Помоги проекту - поделись книгой:
Юной Марии Александровне сразу же пришлось взять на воспитание десятилетнего брата, несмотря на то, что сама она еще не оперилась и не было у них с Афанасием ни кола ни двора. Но поехали они с Митей Вилинским не в Чернигов, а в Остерский уезд Черниговскор губернии — к старшему брату Афанасия, офицеру корпуса лесничих.
«Воспоминания» Д. Вилинского были написаны в 1908 году. В старческой памяти могла смешаться последовательность событий. О жизни в лесничестве зимой 1851 года он ни словом не упоминает, хотя и говорит, что был знаком с Василием Васильевичем Марковичем.
Впрочем, допустима и другая версия. За мальчиком заехали осенью — незадолго до того, как А. В. Маркович определился на службу. О его поездке в 1851 году к родственникам жены в Орел вспоминает украинский этнограф М. Т. Симонов.
В Сорокошичах, где помещалось лесничество, Афанасий усердно записывал народные песни, пословицы, поговорки и характерные выражения крестьян Остерского уезда. Некоторые из этих материалов он опубликовал позднее в «Черниговских губернских ведомостях». Мария Александровна, принимавшая деятельное участие в этнографических работах мужа, сопровождала его во всех экскурсиях. В этом глухом уголке, на песчаной полосе между Днепром и Десною, она столкнулась с невиданной прежде нищетой. Представление о Сорокошичах и окрестных деревнях дает одно из писем Афанасия: «Жители бедны, гонят смолу, водят пчелы в соснах, сбывают траву с лугов, а хлеба мало так, что удобренные для него места обгораживают плетнем как огороды. Одежда их убога, красоты не видать…»
Но именно здесь народная память сохранила старинные героические предания. В Сорокошичах можно было услышать легенды и песни о национально-освободительной войне 1648–1654 годов, о подвигах гайдамаков. Здесь Маркович записал с голоса от древней старухи вариант известной думы о брацлавском полковнике Богдана Хмельницкого — Нечае, а также историческую песню об Иване Бондаренко, предводителе гайдамацкого движения на Киевщине.
Самая значительная работа этого периода — «Слова и выражения Остерского уезда» — получила у знатоков высокую оценку. Б. Д. Гринченко в предисловии к четырехтомному «Словарю украинского языка» (1907 г.) назвал ее «наиболее полной работой по собиранию материалов народного языка». С ноября 1851 года лексикографическая статья Марковича печаталась без имени автора на страницах черниговской газеты. Объясняя значение слов, он приводит множество примеров из народных песен и легенд. Статья обрывается на букве «О» и, по-видимому, осталась незаконченной. Только под одним отрывком, включающим запись народного предания о гайдамаках, стоят инициалы А. М.{9}.
В понимании гайдаматчины как народного освободительного движения Маркович солидарен с Шевченко. По словам этнографа, гайдаматчина была вызвана «жестокими притеснениями малороссийского народа Польшею, основанными на грубом и своекорыстном понятии о народе том как о
Марко Вовчок придерживалась такого же взгляда на исторический смысл гайдаматчины. В Сорокошичах, как видно, и зародился ее интерес к гайдамацкой теме, которая сопутствовала писательнице на протяжении всей творческой жизни.
Здесь же Маркович, вероятно при участии Марии Александровны, составлял рукописные сборники исторических, бурлацких, чумацких, семейно-бытовых, обрядовых, лирических песен «без малейшего изменения не только склада песни, но и самого выговора, сколько можно уловить его слухом и передать на бумагу».
Отсюда можно заключить, что приобщение будущей писательницы к украинской этнографии началось сразу по приезде на Украину — в 1851 году, когда она первый раз попала в Сорокошичи{10}.
ИЗ ДОМА В ДОМ
Из Остра Марковичи отправились в Киев — восстанавливать прежние связи и хлопотать об устройстве. Побывали в Борзне, Конотопе, Прилуках — всюду, где жили давние знакомые и университетские товарищи Афанасия. Всех он хотел познакомить с красавицей женой! Рядом с нею он возвышался в собственных глазах
Исколесив чуть ли не всю Черниговщину, перебрались на Полтавщину. Жили в Кулажинцах — у младшего брата, помещика Венедикта Марковича, и в Пирятине у ближайшего друга и единомышленника Афанасия Таволги-Мокрицкого, и в Золотоноше у Керстенов. Но долго там оставаться не могли: Екатерина Ивановна недвусмысленно дала понять троюродному брату, что выбора его не одобряет и ни за что не простит «отступничества»: вызволить страдальца из беды, чтобы он женился на какой-то захудалой орловской дворянке, как будто на Полтавщине мало своих невест… Вот уж черная неблагодарность!..
Дни проходили за днями, а Марковичи разъезжали по городам и весям, от родственников к знакомым, от знакомых к знакомым родственников, бродили по ярмаркам, останавливались на хуторах, беседовали со старухами и молодицами, записывали песни и пословицы, а за обедами у панов Мария Александровна подмечала острым взглядом их барскую спесь и пренебрежение к холопам. И куда бы ни приводила извилистая дорога — в чертоги «ясновельможного» пана, чьи владения простирались на десятки верст, в хоромы оскудевшего помещика, которому оставалось только кичиться своей родовитостью, в усадебку какого-нибудь замшелого хуторянина, сетовавшего на нерадивых крепаков, — везде она видела то же, что на Орловщине: право силы и полное бесправие, бесстыдное барство и неизбывное горе. Только украинские магнаты почему-то вбили себе в голову и доказывали с печей у рта, что в Малороссии вместе с воспоминаниями о вольном «козацтве» сохранились еще патриархальные нравы и такое мягкое обращение с крепаками, какого в Великороссии нигде не встретишь. Каждый пан старался уверить, что живет со своими «хлопами» душа в душу
Посмотреть со стороны на украинскую деревню — все радует глаз, обещает покой и тишину.
«Я гляжу, а солнышко заходит: речка течет, как чистое золото, между зелеными берегами; кудрявые вербы в воде свои ветки купают; цветет-процветает мак в огороде; высокая конопля зеленеет; кой-где около белой хатки краснеет вишенье; высокий куст калины кровлю подпирает да всю белую стену закрывает; и сама хата в саду цветущем, как в венке, стоит. И зелено, и красно, и бело, и сине, и ало около той хатки… Тихо и тепло, и везде насквозь багряно — и на небе, и на взгорьях, и на воде… господи!»[2]
Какая идиллия! Какое благолепие! А подойдешь поближе, заглянешь в оконца этих беленьких, чистеньких хаток и заметишь то, что издали ускользает от взора, — и нужду неприглядную и скорбь невыразимую.
За время этой первой и самой длительной поездки по Украине Мария Александровна многое поняла и узнала.
Убедилась, что между панами и холопами не может быть мира и согласия точно так же, как между русскими помещиками и мужиками.
Полюбила на всю жизнь украинскую природу, познакомилась с народным бытом, еще больше прониклась этнографическими интересами мужа, которые теперь только и стали по-настоящему ее собственными интересами, ощутила прелесть украинской народной поэзии, запомнила много песен, научилась понимать и объясняться по-украински.
ЧЕРНИГОВ
О жизни Марии Александровны в Чернигове сведений почти не сохранилось. Известно лишь, что летом 1852 года у нее родилась дочка Леля, не прожившая и нескольких недель, а поздней осенью Марковичи ездили в Орел и снова виделись с Киреевским, который передал Афанасию Васильевичу выписку из какого-то старинного документа для публикации в «Черниговских ведомостях». Известно еще, что после неудачных родов Мария Александровна долго болела, что жилось ей в Чернигове нелегко и уже в конце 1852 или в самом начале 1853 года она перебралась с мужем в Киев, где он получил другую службу. Обо всем остальном можно лишь догадываться на основании разрозненных фактов, относящихся не столько к ней самой, сколько к черниговскому окружению.
Итак, в Чернигове они провели немногим более года. Праздники сменились томительными буднями. Скудного жалованья Афанасия едва хватало на квартиру и пропитание. А ведь приходилось еще обращаться к доктору, заказывать лекарства, платить за Митю в гимназию, не говоря уж о других расходах. Не мудрено, что Марковичи залезли в долги и не скоро от них избавились.
Но было и другое — книги, встречи с интересными людьми, непрекращавшнеся занятия этнографией. Новые знания и новые впечатления обогащали внутренний мир молодой женщины. Не прошло для нее бесследно и само пребывание в Чернигове, этом заповеднике древнерусского и старинного украинского зодчества, где словно оживают летописные сказания и каждый камень овеян легендами.
В незапамятные времена уводят остатки славянских городищ и могильные курганы. Тревожат воображение величественные храмы, воздвигнутые в XI–XIII веках князьями-воителями во славу божию и для увековечения ратных подвигов. В Благовещенском соборе, от которого остались одни фундаменты, был похоронен Всеволод Святославич, воспетый в «Слове о полку Игореве», в Борисоглебском соборе — князь Изяслав, в Спасо-Преображенском — Мстислав Владимирович. Ансамбли Елецкого и Троицко-Ильинского монастырей, средневековые церкви и соборы определили облик старого Чернигова, почти не изменившийся в последующие столетия, когда многострадальный город подвергался опустошительным татарским нашествиям, входил в состав и великого княжества Литовского и Речи Посполитой, и только в середине XVII века окончательно воссоединился
Если бы не славное прошлое и не памятники старины, Чернигов ничем не выделялся бы из массы провинциальных городков, оживлявшихся только в дни ярмарок, приуроченных к престольным праздникам, и больших пожаров, вносивших непредвиденное разнообразие в привычную серенькую жизнь. А тут, на этом живописном фоне, среди фруктовых садов а пирамидальных тополей, еще более разительными казались контрасты величия и убожества, красоты и запустения.
В 1851 году на восемь тысяч жителей в Чернигове насчитывалось четыре трактира и тридцать три шинка, украшенных одинаковой вывеской-натюрмортом: прохожих приманивала одним глазом все та же вездесущая рыбина с вилкой, воткнутой в бок, в веселом окружении тарелок с закусками и сосудов разных размеров — от скромной рюмки до ведерной сулеи. И как ни бедна была фантазия местного живописца, его усилия не пропадали даром: большую часть доходов город получал от питейного откупа.
Обыватели — в основном мелкие торговцы и ремесленники — жили для чиновников и за счет чиновников, которые, по словам осведомленного современника, и сами «едва имели пропитание, да и то от барышей недозволенных».
Вместе с тем захолустный Чернигов располагал всеми атрибутами губернского города, не исключая и собственной еженедельной газеты, где печатались распоряжения властей, приметы «беспачпортных бродяг», списки несостоятельных должников, сведения о перемещении чиновников, о движении цен на местном рынке, метеорологические сводки и разные городские новости. И наряду с этим в так называемой «Неофициальной части» — всякого рода этнографические и краеведческие материалы.
И тут мы подошли к самому главному. Газета, в которой А. В. Маркович числился корректором, а на самом деле редактировал «Неофициальную часть», была первым и единственным в те годы органом печати, вокруг которого группировались украинские этнографы, историки, фольклористы. Это был кружок энтузиастов, содействовавших вопреки русификаторской политике царского правительства сплочению национальных культурных сил.
Поэт-романтик Александр Шишацкий-Иллич увлекался, как и Афанасий, собиранием украинских пословиц и поговорок, печатал в газете этнографические статьи и так искусно имитировал народные песни, что Кулиш, не заподозрив мистификации, включил сочиненную им «Думу — сказание о морском походе старшего князя-язычника в христианскую землю» в фольклорный сборник «Записки о Южной Руси»; и эта литературная подделка создала Шишацкому большую известность, чем его оригинальное поэтическое творчество.
Учитель гимназии Александр Тулуб публиковал работы о народных говорах Черниговской губернии. Университетский товарищ Афанасия, он тоже привлекался к дознанию по делу Кирилло-Мефодиевского общества и был сослан в Черцигов за то, что при обыске у него был обнаружен список «Заповіта» Шевченко.
Борзненский помещик Николай Михайлович Белозерский, младший брат кирилло-мефодиевца Василия Белозерского, с энтузиазмом собирал фольклорные материалы и обменивался ими с А. В. Марковичем. К сотрудничеству в «Черниговских губернских ведомостях» он привлек баснописца Леонида Глибова и историка Александра Лазаревского.
Эти люди были связаны с Марковичами не только общностью интересов, но и дружескими отношениями.
ЧЕРНИГОВСКАЯ ЗНАТЬ
Дворянскую верхушку города составляли в числе прочих известные на Украине семьи Лизогубов и Галаганов, в чьих поместьях не раз останавливался Шевченко. Афанасий Васильевич в роли фактического редактора «Ведомостей» так или иначе должен был с ними соприкасаться.
В начале пятидесятых годов в Чернигове часто устраивались благотворительные концерты в пользу детского приюта и «семейные музыкальные вечера» в доме Г. П. Галагана или Я. Г. Макарова, председателя Черниговской палаты гражданского суда. В основание вечеров, писала газета, было положено «три элемента — истина, добро и изящество». Среди исполнителей блистали малолетние сестры Макаровы и оба великовозрастных брата Лизогуба, Илья Иванович и Андрей Иванович. В газетных отчетах, которые составлял, по-видимому, Афанасий Васильевич, особо отмечалась «вдохновенная игра» Николая Андреевича Маркевича. Это был известный украинский деятель — историк, этнограф, поэт и музыкант, приходившийся А. В. Марковичу дальним родственником. Они виделись и позже — в Киеве, о чем Маркевич упоминает в своем неопубликованном дневнике. В 1852 году он работал в местном архиве и напечатал в губернских «Ведомостях» большую статью «Историческое и статистическое описание Чернигова», которая говорит об отличном знании жизни, быта и всех особенностей города. Маркевич и'ввел молодых супругов в черниговский «свет».
Этот незаурядный деятель интересен для нас в двух отношениях — как автор «Истории Малороссии», пятитомного компилятивного труда, которым пользовалась, изучая историческое прошлое Украины, Марко Вовчок, и как приятель Шевченко, часто встречавшийся с ним в Петербурге в сороковых годах и на Украине, когда поэт приезжал на родину.
В годы пребывания на Украине Мария Александровна с жадностью ловила каждое новое слово о гениальном поэте, от кого бы это слово ни исходило.
КИЕВ
Расстаться с Черниговом Маркович решил уже в сентябре 1852 года, когда писал Киреевскому: «В благодарность за свои труды я таки дождался награды: публичную брань в лицо и чуть не бесчестие… Радуюсь, что не болезнь жены будет главною причиною моего удаления отсюда, а они сами — мои выродившиеся земляки…» По-видимому, столкновения с начальством — чиновниками губернского управления были вызваны невозможностью беспрепятственно проводить в газете ту линию, какую он считал верной. Как бы то ни было, в феврале 1853 года он сообщил из Киева своему преемнику Н. М. Белозерскому, что принят бухгалтером по продовольственной части в Палату государственных имуществ. В сентябре того же года его перевели на должность стряпчего, а 19 августа 1854 года Маркович вышел в отставку и в течение целого года нигде не служил.
Канцелярская работа меньше всего соответствовала его темпераменту. И хотя перспективы были самые неутешительные, Мария Александровна не препятствовала его уходу со службы. Вынуждала к этому и обстановка, сложившаяся в Киеве в годы Крымской войны.
Современники рассказывают о постыдном хищничестве чиновников, о «героях тыла», которые неслыханно наживались на военных поставках в то время, как с юга тянулись через весь Киев скорбные обозы с изувеченными солдатами, валявшимися на грязной соломе в телегах и арбах. По словам Н. С. Лескова (он проводил тогда в Киеве спешные наборы рекрутов), «город жил наживной лихорадкой». «Война на полуострове была вскрытием затяжного нарыва». «Глухая пора николаевского царствования» приносила свои «каиновы плоды…».
Афанасию Васильевичу поручено было сформировать в Киевской губернии «возовую полубригаду и конную роту подвижного магазина для действующих войск». Выполняя задание, он сталкивался на каждом шагу с вопиющими злоупотреблениями людей, строивших свое благополучие на всенародном бедствии. Состоять на государственной службе, не потакать взяточникам и казнокрадам, было почти невозможно и еще труднее — самому не выпачкаться в грязи. Вот почему скрупулезно честный Афанасий предпочел полуголодное существование «нормальной» чиновничьей карьере, которую сулило «Высочайшее Государя Императора благоволение», записанное в его формуляре после того, как сформированное пополнение было отправлено на фронт.
27 октября 1853 года у Марковичей родился сын Богдан — будущий математик, революционер, журналист, любимец Марии Александровны, ее радость, ее гордость, самое близкое и дорогое существо до последнего часа жизни…
Копия метрического свидетельства, найденная недавно в его университетском деле, позволяет установить немаловажную биографическую подробность. Крестной матерью Богдана была «дочь генерала от кавалерии Репнина княжна Варвара Николаевна».
Каждому, кто знает жизнь Шевченко, известно имя горячей почитательницы его таланта Варвары Николаевны Репниной, дочери героя ©течественной войны, опального наместника Малороссии, князя Н. Г. Репнина и племянницы декабриста С. Г. Волконского. Известно о ее неразделенной любви к поэту, о безуспешных хлопотах ее перед шефом жандармов, которого она умоляла, пользуясь родственными связями, смягчить участь Шевченко-солдата, сосланного в Аральские степи. Их дружеские отношения и переписка продолжалась много лет.
Думается, что выбор кумы не был случайным. А. В. Марковича связывала с Репниной память прошлого, общие знакомые и друзья, Марию Александровну — увлечение вольнолюбивыми стихами Шевченко. Можно представить себе, какое значение имели для нее задушевные беседы с этой женщиной и как много нового узнала она о любимом поэте, который, как писала Репнина, «купил ужасными испытаниями право громить сильных…».
В Киеве, как и в Чернигове, Марковичи дружили с украинскими демократами, подвижнически преданными родной литературе и народному творчеству. Некоторых из них Афанасий знал еще с юности.
Д. С. Каменецкий, скромный и удивительно бескорыстный молодой человек с университетским образованием, был тогда мелким чиновником. Пройдет несколько лет, и в качестве управляющего типографией он станет незаменимым помощником Кулиша во всех его литературно-издательских начинаниях, будет хлопотать о выпуске сочинений Шевченко и поможет
Другой знакомый, учитель гимназии М. К. Чалый, оставит мемуарные свидетельства о пребывании Марковичей в Киеве. Горячий поклонник Шевченко, он исподволь соберет огромный материал о его жизни и деятельности и напишет первую подробную биографию поэта.
Но едва ли не самой колоритной личностью из всех, с кем встречалась Мария Александровна в Киеве, был жизнелюбивый, общительный, энергичный Степан Данилович Нос, помнивший наизусть несметное множество текстов и мелодий украинских песен. В 1854 году он окончил университет и в дальнейшем умело пользовался своей профессией врача для изучения народной медицины и поэзии. В шестидесятых годах ему довелось пройти и тюрьму и ссылку по подозрению в принадлежности к организации «Земли и воли». И как раз в то время, когда над ним уже сгущались тучи, Марко Вовчок спрашивала Афанасия в очередном письме из Парижа: «Что делает Нос?.. Поклонись от меня этому славному человеку Носу Не варит ли он мед, как когда-то в Киеве?»
К пестрому кругу киевских знакомых Марковичей принадлежал и Н. С. Лесков, внутренне уже подготовленный к вступлению на литературное поприще, и коллекционер украинских рукописей Ф. И. Дейкун, и поэт-романтик А. Л. Метлинский, который, как мы увидим дальше, сыграл определенную роль в жизни обоих супругов, и люди совсем иного склада, вроде богачей-помещиков В. В. Тарновского и Н. А. Ригельмана.
КАЧАНОВНА
В письме из Таращи и Черкасс (январь 1854 г.) Афанасий просил жену составить полный реестр долгов: «Не забудь в Орле Снежкова 10 р. с процентами, в Каменец-Подольске Демьяненка 125 р. с процентами… не забудь 151 р. 50 к. с. Вас. Вас. Тарновскому…»
С последним Маркович был в приятельских отношениях еще в сороковых годах, когда тот устраивал в Киеве литературные вечера, которые посещали члены Кирилло-Мефодиевского братства. В 1853 году Василий Васильевич унаследовал от бездетного дяди Г. С. Тарновского громадное имение в Борзненском уезде — прославленную Качановку, с роскошным парком, занимающим сотни десятин, и дворцом, возведенным по проекту самого Растрелли. В Качановке бывал Гоголь, Глинка здесь писал «Руслана и Людмилу», часто и подолгу гостил Шевченко, а в более поздние годы И. Е. Репин работал над «Запорожцами».
Жестокий крепостник-самодур, Г. С. Тарнавский оставил по себе недобрую память. «Высокопарная речь, по большей части бессмысленная, сознание своего достоинства, заключавшегося только в богатстве и звании камер-юнкера, приобретенном сытными обедами в Петербурге, посягательство на остроумие, претензии на меценатство, ограничивавшиеся приглашением двух-трех артистов на лето к себе в деревню, где им бывало не всегда удобно и приятно, скупость, доходившая до скряжничества, — вот характеристические черты Григория Степановича», — писал о нем сосед по имению, помещик Селецкий{11}.
Глинка поражен был его скупостью и невежеством; Шевченко нарисовал образ «гнусного сластолюбца», введшего такие улучшения по имению, от которых «мужички запищали». В повести «Музыкант», откуда взяты эти слова, рассказчик восклицает: «О, если бы я имел великое искусство писать! Я напивал бы огромную книгу о гнусностях, совершающихся в селе Качановке».
В. В. Тарновский в отличие от дяди проявлял себя как либеральней общественный деятель. Обладая неограниченными средствами, он положил начало замечательной коллекции малороссийских древностей, которую продолжал затем пополнять его сын. Почетное место в домашнем музее Тарновских занимали рукописи, рисунки и различные реликвии Шевченко{12}. Однако общественное положение владельца нескольких тысяч душ толкало мецената Тарновского на практические действия, несовместимые с цветистыми фразами о любви к угнетенной родине и ее страдающему народу. Почитание Шевченко не мешало ему быть фактическим союзником Галаганов, Лизогубов, Кочубеев, Скоропадских, которые, при всем своем «украинофильстве», не стеснялись сдирать по три шкуры с «братьев-гречкосеев».
Этого не могли не почувствовать Афанасий и его молодая жена, когда Тарновский пригласил их осенью 1854 года к себе в Качановку, поручив А. В. Марковичу заняться статистическим описанием своих владений. Служба у богатого покровителя продолжалась не больше месяца. Как вспоминал потом сын Тарновского, «Афанасий Васильевич занимался в Качановке больше собиранием народных песен и пословиц, чем статистикой, проводя целые дни на мельнице с помольцами». Но покинули они Качановку вовсе не из-за лености Афанасия. Мария Александровна объяснила М. К. Чалому, удивленному их внезапным возвращением’ «Афанасий нашел, что ему, не имея почти никакого дела, даром брать деньги не приходится, и потому мы и уехали в Киев».
Новый хозяин Качановий показывал ей рукописи и рисунки Шевченко, а крепостные слуги, делясь воспоминаниями о встречах с «паном Тарасом», простодушно рассказывали полулегендарные истории о его смелости и свободолюбии. Еще при жизни Тарас Шевченко превратился в народного героя, и молва о крестьянском сыне, перед которым заискивали и которого наперебой зазывали в свои хоромы вельможные паны, переходила из уст в уста.
ИСТОКИ ТВОРЧЕСТВА
Когда Афанасий имел казенную должность, у Марковичей была приличная квартира в центре города, на Большой Владимирской улице. После возвращения из Качановки они снимали дешевый номер в «Московской гостинице», откуда вскоре перебрались на Куреневку — предместье Киева, ничем не отличавшееся в те годы от обыкновенного украинского села. Здесь они жили в простой хате, среди хибарок оброчных крестьян и мещанского люда, пробавлявшегося огородничеством.
Десять месяцев, проведенных за чертой города, дали Марии Александровне больше жизненного материала для «Народних оповідань», чем предшествующие три года. Именно здесь она в совершенстве овладела народным украинским языком. Такую выразительную, богатую, сочную, певучую речь с характерными интонациями, своеобразным синтаксисом и непринужденным юмором можно было почерпнуть не из книг и не в общении с украинскими интеллигентами, а непосредственно из народных уст. Помогли ей в этом не только изумительные способности к усвоению живой речи, но и умение сближаться с простыми людьми. Где бы она ни была, крестьянские девушки и женщины приходили к ней за советами, «зливали душу, приглашали на свадьбы и крестины.
Киевский период имел решающее значение в подготовке молоденькой «пани Марковичевой» к литературной деятельности. В ее бумагах сохранилось немало песен, записанных от знакомых женщин в самом Киеве и на окраинах — Приорке и Шулявке, в деревнях Борщаговке, Броварах, Сычевке и т. д.
В те же годы она начала составлять словарь живого украинского языка, над которым работала всю жизнь, пополняя его все новыми и новыми речениями. Уцелело несколько тетрадок с записями народных обозначений погоды и метеорологических примет, названий деревьев, трав и цветов, всевозможных обрядов, вышивок и мережек, ремесленно-профессиональных терминов с переводом на русский или французский язык. Здесь выписаны столбцами идиоматические обороты, синонимы, эпитеты, меткие выражения, загадки, прозвища, имена собственные, названия сел и хуторов.
Тетради 1855–1857 годов заполнены записями лирических, казацких, чумацких и рекрутских песен, пословиц и поговорок, имеющих ярко выраженную социальную окраску: «Як бідний плаче, то ніхто не баче, а як багатий скривиться, то усяке дивиться», «З щастя та з горя сковалася доля», «Багатство дме, а нещастя гне», «Прибрався к святу у нову лату», «Багатий шепче з кумою, а вбогий з сумою» и т. п. Тут же мы находим и первоначальные наброски оригинальных художественных произведений на украинском языке, близкие по содержанию и стилю к «Народним оповіданням».
Разглядывая эти самодельные тетрадки, словно проникаешь в лабораторию писательницы — следишь за тем, как она жадно впитывала в себя богатства народной лексики, промывала россыпи драгоценного словесного материала, который лег в основу ее творческой работы.
Казалось, сама судьба свела поэта Метлинского, занимавшего в 1850–1854 годах кафедру российской словесно та в Киевском университете, с супругами Марковичами. Они приняли самое деятельное участие в подготовке его замечательного фольклорного сборника «Народных южнорусских песен», напечатанного, и далеко не в полном виде, лишь по прошествии семи лет цензурных мытарств. Добившись, наконец, визы цензора, Метлинский вернулся в Харьков, передоверив А. В. Марковичу типографские хлопоты и корректуры.
Афанасий добывал для него песни где только мог. Уже на исходе 1852 года он поставил в известность М. К. Чалого о готовящемся издании.
«Узнав о моем перемещении из Немировской гимназии во вторую Киевскую, — вспоминает Чалый, — Афанасий Васильевич тотчас явился ко мне и стал канючить, чтобы я передал ему для напечатания несколько песен, записанных мною в Подольской губернии». Н. М. Белозерского он просил «поспешить
В предисловии к «Южнорусским народным песням» Метлинский выразил благодарность этнографам, которые бескорыстно делились с ним собранными материалами.
Среди упомянутых лиц значится имя М. А. Марковичевой (М. А. Маркович).
Мария Александровна передала Метлинскому две исторические песни про сподвижника Богдана Хмельницкого козака Мороза (Морозенко), записанные ею в Родомысльском и Пирятинском уездах.
Что касается Афанасия, то он напечатал в сборнике Метлинского около тридцати песен, хотя его фамилия значится лишь под одной-единственной («Былина про Нечая»). По разным соображениям Метлинский зашифровывал имена непосредственных собирателей, указывая их только изредка. Поэтому можно предположить, что и Мария Александровна передала ему не две песни, а больше.
Заметим, что в этом же сборнике представлены «житейские любовные» и «семейно-родственные песни», собранные Н. В. Гоголем в 1832–1834 годах на Полтавщине.
Случайный, но многозначительный факт: имя безвестной собирательницы народных песен девятнадцатилетней М. А. Маркович впервые упомянуто в печати рядом с именем великого Гоголя, оказавшего наряду с Шевченко заметное влияние на формирование и последующее развитие творчества Марко Вовчка.
Прижизненные публикации ее фольклорных записей не ограничиваются сборником Метлинского.
Позже Афанасий напечатал в «Черниговском листке» (1863, № 10) записанные ею в 1854 году «со слов жительницы хутора Петрушовка Ворзненского уезда Палашки Квитчиной» два рассказа про «мавок» — маленьких русалок, которые пляшут на берегу в ночь на «святое воскресение» и поют:
В 1864 году М. Т. Симонов, писавший под псевдонимом Номис, выпустил в Петербурге обширный сборник украинских пословиц и поговорок («Українські приказки, прислів'я и таке инше»), положив в основу издания богатейшую коллекцию А. В. Марковича — итог многолетней деятельности фольклориста. На страницах этого сборника много раз упоминается имя Марко Вовчка как собирательницы пословиц и поговорок.
В 1872 году Н. И. Костомаров издал свою известную монографию «Историческое значение южнорусского народного песенного творчества». В этом труде, сказано в предисловии, автор обнародовал «довольно значительное количество песен», переданных ему Марией Александровной Маркович. Некоторые песни были записаны ею самой, другие — ее мужем.
Учтены далеко не все публикации. Есть основания думать, что писательница снабжала фольклорными материалами из своего собрания и М. П. Драгоманова, выпустившего несколько сборников украинских народных песен.
О том, как она напела в Париже композитору Мертке
— «Эти песни собраны на Украине среди народа. Пели их и старики, и молодые, и дети. Хранились эти песни в памяти, пока не. посчастливилось встретить г. Э. Мертке, который и положил их теперь на ноты.
Надо, говорят, похвалить перед добрыми людьми эти песни, — да хотелось бы знать, кто и как решится хулить их? Если по совести да смелости набравшись сказать, так, верно, лучше украинских песен нет на всем свете великом.
Тому же, кто собирал их, каждая песня будто рисует и голосом и словом народ и краину: рисует печальную и грозную фигуру певца и нежное лицо испытанной певуньи: вызывает в памяти седые головы, закаленные в беде слепой, и молодежь живую, жизнерадостную; расстилает перед глазами тихие цела, степи бескрайние, леса и луга свежие, нивы тучные, тропы и дороги торные… Одна песня течет Днепром синим, другая Десной златобережною, а третья тоже какой-нибудь неведомой реченькой переливается тихо, или озером прозрачным плещет в берега, травой поросшие, или звонкими камышами шелестит где-нибудь над прудом хуторским, или Цветком пахучим красуется и благоухает… Есть маленькая Детская песенка: «Ой, ти, коте, не гуди»; стоит лишь первое ее словечко услышать — точно чарами некими вмиг прогонит любой прекрасный образ, какой бы вам в это время бог ни послал, и как живое встанет ребячье личико, круглое, свеженькое, с двумя веселыми звездочками вместо глаз, а вместо губ — ягода луговая, и слышишь — тонкий голосок звенит Тихонько и ласково над спеленатым братиком, что дремлет в колыбели, — а вокруг убогая усадьба и богатая весна, и по всей земле, кажется, ходит дрема и так сладко колышет, колышет, колышет. И кажется, уснул бы усталый человек, когда б иные песни не будили…»[3]
Эти слова как нельзя лучше раскрывают привязанность писательницы к украинской народной поэзии, оплодотворившей ее оригинальное творчество.
ИНТЕРЛЮДИЯ
Пожалуй, за все годы супружеской жизни Марковичи так не бедствовали, как в эти месяцы на Куреневке. Благодаря широкому кругу знакомств Афанасий Васильевич занимал и перезанимал небольшие суммы, а Мария Александровна закладывала и перезакладывала все, что можно было заложить. Но молодость брала свое. Никакие невзгоды не выводили их из равновесия. Быть может, именно это время, когда они без особых помех могли отдаваться любимому делу, было для них самым счастливым.
Как трудно им жилось, мы знаем из воспоминаний М. К. Чалого. Он был изумлен, найдя Афанасия с семьей «в самой бедной лачуге, даже без дверей, вместо которых вход в квартиру был завешен какой-то дерюгой».
Увидев на полу кучу книг, он спросил;
— А что это у вас, Афанасий Васильевич, за книги?
— А это оставшиеся нераспроданными песни Метлинского [4].
— А сколько их у вас осталось?
— Кажется, экземпляров тридцать.
— Хотите, я их продам? Кстати, мне приходится сейчас читать моим ученикам о народной поэзии — они их и разберут…
Сказано — сделано. Книги были проданы гимназистам, и вырученные 30 рублей отосланы с Митей Вилинским Афанасию Васильевичу.
«На следующий день, — продолжает Чалый, — к квартире моей, в новом цилиндре от Огюста и сиреневых перчатках, подкатил на лихаче Афанасий Васильевич: под мышкой ящик бомбических сигар, другой — с сухими конфектами от Балабухи и еще что-то в свертке — так что как я посчитал все, что было куплено, то из 30 рублей едва ли что-нибудь осталось на продовольствие. Ну, думаю себе, тут не поможет никакая субсидия. Нужно придумать что-нибудь другое. Посоветовавшись с некоторыми из своих сослуживцев, я склонил в пользу Афанасия Васильевича инспектора казенных училищ Тулова, который и предоставил ему должность учителя географии в Немировской гимназии».
Здесь мемуарист не совсем точен: М. А. Тулов был тогда директором Немировской гимназии, а в Киев перевелся только в 1857 году. Возможно, что Чалый и просил Тулова о Марковиче, но реальную помощь оказали ему более влиятельные знакомые — через посредство Н. Р. Ребиндера, замещавшего попечителя Киевского учебного округа.
Поделиться книгой: