Об Екатерине Медичи

Все это шествие проходило перед взором Кристофа, и нет ничего удивительного в том, что юноша с большой жадностью вглядывался в каждого нового человека. Великолепная портьера, по обе стороны которой стояли два пажа и два шотландских гвардейца, несшие тогда охрану замка, прикрывала дверь в королевскую опочивальню, комнату, ставшую роковой для сына теперешнего Балафре, второго Балафре, который испустил дух у подножия кровати Марии Стюарт и Франциска II. Фрейлины королевы расположились у камина, в то время как Кристоф, сидевший напротив у второго камина, продолжал беседовать с капитаном дворцовой гвардии. Этот второй камин в силу своего местоположения считался почетным, – он был вделан в капитальную стену зала заседаний, и мимо фрейлин и сеньоров, которые имели право стоять каждый раз, проходили король и обе королевы. Придворные могли быть уверены, что увидят Екатерину, ибо ее фрейлины, которые, как и весь двор, были в трауре, во главе с графиней Фьеско поднялись уже наверх из покоев королевы-матери и заняли места рядом с залом Совета, напротив свиты молодой королевы, возглавляемой герцогинею де Гиз, которая расположилась в противоположной части зала, примыкающей к опочивальне короля. Все эти фрейлины, принадлежавшие к самым знатным семействам Франции, стояли на расстоянии всего нескольких шагов одна от другой. Рядом с ними стояли придворные. И только самым знатным вельможам дозволялось переходить с одной стороны зала на другую.

Графиня Фьеско и герцогиня де Гиз по занимаемому ими положению сидели, в то время как фрейлины, составлявшие свиты обеих королев, стояли вокруг них. Одним из первых, кто решился пройти между этими двумя вражескими станами, был герцог Орлеанский, брат короля; он спустился с верхнего этажа в сопровождении своего наставника, г-на де Cипьера. Этот юный принц, которому тогда было всего десять лет и которому уже в конце этого года было суждено начать царствовать под именем Карла IX, отличался крайней робостью. Герцог Анжуйский и герцог Алансонский, два его брата, точно так же как принцесса Маргарита, впоследствии ставшая женой Генриха IV, были еще слишком малы, чтобы появляться при дворе, и оставались в покоях матери и под ее надзором.

Герцог Орлеанский, богато одетый по моде того времени, в широких шелковых штанах до колен, в камзоле из черной узорчатой парчи и в коротком плаще из вышитого бархата, также черном (он носил еще траур по своему отцу-королю), поздоровался с двумя придворными дамами и остался возле свиты своей матери. Уже исполненный неприязни к сторонникам Гизов, он холодно ответил на обращенные к нему слова герцогини и облокотился на спинку кресла, на котором сидела графиня Фьеско. Его наставник, г-н де Сипьер, один из самых благородных людей своего времени, стоял сзади него, как изваяние. Принца сопровождал также Амио[107], одетый в простую сутану священника; в то время он был уже наставником герцога Орлеанского, а потом стал наставником трех младших принцев, любовь которых впоследствии очень ему помогла. Между почетным камином и другим, возле которого, в противоположном конце зала, собрались гвардейцы, их капитан, несколько придворных и Кристоф со своей поклажей, прогуливались канцлер Оливье, покровитель и предшественник Лопиталя, в мантии, которую всегда с тех пор носили канцлеры Франции, и кардинал Турнонский, только что прибывший из Рима. Им удавалось время от времени что-то шепнуть на ухо друг другу, несмотря на то, что они были в центре внимания сеньоров, выстроившихся вдоль стены, отделявшей этот зал от опочивальни короля, подобно живому ковру на фоне богатых стенных ковров, на которых были вышиты тысячи человеческих фигур. Несмотря на всю серьезность положения, придворная жизнь выглядела так, как она выглядит во всех странах, во все эпохи и в периоды самых грозных событий. Думая о вещах серьезных, придворные болтали о пустяках; продолжая весело шутить, они внимательно вглядывались в лица тех, кто стоял рядом, и оживленно говорили о любви и женитьбах на богатых наследницах, в то время как вокруг них происходили самые страшные катастрофы.

– Ну, как вам понравился вчерашний праздник? – спросил Бурдель, сеньор Брантомский, подойдя к м-ль де Пьен, одной из фрейлин королевы-матери.

– Господам Баифу и дю Белле всегда приходят в голову самые блестящие мысли, – сказала она, указывая на двух церемониймейстеров, которые стояли рядом. – По-моему, все было на редкость безвкусно, – добавила она вполголоса.

– А вы не исполняли там никакой роли? – спросила м-ль де Льюистон, принадлежавшая к свите молодой королевы.

– Что это вы читаете? – спросил Амио у г-жи Фьеско.

– «Амадиса Галльского» сеньора Дез Эссара, инспектора королевской артиллерии.

– Чудесная книга, – ответила красавица, которая впоследствии стала придворной дамой королевы Маргариты Наваррской и прославилась под именем Фоссез.

– Это написано в совершенно новом стиле, – сказал Амио. – А вас разве все эти грубости не возмущают? – спросил он, взглянув на Брантома.

– Что поделаешь, этот стиль нравится дамам! – воскликнул Брантом, здороваясь с герцогиней Гиз, которая держала в руках «Знаменитых дам» Боккаччо. – Здесь, наверное, говорится и о представительницах вашего рода, сударыня, – сказал он, – только жаль, что синьору Боккаччо не довелось жить в наши дни: он бы много о ком мог написать…

– До чего же хитер этот Брантом! – сказала прелестная м-ль Лимейль, обращаясь к графине Фьеско. – Сначала он подошел к нам, а теперь собирается остаться с Гизами.

– Тише! – прошептала графиня, глядя на красавицу. – Не надо вмешиваться в чужие дела…

Молодая девушка посмотрела на двери. Она ожидала Сардини, знатного итальянца, за которого королева-мать, бывшая с ней в родстве, выдала ее потом замуж. Произошло это после одной несчастной случайности в уборной Екатерины, в результате которой красавице выпала честь иметь в качестве повивальной бабки саму королеву.

– Клянусь святым Алипантеном, мадемуазель Давила хорошеет день ото дня! – сказал г-н де Роберте, государственный секретарь, приветствуя свиту королевы-матери.

Появление государственного секретаря, несмотря на то, что в те времена он пользовался такими же полномочиями, как в наши дни министр, не произвело на присутствующих ни малейшего впечатления.

– Если это действительно так, сударь, дайте мне, пожалуйста, прочесть памфлет против Гизов, я знаю, что он у вас есть, – попросила Роберте м-ль Давила.

– Я его уже отдал, – ответил секретарь, направляясь к герцогине Гиз.

– Он у меня, – сказал граф Граммон, – но я его вам отдам только при условии…

– Он еще ставит условия… Фи! – воскликнула г-жа Фьеско.

– Вы же не знаете, чего я прошу, – ответил Граммон.

– О, это нетрудно угадать! – сказала ла Лимейль.

Итальянский обычай называть светских дам так, как крестьяне называют своих жен, lа такая-то, был в те времена в моде при французском дворе.

– Вы ошибаетесь, – решительно возразил граф, – речь идет о том, чтобы передать мадемуазель де Мата, одной из фрейлин того стана, письмо моего двоюродного брата де Жарнака.

– Пожалуйста, не компрометируйте моих фрейлин, – сказала графиня Фьеско, – я передам это письмо сама. А вы знаете, что сейчас происходит во Фландрии?[108] – спросила она у кардинала Турнонского. – Похоже на то, что граф Эгмонт что-то затевает.

– Вместе с принцем Оранским, – ответил Сипьер, многозначительно пожав плечами.

– Герцог Альба и кардинал Гранвелла едут туда, не так ли, монсеньор? – спросил Амио кардинала Турнонского, который после разговора с канцлером встревожился и нахмурился.

– По счастью, нам нечего беспокоиться: с ересью мы будем бороться только на сцене, – сказал юный герцог Орлеанский, намекая тем самым на роль, которую он исполнял накануне: он изображал рыцаря, укрощающего гидру, на лбу которой было написано «Реформация».

Екатерина Медичи и ее невестка разрешили занять под сцену огромный зал, где впоследствии заседали Генеральные штаты, созванные в Блуа; зал этот, как мы уже говорили, находился на стыке замка Франциска I и замка Людовика XII.

Кардинал ничего не ответил и продолжал расхаживать посреди зала, разговаривая вполголоса то с г-ном Роберте, то с канцлером. Мало кто знает, с какими трудностями было сопряжено учреждение государственных секретариатов, впоследствии преобразованных в министерства, и каких усилий это стоило французским королям. В эту эпоху государственный секретарь, вроде г-на Роберте, был всего-навсего писцом: принцы и вельможи, решавшие государственные дела, не очень-то с ним считались.

В те времена было только три министерских должности: главный интендант, канцлер и хранитель печати. Короли особыми указами предоставляли места в Совете тем из своих подданных, с чьим мнением в государственных делах они особенно считались. Право заседать в Совете мог получить президент парламента, епископ, наконец, просто человек без всякого звания, если он был любимцем короля. Сделавшись членом Совета, этот человек укреплял свое положение в нем, занимая какую-нибудь из освободившихся должностей, на которую назначал король, – например, губернатора, коннетабля, главного инспектора артиллерии, маршала; становился начальником какого-либо рода войск, адмиралом, капитаном галер или нередко получал какую-нибудь должность при дворе, например, гофмаршала, как герцог Гиз.

– Как, по-вашему, герцог Немурский женится на Франсуазе? – спросила герцогина Гиз у наставника герцога Орлеанского.

– Сударыня, – ответил тот, – я ничего не знаю, кроме латыни.

Этот ответ вызвал улыбку на лицах тех, кто его слышал. Тогда у всех только и разговору было о том, что герцог Немурский соблазнил Франсуазу де Роан. Но так как герцог Немурский приходился кузеном Франциску II и был связан двойным родством по материнской линии с домом Валуа, Гизы смотрели на него скорее не как на соблазнителя, а как на соблазненного. Но тем не менее дом Роанов был настолько силен, что после смерти Франциска II герцог Немурский вынужден был покинуть пределы Франции: Роаны затеяли против него процесс. Гизам пришлось пустить в ход все свое влияние, чтобы замять дело. Женитьба герцога Немурского на герцогине Гиз после того, как Польтро убил Франсуа де Гиза, делает понятным вопрос, который герцогиня задала Амио: она и м-ль Роан были соперницами.

– Поглядите-ка на эту кучку недовольных, – сказал граф Граммон, указывая на Колиньи, кардинала Шатильонского, Данвиля, Торе, Море и еще нескольких вельмож, которых подозревали в сочувствии реформатам и которые в эту минуту все собрались между окнами возле противоположного камина.

– Гугеноты зашевелились, – сказал Сипьер. – Известно, что Теодор де Без отправился в Нерак добиваться, чтобы королева Наваррская открыто стала на сторону реформатов, – добавил он, поглядывая на Бальи города Орлеана, который одновременно был канцлером королевы Наваррской; тот стоял и посматривал на придворных.

– Так оно и будет! – сухо сказал Орлеанский Бальи.

Этот человек, орлеанский Жак Кер, был одним из самых богатых купцов того времени. Он носил фамилию Гроло и ведал делами Жанны д’Альбре при французском дворе.

– Вы так думаете? – спросил канцлер Франции канцлера Наваррского, по достоинству оценив утверждение Гроло.

– Разве вы не знаете, – продолжал богатый орлеанец, – что королева – женщина только с виду? В действительности она занята мужскими делами. У нее хватает мужества на большие решения, и никаким врагам не сломить силы ее духа.

– Господин кардинал, – обратился канцлер Оливье к кардиналу Турнонскому, слышавшему все, что сказал Гроло, – какого вы мнения об этой дерзости?

– Королева Наваррская хорошо сделала, избрав себе в канцлеры человека, у которого Лотарингскому дому приходится брать взаймы деньги и который предлагает королю свое гостеприимство, когда тот едет в Орлеан, – ответил кардинал.

Канцлер и кардинал посмотрели друг на друга, не решаясь выразить вслух своих мнений. Роберте сделал это за них: он считал необходимым показать, что он более предан Гизам, чем все эти вельможи, хотя он и менее значительное лицо, чем они.

– Какое горе, что Наваррский дом готов отречься от религии своих отцов и вместе с тем не хочет отказаться от духа мщения и мятежа, который вселил в него коннетабль Бурбонский! Мы будем свидетелями нового столкновения арманьяков и бургиньонов.

– Нет, – ответил Гроло, – потому что в кардинале Лотарингском есть нечто от Людовика Одиннадцатого.

– И в королеве Екатерине тоже, – добавил Роберте.

В эту минуту Дайель, любимая камеристка Марии Стюарт, прошла по залу, направляясь в комнату королевы. Увидев это, все оживились.

– Мы скоро сможем войти, – сказала г-жа Фьеско.

– Не думаю, – возразила герцогиня де Гиз. – Их величество должны сейчас выйти: будет важное совещание.

Дайель проскользнула в королевские покои, но сначала тихонько поскреблась в дверь: это был придуманный Екатериной Медичи вежливый способ стучаться, который потом был принят при французском дворе.

VII. Влюбленные

– Какая сегодня погода, милая Дайель? – спросила королева Мария, высунув из кровати свое молоденькое личико и отдернув занавески.

– Ах, ваше величество…

– Что с тобою, моя Дайель? Можно подумать, что за тобой гонятся стражники!

– Ваше величество, король еще спит?

– Да.

– Мы сейчас должны уехать отсюда, и господин кардинал велел сказать, чтобы вы предупредили короля.

– Послушай, милая Дайель, а что же такое случилось?

– Реформаты хотят вас похитить.

– Ах, эта новая религия не дает мне покоя! Сегодня я видела во сне, что меня посадили в тюрьму, а ведь именно мне должна принадлежать корона трех величайших держав.

– Но это же сон, ваше величество!

– Меня похитить?.. Забавно! Только быть похищенной еретиками – это ужасно.

Королева соскочила с постели и уселась в большое, обитое красным бархатом кресло, накинув черный бархатный халат, слегка перехваченный в талии шелковым шнурком. Дайель затопила камин: на берегах Луары даже и в мае по утрам бывало прохладно.

– Так что же, мои дяди узнали обо всем этом сегодня ночью? – спросила королева у Дайель, с которой она особенно не стеснялась.

– Сегодня с самого утра господа Гизы расхаживали взад и вперед по террасе, чтобы никто не слышал, о чем они говорят; они приняли там посланцев, которые прискакали с разных концов страны, из мест, где начались волнения реформатов. Королева-мать была там со своими итальянцами; она ждала, что господа Гизы будут с ней советоваться, но те ее даже не пригласили.

– И разозлилась же она, наверное!

– Да, тем более, что гневается она еще со вчерашнего дня. Говорят, что, когда она увидела ваше величество в золотом платье и в этой прелестной вуали из темно-коричневого крепа, она не очень-то обрадовалась…

– Оставь нас одних, милая Дайель, король просыпается. Пусть никто, даже самые близкие, нас сейчас не тревожат. Есть важные государственные дела, и мои дяди не станут нас беспокоить.

– Мария, милая, ты встала? Разве уже так поздно? – спросил молодой король, протирая глаза.

– Милый, пока мы с тобой спим, наши враги бодрствуют, они хотят заставить нас уехать из этих чудесных мест.

– Зачем ты мне говоришь о врагах, моя милая! Разве вчера мы не веселились бы на славу, если бы досужие буквоеды не примешали к нашей французской речи латинские слова?

– Что же, это совсем неплохой язык, и Рабле уже пустил его в ход.

– Какая ты ученая, и как мне жаль, что я не могу воспеть тебя в стихах; не будь я королем, я стал бы снова заниматься с нашим наставником Амио, который сейчас так успешно обучает моего брата…

– Не завидуй брату. Что из того, что он пишет стихи, как я, и что мы читаем их друг другу? Ты же самый лучший из всех четырех братьев, и ты сумеешь столь же хорошо править государством, как и любить. Может быть, поэтому твоя мать так холодна к тебе! Но не огорчайся. Милый, я буду любить тебя за всех!

– Нечего хвалить меня за любовь к такой обольстительной королеве, как ты, – сказал юный король. – Не знаю, как это я удержался вчера, чтобы не расцеловать тебя перед всем двором, когда ты танцевала при свете факелов. Ведь в сравнении с тобой, моя прелестная Мария, все остальные дамы казались простыми служанками.

– Хотя ты и говоришь только прозой, мой милый, слова твои так хороши: ведь в них любовь! А ты знаешь, мой ангел, что, будь ты самым простым пажом, я любила бы тебя так же, как люблю сейчас. И все-таки разве это не радость думать: мой любимый – король!

– Дай мне твою нежную ручку! Как жаль, что приходится одеваться. Как я люблю гладить эти мягкие волосы, играть их светлыми прядями! Вот что, милая, ты не должна больше позволять фрейлинам целовать эту белую шею и эту прелестную спину. Довольно и того, что их коснулись шотландские туманы.

– Поедем ко мне на родину. Шотландцы тебя полюбят, и у нас там не станут поднимать восстания, как здесь.

– А кто это поднимает восстание у нас в стране? – спросил Франциск Валуа, запахнув полы халата и посадив Марию Стюарт себе на колени.

– Да, все это очень хорошо, – сказала она, отставляя щеку, – только знайте, мой государь, что вам надо управлять Францией.

– Что значит управлять? Я вот хочу сегодня…

– Пристало ли человеку, который все может, говорить я хочу? Ни короли, ни влюбленные так не делают. Но довольно говорить об этом! Есть вещи поважнее.

– Вот как! – сказал король. – Давно уже у нас не было никаких дел. Что-нибудь занятное?

– Нет, – ответила Мария, – нам надо переезжать.

– Бьюсь об заклад, милая, что ты виделась с одним из твоих дядей; они все так умеют устраивать, что, хотя мне уже исполнилось семнадцать лет, мне не приходится ни во что вмешиваться. По правде говоря, я даже не знаю, почему после первого заседания Совета я еще по-прежнему присутствую при остальных. Они отлично могли бы все решать сами, положив на мое кресло корону. Я смотрю на все их глазами и поступаю по их указке.

– О государь, – вскричала королева, вскочив с колен Франциска и начиная сердиться, – мне же было обещано, что вы не будете меня ничем затруднять и что мои дяди употребят королевскую власть на благо вашего народа! Нечего сказать, хорош народ! Если бы ты захотел править один, без них, этот народ съел бы тебя, как землянику. Ему нужны люди военные, безжалостный полководец, чтобы держать его железной рукой, а ты ведь неженка, и я тебя такого люблю, да, только такого, вы слышите меня, государь? – сказала она, поцеловав в лоб этого мальчика, который сначала готов был возмутиться ее речами, но потом растаял от ласки.

– О, если бы только они не были твоими дядями! – воскликнул Франциск Второй. – Этот кардинал мне ужасно не нравится! Особенно, когда он смиренно и вкрадчиво наклоняется ко мне и говорит: «Государь, здесь речь идет о чести короны и о вере ваших отцов; ваше величество не потерпит…» И все в этом же духе. Я уверен, что он старается только на пользу своего проклятого Лотарингского дома.

– Как хорошо ты его изобразил! – сказала королева. – Только почему ты не используешь Лотарингцев, чтобы узнавать у них обо всем, что делается в стране? Достигнув совершеннолетия, ты сможешь управлять без их помощи. Я твоя жена: все, что затрагивает твою честь, затрагивает и мою. Да, мы будем царствовать с тобой, мой милый! Но знай, путь наш будет усыпан розами только тогда, когда мы возьмемся за дело сами! Самое трудное для короля – это управлять. Разве я сейчас королева? Разве твоя мать не платит мне злом за все добро, за все великолепие, которым мои дяди окружили твой трон? Но до чего велико различие между ними! Мои дяди – это принцы крови, потомки Карла Великого, полные внимания к тебе и готовые умереть за тебя, тогда как эта дочь лекаря или купца, совершенно случайно ставшая королевой Франции, сварлива, как какая-нибудь мещанка, которой на дают власти у себя дома. Недовольная тем, что она здесь не всех перессорила между собой, эта итальянка с бледным озабоченным лицом во все вмешивается; она цедит сквозь зубы: «Дочь моя, вы королева, ваше место первое, а мое – теперь уже второе. (Ее это бесит, ты понимаешь, милый?) Но если бы я была на вашем месте, я не щеголяла бы в розовом бархате, когда весь двор носит траур, я бы не появлялась при дворе с гладко причесанными волосами, без драгоценностей, ибо то, что не пристало светской даме, еще менее пристало королеве. И я не стала бы танцевать сама. С меня довольно было бы глядеть, как танцуют другие!» Вот что она мне говорит.

– Боже мой, – ответил король, – я как будто слышу ее собственный голос! Боже, если бы только она все это услыхала!

– Ах, ты еще дрожишь перед ней! Ты говоришь, она тебе докучает? Давай вышлем ее. Прошу тебя! Добро бы еще она тебя обманывала, на то она и флорентинка, но чтобы она тебе докучала…

– Ради всего святого, замолчи, Мария! – остановил ее Франциск, встревоженный, но вместе с тем и довольный. – Я не хочу, чтобы ты теряла ее дружбу.

– Не бойся, она не захочет ссориться со мной: три величайших короны мира будут моими. Несмотря на то, что у нее тысячи причин меня ненавидеть, она старается быть ласковой со мной, чтобы дяди мои меньше на меня влияли.

– Ненавидеть тебя!..

– Да, мой ангел, если бы я не замечала того множества мелочей, в которых это чувство обнаруживается у женщин, – а одни только женщины по-настоящему понимают, сколько оно несет зла, – я знала бы только, что она противится нашей любви. Неужели это моя вина, что отец твой терпеть не мог синьору Медичи? Да притом она так меня не любит, что, если бы ты тогда не вышел из себя, нас с тобой поселили бы врозь – и здесь и в Сен-Жермене. Она уверена, что так принято у королей и королев Франции… Принято! Так было только у твоего отца, и понятно, почему. А что касается твоего деда Франциска, то хитрый король установил этот обычай, чтобы ему удобнее было устраивать свои любовные дела. Поэтому будь настороже! Смотри, чтобы гофмаршал нас не разделил, если мы уедем отсюда.

– Если мы уедем отсюда, Мария? Но ведь я не хочу покидать этот прелестный замок, откуда видны Луара и все окрестности, где у нас под ногами город, над головою самое чудесное небо на свете, а вокруг восхитительные сады! Уж если надо уезжать из этих мест, так давай поедем в Италию, чтобы посмотреть на собор святого Петра и полотна Рафаэля.

– И на апельсиновые рощи? О мой милый король, если бы ты знал, как твоей Марии хочется погулять в апельсиновых рощах, когда все цветет или когда зреют плоды! Увы! Может быть, я их никогда не увижу. Ах, слушать итальянские песни под этими благоухающими деревьями, на берегу синего моря, под синим небом и быть там с тобою, как здесь сейчас!

– Так поедем, – сказал король.

– Что ж, вы и поедете! – воскликнул гофмаршал, входя в опочивальню. – Да, государь, вам надо уезжать из Блуа. Простите меня за дерзость, но обстоятельства таковы, что заставляют меня пренебречь этикетом, и я пришел просить вас созвать Совет.

Мария и Франциск, видя, что их застали врасплох, вскочили; по лицам их заметно было, что королевское достоинство обоих оскорблено этим непрошеным вторжением.

– Не слишком ли вы много на себя берете, герцог Гиз? – сказал юный король, еле сдерживая свой гнев.