! Хозяйничают, сволочи, как в своем доме… Ушли они, а я, кажется, от одной злости на ноги встал. И болезнь мою как ветром унесло. — Он немного помолчал, не сводя с меня больших, вопрошающих глаз. — А что бы ты думал?.. Точно так было!.. И еще говорят, якобы у меня вся душа — в зеньках, в очах, стало быть. А откуда такое?.. Не иначе от мамани!.. Когда я был совсем маленьким, чуть повыше коленей маманиных доставал, то почему-то страх как боялся смерти. Наверное, потому, что при мне бабуся моя глазыньки свои навсегда закрыла. Так после все и чудилось: зажмурюсь — сердечко мое заколотится и будто во-о-от станет. Ну так маманя возьми и посоветуй: «Ты, мое дитятко, как углядишь, что смередушка крадется к тебе, то ни в каком разе не закрывай зеньки, а наперекор — гляди на нее прямиком. Она ласково будет говорить тебе: «Закрой, закрой глазыньки!» — а ты не слушайся — и будешь жить назло ей».
Странным показался мне Ястребок.
— Ну и… — улыбнулся я ему.
Он двинул широкими плечами, мотнул кудрявой головой.
— Без никаких «ну»! Потому как в шахте придавило, меня — не закрыл я глаз и живым остался. И нынче вот…
Ястребок вдруг как бы осекся на слове, прикладывая, точно от боли, руку к груди.
— Однако ж прощай… Передай там нашим на Большой земле — хоть через газету, хоть так расскажи: не скиснем мы тут перед фашистами, зеньки не закроем! Мне пора…
Ястребок никуда не пошел, а завалился, не снимая сапог, на нары. Уткнулся подбородком в грудь, подтянул к ней колени, обхватив их руками. Рассмеялся, как ребенок. И тогда поубавилось лихости на его обветренном лице, но добавилось вроде бы доброты. Из сурового воина он превратился как бы в совсем миролюбивого человека. И на душе у меня стало покойно, потянуло прилечь возле него, так же безмятежно вздремнуть.
— И надо же еще такому случиться! — между тем поднялся Ястребок на нарах и, свесив ноги, присел. — Когда немцы заняли наши места, то тут же всю семью одного моряка в расход пустили. Говорила маманя: пожилого с женой и молодайку, должно быть их дочку. Постреляли бедолаг в балке, да так и оставили. Три дня пролежали покойнички, пока фрицы не пошли дальше… Не знаю, как девчатко годков о двух уцелело. Маманя моя подобрала ту маляточку и в хату принесла — совсем никудышную, в полном беспамятстве. Говорила, что нашла девчушку под бочком застреленной молодайки. Наши селяне, конечно, похоронили и моряка с женой, и молодайку. Однако я сам, чуешь, при том не присутствовал, потому как на ноги еще не совсем ставал… Вот, значит, маманя и принесла ту девочку в нашу хату и молвила мне; «Считай, сынок, за дочку сойдет тебе. Бог милостив, так и ты — замени родителя…» Бог-то бог, да у девчурки той — ни фамилии, ни имени, ни отчества. Выходило так, что будто она без роду и племени, потому — при пострелянных никаких документов не нашлось. Стало быть, кому-то понадобилось оставить их личность в безвестности, одна лишь тельняшка на пожилом человеке могла удостоверить, что он — морского племени… И все же, чуешь, самое интересное: в рубашечке девчурочки зашитый медальон, и не какой-нибудь, а самый настоящий, из чистого золота, маманя нашла. А в медальоне том малюсенькая фотокарточка убитой молодайки, должно быть, по словам мамани, мать она той девчурочки. Уж каким образом золотая вещица от немцев убереглась, про то никто из наших не проведал. Касательно ж фото, то женщина на нем — красавица!.. Поглядел я на нее и сказал мамане своей: «Быть по тому: имячко давай сама, а отчество — пускай бедняжечка по моему имени проживает». То есть, когда, значит, подрастет, чтоб ее Тарасовной величали… Не знаю, как они там сейчас, есть ли у них хлебушко. А мне-то каково?! По правде сказать, тяжко мне. Ой как сердце колет по Тарасовне моей. И болит душа, потому как позабыл на прощание передать ту маманину науку, чтоб в случае чего моя Тарасовна глаз не закрывала… Ну да ладно, благо маманя моя с ней. Может, научит… — Ястребок пристально посмотрел на меня: — И ты тож поимей в виду науку мамани моей. Да и другим передай. — Он потянулся до хруста в плечах. — Так что, стало быть, бывай здоров. Прощай, до утра…
На том Ястребок уснул. Я набросил для тепла на него кусок старой дерюги. После его рассказа мне самому стало не до сна. А он… Он долго о чем-то бормотал во сне и под утро все еще продолжал улыбаться, вероятно, той же своей Тарасовне, когда я выскочил из землянки на звуки воздушного боя.
Давным-давно не стало Ястребка, но он не идет из моей головы. Я стараюсь думать о его гибели как о самой нелепой случайности. Между тем вижу и свою вину: почему я не разбудил его? Смерть настигла его при закрытых глазах! Тогда, сбитый немецким «мессером», наш самолет врезался в партизанскую землянку…
Нестерпимо больно вспоминать о том. Вот и не знаю, как и чем искупить свою вину не только перед ним, а и перед его Тарасовной. И сегодня все кажется: где-то непременно мы должны повстречаться, я повинюсь перед ней, а может, и Ястребка заменю ей. Впрочем, разве можно заменить такого человека? При этой мысли у меня появляется такое чувство, точно я должен вернуть ему жизнь. Оно порой преследует меня с такой силой, что возникает даже неверие в его смерть и я готов искать его на всех дорогах. Такие, как он, не должны умирать! Они не могли остановиться на середине пути, не отдавши людям всех своих сил.
Теперь, спустя много лет, когда гроза настигла меня в степи под Херсоном, как и тогда, накануне смерти Ястребка, всю ночь я думал о нем. Он возникал в ослепительном свете молний, в дверном проеме землянки, промокший до нитки… И вновь слышался его голос: «Спасибо, хоть хлебушка раздобыли…» Я думал о его подвиге, как ему удалось «конфисковать» фашистскую автомашину с хлебом, о котором в то время так ничего и не успел узнать. Теперь я лишь мог о чем-то догадываться, строить какие-то предположения, цепляться за незначительные на первый взгляд детали. Но нее это тут же отлетало прочь, как ничего не значащее в сравнении с той силой любви, с которой он беспокоился о судьбе своей маленькой Тарасовны.
…Последний путь Ястребка был коротким. Гроб, покрытый Боевым Знаменем отряда, подпираемый плечами друзей, медленно двигался.
Гроб слишком медленно и трудно несли потому, что до вырытой могилы было лишь несколько десятков метров. Партизаны шли так, точно противились неминуемому и тянули с расставанием.
Кто-то сказал: «Какого доброго товарища хороним!» И в моей памяти остается его улыбка, приобщающая всех к своей страстной вере в доброе начало человека.
Гроза прошла под утро. И затих ветер. Над степью, плотно обложенной белым туманом, засмуглело небо. Я тронул машину.
Волны тумана перекатывались на дороге. Я завидел на ней человека и, подкатив к нему, нажал на тормоза. Он обернулся ко мне, и я обратил внимание на пустой правый рукав его сорочки. Понял: передо мной — инвалид.
— Далеко вам? — исполненный сострадания, спросил я.
— Сорок пять с половиной… Без гака.
«Гак» у местных жителей составляет подчас довольно внушительную цифру. Этот же человек без правой руки решительным голосом исключил неопределенность, тем самым как бы дал понять, что принадлежит к категории точных и деловых людей.
— Садитесь, подвезу, — пригласил я.
— Благодарствую… Предпочтение отдаю собственному транспорту: «НО-два». Ногам, значит.
Глаза незнакомца хлестко сверкнули, показались недобрыми; может, уловил в моем голосе жалость к себе, как к инвалиду, и в нем вспыхнула обида?.. Или отнес меня к тем водителям — «левакам»?
— А вы не беспокойтесь, денег не возьму с вас, — сказал я.
— С меня?! А с других берете? — спросил он с язвительной усмешкой.
Право, в нем сказалась обида, и я не выдержал, почти прикрикнул:
— Да садитесь же!
— Понимаете ли, для меня сесть к вам в машину — не пуговицу пришить к пиджаку, а, наоборот, пиджак приставить к пуговице.
— Сам ты три дня не умывался! — вскипел я и тронул машину.
Навстречу, на лобовое стекло, налетела волна тумана, будто пританцовывая на капоте. Меня сильно тряхнуло на ухабе. Я сбросил газ, мотор заглох.
— А, черт! — выругался я.
— Вы, дружба, хотели еще что-то прибавить? — спросил незнакомец несколько изменившимся тоном — таким, каким добродушные люди обычно разговаривают с детьми. Но больше всего меня ошеломило слово «дружба», и потому, наверное, мне стало стыдно.
— Только то, что хочу еще раз пригласить вас в машину, — не растерялся я. — Не бойтесь…
— Странно! — перебил он меня. — Имейте в виду, что самый смелый человек — это пассажир. Куда бы он ни сел — в автобус, самолет или поезд, — такой человек не испытывает боязни по самой простой причине — своего неведения, что может с ним случиться. Ни один бы не пустился в путь, заведомо зная, что ему не избежать аварии. Ну, а с вами… — Он покачал головой, на которой была кепка в виде огромного блина. — Так и быть, уважу вашу просьбу. И только потому, что вижу: скучно, вам в одиночестве. Только, чур, поберегите свою машиненку, старушка ведь.
Он уселся на сиденье рядом со мной. Я осторожно повел машину, искоса поглядывая на него. Хотя солнце еще и не поднялось, но горизонт прояснялся. И спутник мой разговорился:
— Не в деньгах суть, дружба. Редко какой шофер от них откажется. Да и мне заплатить не жаль. Вся соль в ином. Очевидно, вы куда-то торопитесь — к своей цели. Я же шел к своей — неторопливо. Уверяю, получил бы много больше истинного удовольствия, чем от быстрой езды с вами. Могу признаться: люблю по-армейски штудировать расстояния — восемьдесят три целых и триста двадцать три тысячных метра в минуту.
Этот скрупулезный подсчет до тысячных рассмешил меня: веселый благо попался попутчик!
— Проще — пять километров в час, — заметил я.
— Вот-вот! — воскликнул он. — Надо понимать, и вам пришлось потопать в армии?!
— Топалось…
— Тогда зачем это «проще»? Давайте вспомним: в армии рассчитываешь секунды — выигрываешь минуты, а то и часы, так сказать, от малого — к большому… значению…
В его словах я уловил глубокий смысл той расчетливости, без которой немыслима воинская служба. Люди, отдавшие ей много лет своей жизни, ведут себя особо: даже облачась в гражданскую одежду, они остаются по-воински обязательными и точными. Безусловно, мой попутчик — один из таких. Кто же он сейчас? Ученый, быть может, математик? Ничего удивительного: многие мои однополчане стали доками в разных науках. И этот…
— Едут люди, спешат — на машинах, самолетах, — между тем продолжал он. — А очень важно х о д и т ь по земле. А кому-то даже и приостановиться не мешает в каком-нибудь месте, чтобы поразмыслить. О чем?.. Да хотя бы о самом простом и вечном: что было, когда ты еще не родился на свет, и что стало при тебе. Какое полезное дело совершил ты для тех, кто появится после тебя. Иным баловням судьбы, пришедшим в жизнь на готовенькое, может показаться, что всегда так и было, как сейчас. А уж если, к примеру, у кого какой-то талантишко и повезло ему, то и вовсе подавай такому все самое лучшее, вплоть до персональной машины… Д-да, разве не так?
Мне стало неловко: неужто он так подумал обо мне?
— Короче, — вел он свое, — надо определить себя во времени. Надо, чтоб в будущем и на твое дело потомки посмотрели как на памятник полезной старины. Важно, чтобы, поразмыслив, они могли сказать спасибо — было сделано что-то. Н и ч т о не пишет историю, а пишут ее всякие деяния человека. Скажем, десятки лет назад урожайность в наших местах не из года в год. Да и колосок-то был не один к одному, хиленький больше. А нынче — колос к колосу! Приостановись, подержи его на ладони — зримо, весомо!.. И произведено это людьми, которым свои особые памятники поставят, получив такое наследство. Нет, что я — памятники?! Верю, потомки будут увеличивать наследство, как всякое богатство, полученное от отцов и дедов: такой еще колос произведут, что возьмешь на ладонь — руку оттянет… Такой будет хлебушко…
Я с возникшим во мне беспокойным восхищением посмотрел на него. Он напомнил Ястребка, о котором я думал всю ночь. Но тот выглядел промокшим до нитки. Я невольно обратил внимание на сухую одежду удивительного попутчика, подумал: «Странно, где же он успел обсушиться?»
Наверное, он почувствовал мой взгляд и тоже уставился на меня.
— С вас как с гуся вода! — брякнул я.
— Как понимать вас? — нахмурился он.
Поделиться книгой: