Белое, красное, чёрное

— Я знаю, что сборища дервишей, крутящихся дервишей, бывают в Турции, но чтобы в Тифлисе!

С этими рассуждениями они спустились до Майдана, взяли там фаэтон и отправились на Михайловскую, где, как они полагали, доктор Зандукели уже распорядился сделать вскрытие.

Глава 9

Так, рассуждая, они доехали до Михайловского проспекта, где за высокой оградой находилась самая знаменитая в Тифлисе больница. Они прошли уже хорошо им знакомым путем в прозекторскую. Там Скрябин как раз кончил свою скорбную работу, а доктор Зандукели, нервно куря, что-то говорил. Видимо, они как раз обсуждали результаты вскрытия, когда Ник и Аподдинарий появились в прозекторской.

— Ну, что, — сказал Зандукели, обращаясь к сыщикам, после рукопожатий, — пользуясь теперь вашими новыми методами криминалистической медицины, к тому, что показало вскрытие, а оно показало что легкие этого человека забиты строительной пылью, можно сказать еще, что это мастеровой. Стоит только взглянуть на его руки, сильные, грубые, мозолистые, с въевшейся грязью. Этот человек мог бы себя защитить, если бы нападение не было бы неожиданным. Убит очень профессионально, сильным мужчиной довольно высокого роста. Удары нанесены так, чтобы он никак не мог остаться в живых. Интересные у него ноги, — тут Зандукели немного помялся, — правда, это уже мои домыслы. Не знаю, но такое впечатление, что он занимался какими-то танцами, так у него развиты икроножные мышцы, это, наверное, бред.

— Не скажите, — быстро ответил Ник. — Вы когда-нибудь слышали про крутящихся дервишей?

Зандукели ошалело посмотрел на него и вдруг хлопнул себя по лбу.

— И слышал, и видел в Стамбуле! Теперь понятно, отчего у него такие ноги — сухощавые ноги танцора! Значит он…

Аполлинарий кивнул и объяснил:

— Повидимому, имел какое-то отношение к этим дервишам. К тому же он мастер по восточной архитектуре. Знаете, есть такой стиль — стукко. Это резьба по штукатурке. Трудоемкое и пыльное дело, поэтому у него легкие в таком виде.

Ник, внимательно следивший за разговором Зандукели и Аполлинария, вступил в беседу:

— Значит, вы полагаете, что по его сложению и состоянию его легких можно сделать заключение о его профессии и образе жизни?

— Трудно сказать, — пожал плечами Зандукели, — но его конституция, его легкие, руки, ноги говорят о том, что тут есть место и одному, и другому. Потом, я воспользовался вашими советами и немного по другому стал смотреть на многое.

Ник улыбнулся и подумал, что Зандукели удивительный человек. Вначале их знакомства он вел себя очень заносчиво, как непререкаемый авторитет, а теперь уже вовсю пользуется их советами и стал еще и экспертом в области криминалистики.

— Полицейский, который привез к нам убитого, собрал его вещи, — сказал Скрябин, — вон там, на лавке.

Аполлинарий подошел к лавке и стал разглядывать нехитрую одежду бедного персидского мастера — ничего особенного. Он внимательно осмотрел все, ничего особенного там не было, кроме маленького ножичка, нескольких монет и синего платка, которым можно было повязать голову во время работы, обыкновенные вещи мастерового. В глубоком кармане куртки он обнаружил янтарные четки, очень распространенные на Востоке. Традиционные тридцать три бусины из темного, почти непрозрачного янтаря. Нанизаны на нить, сплетенную из желтых и черных нитей. Два тонких разделительных камня. Длинный камень с кисточкой. Все это было очень просто и обыденно. Ничего не давало толчка к каким-нибудь предположениям. Аполлинарий взял четки в руки и стал машинально перебирать бусины, а Ник так же бездумно, продолжая разговаривать с Зандукели, смотрел на его медленно движущиеся пальцы. И тут он увидел что пальцы Аполлинария на мгновение застыли. Потом вернулись снова к какому-то месту на четках. Аполлинарий не вернул четки к другим вещам перса, а осторожно положил их к себе в карман.

Зандукели кончил свои объяснения и Аполлинарий попросил передать останки и вещи несчастного родственникам. Сердечно распрощавшись с Зандукели и Скрябиным, сыщики вышли из прозекторской в широкий коридор Михайловской больницы.

— В чем дело, Аполлинарий? — тихо спросил Ник.

— У меня впечатление, — так же тихо ответил Аполлинарий, — тут что-то не так с четками. Давайте найдем какое-нибудь укромное место, но так, чтобы оно было вблизи ярко освещенного окна.

Они прошли по коридору и зашли за угол. Никого вокруг не было. Из узкого тщательно протертого окна лился дневной свет.

— Посмотрите, Ник, — сказал Аполлинарий, протягивая Нику четки. — Вам не кажется в них что-то странным?

Ник начал перебирать зерна четок. И тут ему показалось, что одна из бусин отличается от других наощупь. Она казалась более прохладной и тяжелой. Ник поднес четки к свету. Одиннадцатая по счету от традиционной кисточки бусина была не из янтаря.

— Она не из янтаря, — прошептал Ник, еще не понимая, в чем же тут соль, но интуитивно чувствуя, что дело как раз в этой бусине. Он поднес четки ближе к глазам и стал внимательно разглядывать бусину. — И как мне кажется, это сердолик!

Оба сыщика взглянули друг на друга. Сердолик! Тот же камень, что и в перстне! Тогда это неспроста.

— И что, в этих четках и состояла тайна мастера? — растерянно спросил Аполлинарий, взяв четки из рук Ника и тоже рассматривая их на свет.

Ник недоуменно пожал плечами, взял четки у Аполлинария и сунул их в карман. Быстрым шагом сыщики вышли из больницы, молча сели в ждавший их фаэтон и отправились домой к Нику, чтобы осмыслить все, так быстро накатывающиеся друг на друга, события. Не поднимаясь наверх, Ник и Аполлинарий заперлись в библиотеке Ника на первом этаже. Четки легли на стол. Взяв лупу, Ник снова начал рассматривать их. Все подтвердилось — из тридцати трех традиционных зерен четок одиннадцатая бусина была из сердолика.

— Думаю, что если и есть какой-то секрет, заключенный в четках, то вторая половина этого секрета, как нам сказала гадалка, должна быть у Лили. А у Лили перстень с сердоликом, который навевает ей странные сны. Давайте думать, Аполлинарий. Сердолик в янтарных четках, персидские мастера, дворец наместника. Ведь зачем-то этого мастера привезли из Боржоми и кто-то отвел его ночью во дворец. Надо выяснить у коменданта дворца, что мог делать там персидский мастер и еще кто-то. Может быть, срочно понадобились реставрационные работы в персидском зале дворца? И посчитали, что ночью никого не потревожат и лучше проводить работы в это время? Тогда с кем столкнулись те, вернее, тот, кто вышел вместе с мастером на рассвете из дворца? Интересно, какую роль среди драгоценных камней играет сердолик на Востоке? Был ли он мистическим камнем? Лили рассказывала о сердолике в связи с перстнем, но мне кажется, что есть еще что-то, чего мы не знаем. Надо искать! А скажите, Аполлинарий, вы все же человек Востока, дервиши и в особенности крутящиеся дервиши, что-нибудь вам об этом известно?

Аполлинарий внимательно смотрел на четки и так глубоко задумался, что не сразу отозвался на вопрос Ника.

— Все это не так просто, — покачал он головой, — тут такие дебри. Это же суфийские танцы — танцы крутящихся дервишей. Сакральные танцы…  Мне довелось увидеть их в Турции, в Конье. Завораживающее зрелище. Суфийские…

— Простите, один момент, — Ник перебил Аполлинария, боясь, что мысль, которая только что пришла ему в голову, может исчезнуть. — Я вот подумал о суфийской поэзии и тут мне пришла в голову мысль, возвращающая нас к сегодняшнему дню. Был ли Мирза Шафи суфийским поэтом? Не цепочка ли это взаимосвязанных событий? Гадалка наводит нас на след неспроста, она племянница Мирзы Шафи, она-то знает, что такое суфийская поэзия, не зря она привела это странное двустишие, о мотыльке, летящем на свет свечи, такое поэтичное и странное сравнение. Она сказала о белом дервише — не бывает белых дервишей, она, видимо, хотела сказать что-то другое. Или это был какой-то странный дервиш, например, альбинос, но это была бы слишком приметная личность, или она имела в виду нечто другое…

— А как вы полагаете, Ник, — осторожно спросил Аполлинарий, — не имела ли она в виду, так сказать, святого человека другой конфессии? То есть не мусульманина. Может быть в ее понимании, это монах или священник, может быть странно одетый или ведущий какой-то особый образ жизни? Белый дервиш…  Очень странное сочетание…

— Да, да, — задумчиво продолжал Ник рассуждения Аполлинария, — какие могут придти в голову сравнения… иезуитский монах? Как вы полагаете?

— Трудно сказать, но можно взять на заметку. Так вот, Ник. Я однажды видел крутящихся дервишей. Это было в Турции, в Конье. В общем, это было трудное задание по заказу Скотленд Ярда. Я шел туда с группой паломников. Людей было неимоверное количество. Участники танцев, одетые в белые кафтаны, перехваченные в талии, очень широкие, с красными колпаками на голове, босые, представляли собой живописную группу. Они по одному подходили к главе дервишского ордена, к шейху, он что-то тихо говорил каждому. Потом вступили в дело гобои, скорее, правда, это было похоже на кавказскую зурну, и барабаны. Дервиши стали кружиться на месте, все быстрее и быстрее. Правая рука каждого была поднята к небу, а левая опущена к земле, правой рукой они получали во время танца благословление с небес, а левой передавали это благословление земле, в чем собственно, и заключен сакральный смысл этого кружения. И все это просходит на могиле суфийского поэта, Джалаледддина Руми, основателя этого ордена дервишей. Да, и вот еще интересный момент. Я заметил на мизинце правой руки шейха сердоликовый перстень! Мне потом сказали, что подобный перстень носил пророк Муххамед и именно на мизинце правой руки! Вообще говоря, как я теперь припоминаю, мусульмане любят носить сердоликовые перстни. Да и вообще, люди на Востоке привержены этому камню, который, как кажется, вобрал в себя солнечную энергию.

— Мы снова вернулись к сердоликовым перстням. Просто какой-то заколдованный круг. А не связан ли сердолик, как камень, олицетворяющий солнце, с огнепоклонниками, с одной стороны, а с другой стороны, как к нему относились древние египтяне, со своим божеством-солнцем? Давайте посмотрим!

Ник встал, подошел к своим полкам и достал толстый альбом.

— Вот, послушайте! — бросил Ник, указывая пальцем в открытую им страницу. — «В Древнем Египте сердолик уподоблялся «застывшему в камне закату солнца», а солнце-то у египтян бог Ра, сердолик считался также «камнем богини Изиды, способным приносить богатство и славу, обеспечивать спокойное сошествие в загробный мир и сладкое пребывание в нем.» Сердолик это кровь Изиды, магическая сила Изиды, добродетель Изиды. Вот, посмотрите тут — в древнеегипетских захоронениях постоянно находят изображения жука-скарабея из сердолика. — А вот, пожалуста! — воскликнул Ник. — «Из куска трехслойного сердолика самого высокого качества вырезана одна из наикрасивейших по красоте и искусству исполнения камея Гонзага, хранящаяся ныне в Эрмитаже. Она изображает египетского царя Птолемея и его жену и сестру Арсиною. Вырезана она была в середине III века до нашей эры в городе Александрия, в Египте. Необычные приключения сопровождали ее по пути следования из сокровищницы дворца герцогов Гонзага в Мантуе, в Италии, где она значилась в инвентарной описи, составленной еще в 1542 году. Неоднократно переходила она из рук в руки завоевателей — австрийцев, шведов, возвращалась в Италию и затем оказалась в Париже. В 1814 году французской императрицей, женой Наполеона Бонапарта, эта камея была преподнесена в Париже императору Александру I, а им была передана в Эрмитаж».

— Кстати, насколько я помню, — вставил Аполлинарий, — и у Луи-Наполеона был сердоликовый перстень, и у Джорджа Байрона тоже.

Ник продолжал листать книги.

— Ну, вот еще, сердолик посвящен великомученику апостолу Варфоломею. Вспомните, Аполлинарий, 1572 год, Варфоломеевская ночь, убийства гугенотов, горы трупов на улицах Парижа, потоки крови!

Ник и Аполлинарий в возбуждении уставились друг на друга.

— Так как же, это просто случайность, или же обладатели сердоликовых перстней связаны каким-то братством? — вопросил риторически Ник.

— Так же как и обладатели перстней с полированным черным камнем? — в том же тоне ответствовал Аполлинарий.

— Да, все это очень странно, — продолжал Ник, — если вспомнить, что Воронцовы после Одессы переехали в Тифлис, вспомнить, что рассказывала нам Елизавета Алексеевна о связях Воронцовых с тайными обществами… Очень странно. Возможно, каким-то боком это выходит и на наше расследование. Что-то я припоминаю, был разговор в один из вечеров у Елизаветы Алексеевны. Она рассказывала о том, как на Эриванской устанавливали бюст Пушкина в 1892 году. И говорила о смерти Пушкина. Что это была не дуэль, а убийство, весьма изощренное. Вряд ли я вспомню подробности, надо будет попросить Елизавету Алексеевну припомнить все обстоятельства того разговора. Может быть, это будет полезно. Давайте-ка попросим Лили помочь нам. Да и пора перекусить!

Глава 10

Они поднялись на второй этаж, где обнаружили картину двух последних дней — Лили сидит с ногами забравшись в кресло, в своей любимой персидской шали, и читает, никого не видя и не слыша вокруг себя. Петрус, высунувшись из кухни на шум входящих Ника и Аполлинария, тот же бросился накрывать на стол. Лили подняла на них невидящие глаза, что-то пробормотала с милой улыбкой и снова уткнулась в книгу. Тут Ник не на шутку возмутился:

— Лили, да что ты такое читаешь эти последние дни? Может, ты, наконец, посмотришь на нас?

Лили подняла на них совершенно ошалелые глаза.

— Ой, прости, Ник, я так зачиталась! Это совершенно новый роман Эжена Сю!

Аполлинарий подошел к Лили и взял книгу с ее колен.

— Это «Парижские тайны»? Нет, что-то другое! Какое странное название! «Le Juif errant» — «Вечный жид»!

Ник заинтересованно забрал книгу у Аполлинария.

— Я много слышал о ней. Шум был поднят в свое время вокруг этой вещи необычайный. Но я так и не удосужился ее прочесть. Помню, говорили что эта вещь была направлена против ордена иезуитов.

— Ну да! — воскликнула Лили. — Описываются времена Наполеона Третьего. А ты прочти, чем занимались иезуиты во Франции. Ведь времена как раз те, когда семейство Воронцовых перебралось из Одессы в Тифлис. Можно подняться к Елизавете Алексеевне, она мне вчера много занятного рассказала. Но самое удивительное, тут так подаются происки иезуитов, что просто мурашки бегут по коже. Такие предпринимаются невероятные усилия, такие сложные интриги для того, чтобы завладеть чужим наследством!

— Иезуиты? И тут? — удивился Ник, сегодня почему-то часто всплывало имя этого ордена и он стал припоминать то, что помнил об ордене иезуитов. — Да, конечно, в это время орден был уже в оппозиции ко дворам великих католических монархов Европы, они вынудила папу Климента Четырнадцатого упразднить орден. Последний генерал ордена был заключён в римскую тюрьму, в которой и умер через два года. Но насколько я помню, Екатерина Вторая пригрела орден, Павел был благосклонен к нему и даже больше, ведь Павел был гроссмейстером Мальтийского ордена, а при нем состоял иезуит, ведавший духовными делами. В начале своего царствования и Александр Первый был не только терпим к Ордену, но и разрешил им очень многое. Потом он увидел что иезуиты уж слишком рьяно начали хозяйничать в стране, но было уже не так легко справиться с ними. Тут сыграла свою роль и католическая Польша. Во времена Павла, например, костел Святой Екатерины в Петербурге был передан иезуитам.

— Кстати, там венчалась Екатерина Николаевна Гончарова, сестра жены Пушкина, со своим Дантесом, — вставила Лили. — Это я знаю из рассказов Елизаветы Алексеевны.

— Что ты говоришь? — удивленно повернулся к ней Ник — А что, Дантес был иезуитом?

— Кажется, да, — растерянно сказала Лили. — Как-то я не задумывалась об этом.

— А вот вы говорили о католической Польше, — подал голос Аполлинарий. — А ведь стихотворение «На холмах Грузии», как я вспомнил сейчас из какого-то разговора, было написано Пушкиным в альбом Каролине Собаньской, польке, католичке. А не имела ли она отношения к иезуитам?

— А вот это надо спросить у Елизаветы Алексеевны, она то уж точно об этом все знает. Она ведь полька. И она будет рада видеть вас, а то вы совсем пропали с этим вашим расследованием.

Все трое поднялись на третий этаж. Всегда, поднимаясь к Елизавете Алексеевне, Ник испытывал какое-то странное чувство — тут, в этой гостиной ему открылось то, что перевернуло всю его жизнь, тут произошли странные события, тут рассказы Елизаветы Алексеевны заставили его по-новому смотреть на мир. И каждый раз встречи с этой необычной женщиной привносили в его жизнь что-то новое. Вот и сейчас у него было предчувствие, что должно что-то проясниться в их новом запутанном расследовании. Елизавета Алексеевна в своем сером шелковом платье со скромным воротничком из венецианского гипюра и ниткой жемчуга, портрет Беатрис на фоне старинного фламандского города на стене, зеркало, в котором отражался портрет и высокие окна, выходящие на балкон, приглушенные звуки шумного восточного города — все это создавало особое состояние духа. Все сели к столу, на который Елизавета Алекссевна положила толстую тетрадь, переплетенную в синий шелк с серебрянными монограммами на переплете, а Ник молча вынул из кармана и положил перед собой четки и перстень.

— О перстне мне говорила Лили, — внимательно, нагнувшись к столу и разглядывая четки, но не беря их в руки, сказала Елизавета Алексеевна, — а вот четки, это что-то новое?

Ник коротко рассказал о четках, мастере, о событиях в Сеидабаде. Пока он рассказывал, Елизавета Алексеевна взяла перстень в руки и близко поднесла к глазам.

. — Я вспомнил, — закончил свой рассказ Ник, — что как-то зашел разговор о Пушкине, и вы, Елизавета Алексеевна, рассказали не общепринятые версии его гибели. Не связано ли это с каким-нибудь тайным обществом?

— Связано, да еще как связано, — вздохнула Елизавета Алексеевна. — Вся Европа кишела тогда всевозможными тайными обществами. А Пушкина всегда влекло к чему-то мистическому. Он еще в лицее приобщился вольтериановских идей. И дома у них витал дух вольнодумства. Расплодились в империи всевозможные тайные общества. Время-то было после французской революции. Великие ненавистники всех революций понаехали в Россию. Даже принц Кондэ, который жил в Гатчине у Павла. Кстати, вместе с ним приехали в Россию граф д'Артуа и граф Прованский. И еще более того, скажу я вам. В Одессе жила, кто бы вы подумали, Жанна де Ламмот-Валуа. С которой и началась вся эта история с исчезнувшим бриллиантовым колье, которое будто-бы захотела Мария-Антуанетта. А кончилось революцией.

— В Одессе? Жанна де Ламмот-Валуа? — удивился Ник, — Одну минутку, припоминаю, что главным действующим лицом этой истории с колье был некто иной как кардинал Роган, не так ли?

— Да, совершенно верно. После всей этой истории Жанна жила в Одессе под именем графини Гаше. А к кардиналу Рогану мы еще вернемся. Не поверите, но тут идет ниточка к Пушкину. Ну, не прямо к нему, но косвенно. А теперь смотрите дальше. 1812 год. Год рождения Дантеса и, кстати, Натали Гончаровой. Оставшиеся во Франции аристократические семьи плетут всевозможные интриги, чтобы вернуть на трон Бурбонов. Теперь посмотрите сюда, — и Елизавета Алексеевна открыла свою тетрадь. — Людовик XIV присоединил к Франции Эльзас. Там на стыке двух культур, французской и немецкой, находится небольшой городок, Сульц-сю-Форе, лежащий в долине Рейна, у подножья Вогезских гор. Оттуда родом Дантесы. И запомните — Дантесы! Прошу вас запомнить это потому, что в Европе были слухи о том, что Жорж Дантес не был родным сыном отцу Дантесу, что он был сыном нидерландского короля и сестры Геккерна.

Лили тихонько ойкнула, но тут же замотала головой, призывая Елизавету Алексеевну продолжить рассказ..

— Теперь дальше. Отец Дантеса был владельцем замка, который раньше принадлежал ордену тамплиеров. Дядя Дантеса был командором ордена мальтийских рыцарей. И вся семья поэтому находилась на особом положении. А может быть это особое положение было вызвано тем, что в семье воспитывался незаконный отпрыск короля! Мать Жоржа Дантеса была одной из фрейлин герцогини Беррийской. После смерти мужа герцогиня взяла восьмилетнего Дантеса к себе в пажи, потом Жорж Дантес был зачислен в Сен-Сир, привилегированную военную школу для аристократов.

Тут Елизавета Алексеевна прервала свой рассказ и раскрыла синюю тетрадь.

— А вот теперь вернемся снова к Пушкину. Тут у меня собрано все, что касается Пушкина. Ведь из него теперь такой леденец сделали, а он вовсе не был праведником, да, отнюдь не был! Из-за своих стихов и эпиграмм, из-за странных выходок, Пушкин был на плохом счету у властей. Кто-то из его недругов распустил слух, что Пушкин был арестован и высечен в секретной канцелярии. Потом уже выяснилось, что эти слухи распускал известный авантюрист Федор Толстой-американец. Но эта сплетня взбесила Пушкина и он стал яростно распространять свои стихи и памфлеты, направленные против императора, чтобы доказать, что ему все нипочем. Да, хладнокровие ему было несвойственно. Назло он стал в театре показывать портрет Лувеля, убийцы герцога Беррийского. Герцога Беррийского! А верным пажем герцогини Беррийской был Жорж Дантес! На портрете была надпись рукой Пушкина: «Урок царям!». Что же еще надо? Вот вам и завязка всей этой истории! Двадцатилетнему Пушкину грозила высылка в Сибирь. Но тут начались хлопоты всех близких к Пушкиным друзей и родственников, Сибирь была заменена переводом в Екатеринослав, к генерал-лейтенанту Инзову, которому он вез приятную весть о назначении наместником Бессарабского края, а потом вместе с ним в Кишинев, куда Инзов был переведен наместником. Ну, там уж от тоски и скуки местная молодежь создает тайную ложу и Пушкин называет ее «Овидий», ну как же, судьба опального римского поэта, сосланного императором Тиберием за скабрезные, по мнению принцепса, стихотворения, увлекает Пушкина. Кстати, увлечение временами Тиберия — позже Пушкин называет в письмах императора Александра I Тиберием, а графа Воронцова — Сеяном, что очень несправедливо. Ну, тут вот Кишинев, это пропускаем и добираемся до Одессы, где в 1823 году стал «царствовать» Воронцов. «Если бы не русский генеральский мундир и военная форменная шинель, небрежно накинутая на плечи, вы бы поклялись, что это английский пэр, тип утонченного временем и цивилизацией потомка одного из сподвижников Вильгельма Завоевателя» — такое оставлял впечатление этот утонченный вельможа. Ну, тут начинаются одесские страсти Пушкина. Первой дамой была молодая болезненная итальянка, жена директора городского театра, Амалия Ризнич, первая одесская муза. Но скоро ее не стало, она ездила лечиться в Швейцарию, а затем и умерла. Пушкину была открыта богатейшая библиотека Воронцова, его собрание рукописей, Пушкин был принят и обласкан одесским обществом, во главе которого, естественно, была жена наместника, Елизавета Ксаверьевна Воронцова. Было в Одессе и польское общество, весьма «гонористое», во главе которого была красавица Каролина Собаньска. Кстати, у сестры Каролины Собаньской, Ольги, бывшей замужем за генерал-майором Нарышкиным, двоюродным братом Воронцова, в те времена был роман с Воронцовым. Ну, вот, все три одесские музы Пушкина названы, теперь о том, какую роль сыграли две последние дамы, Каролина Собаньска и Елизавета Воронцова, в его судьбе. Бурный роман с Воронцовой, обоюдные объяснения, естественное раздражение графа, попытка Воронцовой устроить бегство Пушкина за границу с помощью отставного корсара Али, в общем, романтический клубок, к тому же еще и Каролина Собаньска, а результат — Пушкина отправляют из Одессы в изгнание, в родовое поместье Михайловское.

Но, перед самым отъездом, последнее вымоленное свидание. И, судя по описаниям, это тот самый перстень, который Елизавета Ксаверьевна подарила Пушкину во время их последней встречи в Одессе. Как рассказывали местные сплетники, это происходило на берегу моря, в гроте или пещере. Но мне кажется, что этот перстень, возможно, не простой, а с секретом. Если у перстня такая сложная судьба, то в нем скрыта тайна. Давайте попробуем, может быть что-нибудь и получится. Вот в семействе Борджиа перстни были с секретом, там хранился яд. Но у них была другая форма. Пушкинский перстень был на его руке, когда он приезжал в Тифлис, он не снимал его до смерти.

Елизавета Алексеевна встала, подошла к старинному буфету в глубине комнаты и вернулась с небольшим серебряным фруктовым ножичком в руке. Все заинтересовано следили за ее действиями.

— Это не совсем то, — бормотала она, — но все же попробуем. Пушкин-то отрастил длинный ноготь, спрашивается, зачем. А вот, возможно, затем.

И она стала осторожно проводить по ободку лезвием ножа..

Ник, Аполлинарий и Лили завороженно следили за ее манипуляциями. И вдруг верхняя часть перстня с камнем открылась вверх, а на нижней части, на золотом донышке, они увидели тонкую бумажку. Лили тихо ахнула. Елизавета Алексеевна осторожно поддела бумажку шпилькой, которую быстрым жестом вытащила из своей прически, и вытащила ее из перстня. Ник и Аполлинарий переглянулись. Неужто сейчас будет найден ключ к событиям последних дней?

— Читаю, — сказала Елизавета Алексеевна, подняв руку и призывая всех к вниманию, хотя это было излишним, все и так были напряжены до предела, — тут написано два слова: «княжна Эличка». Вот и все. — И она подняла глаза на присутствующих.

— То есть? — удивленно спросил Ник, переглянувшись с Аполлинарием, — и это все?

— К сожалению все, — вздохнула Елизавета Алексеевна.

Ник осторожно взял тонкий, как лепесток цветка, кусочек бумажки.

— Кто же мог это написать? Неужели это Пушкин?

— А кто же другой? Перстень Пушкина, Пушкин был в Тифлисе, теперь надо искать княжну Эличку, которая могла встречаться с Пушкиным в бытность ее в Тифлисе, — сказала Елизавета Алексеевна. — И искать среди тех фамилий, которые были близки к Пушкину. Что скажете, Аполлинарий?

— Скажу, что полностью с вами согласен. Надо расспросить членов семейства Чавчавадзе, не было ли среди их родственников дамы с таким именем.

— Искать надо Елену, — заметила Елизавета Алекссевна. — Это в Грузии любят, называть всех любовно, как близких. Эличка это Елена, по-грузински Элене.

— Да, — напомнила Лили, — вы обещали еще рассказать о кардинале Рогане.

— Ну, тут нечто совершенно особенное. Представьте себе, эту де Ламмот-Валуа я видела в Крыму. Она была старушкой среднего роста, носила серый суконный редингот и черный бархатный берет с блестящей брошью. Очень любила рассказывать о временах Людовика XVI и о своем знакомстве с графом Калиостро. Но о кардинале Рогане молчала. И вот совершенно потрясающее — барон Геккерн и кардинал Роган были друзьями детства. Под влиянием кардинала Геккерн, уже взрослым сложившимся человеком, дипломатом, вдруг отказывается от протестанства и принимает католичество!

— Как! — воскликнул Ник. — То есть, вы хотите сказать, что Геккерн был католиком?

— Да, — ответила твердо Елизавета Алексеевна, — и не только просто католиком, а иезуитом, как и Дантес. Вот и думайте теперь, какие тут могут быть хитросплетения. Вон Лили читает Эжена Сю, тут ничего нельзя принимать на веру, все может быть чрезвычайно запутанно. Я скажу вам еще что-то, весьма странное, не знаю уж, как вы это осмыслите. Своего первого ребенка Дантес назвал несколькими именами, последним из которых был имя Маврикий, или Морис по-французски. Эта раз. И второе, будучи мэром Сульца, Дантес поставил на площади перед церковью памятник святому Маврикию. Очень интересный памятник. Это римский воин, стоящий с весьма гордым видом. Кстати, похожий на самого Дантеса в молодости. Можно подумать, что Дантес поставил памятник самому себе.

— Т-а-а-к, — сказал после небольшой паузы Ник, откинувшись на спинку стула. Аполлинарий и Лили молчали — это был шок. Слишком свежи еще были в памяти события, связанные с копьем царя Соломона или же сотника Лонгина, и святого Маврикия. Тогда сыщики были на волосок от смерти. — Неужели эти дела связаны между собой? Как же все это понимать? Это что, звенья одной запутанной сети? Это что — большой заговор иезуитов?

— Но ведь Воронцова не была католичкой? — спросил окончательно сбитый с толку Аполлинарий.

— Конечно, нет, но вот Каролина Собаньска, предмет пылкой страсти Пушкина, а также Адама Мицкевича, была. Вы знаете ее биографию? Это была авантюристка высокого полета! Это та особа, в альбом которой было написано стихотворение «На холмах Грузии». Какое-то время в Одессе Пушкин, еще совсем молодой, изнывал от страсти к этой польке и готов был творить глупости. Но потом воспылал страстью к Елизавете Ксаверьевне, и это уже были более глубокие отношения. Вот почему страница из альбома Собаньской оказалась зашитой в сюртук маркиза Паулуччи — загадка.

— Значит, так, — начал Ник, внимательно слушавший Елизавету Ксаверьевну, — что мы пока можно извлечь из всей этой истории. Вкратце картина складывается такая. В Тифлис приезжает зачем-то маркиз Паулуччи, он должен с кем-то встретиться. Для этой цели у него перстень, по всей вероятности, принадлежавший Пушкину. И некоторые бумаги. Две лежат отдельно, свернутые в трубочку и перевязанные ленточкой так, как будто их собирались кому-то передать. Одна из бумаг зашита в сюртук — все это стихотворения, два из которых известны и принадлежат перу Пушкина. Третье — может Пушкина, а может и нет. Знал ли Паулуччи, что под камнем перстня записка, написанная Пушкиным? Может быть знал, а может и нет. В чьих интересах он действовал и что искал в Тифлисе? Вот у нас есть бастард, весьма знаменитый, которого императрица прочила на трон — граф Бобринский. И возник как будто еще один бастард — Жорж Дантес. Он что, тоже был охотником за русским троном? Или за какими-то бумагами, которые могли привести какого-то другого на трон? Угодного каким-то силам? И где тогда в Тифлисе находятся эти бумаги? В какой связи тогда все это с янтарными четками и что пытался искать некто во дворце наместника? И если стихотворение, в котором упоминается пещера, это какой-то знак — то нужно искать пещеру, а не дворец наместника. Или кто-то запутывает следы. Мне кажется, что надо искать в нескольких направлениях. Во-первых, кто мог быть потомком «княжны Элички» в Институте благородных девиц, которой либо уже нет, либо она должна быть дамой весьма преклонных лет. Ведь Пушкин был в Тифлисе в 1829 году. Возможно, ей сейчас около 90 лет. Теперь дальше, несомненно, что-то искали во дворце наместника. Но что? И в третьих — пещера! Если сон Лили был провидческим, то это очень важные документы!

Глава 11

Аполлинарий отправился в Институт благородных девиц, совершенно не представляя, с какой стороны подойти к выяснению вопроса о том, есть ли в ее стенах барышня, потомок мифической «княжны Элички». Он поднимался с Головинского проспекта мимо дворца наместника и огромного, недавно выстроеного на Гунибской площади, храма во имя Александра Невского. Храм ему не очень нравился — такая махина как-то не вписывалась в Головинский проспект и подавляла изящное строение дворца наместника и древнюю Квашветскую церковь. Во время строительства храма было много происшествий, одно — трагическое, гибель любимого всеми в Тифлисе архитектора Джованни Скудиери, упавшего с лесов и разбившегося насмерть. Тифлис оплакивал этого итальянца, появившегося здесь после приезда Воронцова из Одессы вместе с другими архитекторами, инженерами, художниками, писателями — в общем, со многими из окружения графа. Скудиери построил театр на Эриванской площади и красивый мост, соединивший город и Мадатовский остров.

Аполлинарий прошел мимо Дворцового сада, пересек улицу Петра Великого, с которой у него было связано много воспоминаний после первого их с Ником «дела о манускрипте», и поднялся, наконец, к прекрасному богатому зданию Института благородных девиц. Швейцар в темно-синей ливрее с медными пуговицами, знавший Аполлинария, торжественно открыл ему роскошную парадную дверь. Мраморная лестница вела на второй этаж, где был расположен кабинет начальницы Института баронессы Тизенгаузен. Аполлинарий судорожно на ходу стал придумать причину своего появления в институте, как вдруг дверь кабинета начальницы отворилась и оттуда вышел известный всем Сололакам доктор Серебряков в сопровождении классной дамы Анны Захаровны Аргутинской-Долгоруковой, сердечной приятельницы семьи Кикодзе. Аполлинарий раскланялся с доктором и Анной Захаровной, а та сделала ему знак рукой, чтобы он подождал ее, пока она проводит доктора. Удивляясь визиту врача, собственно, не тому, что доктор Серебряков оказался в институте, Аполлинарий знал, что он пользовал пансионерок, а тому, что он в сопровождении Анны Захаровны был у баронессы, он остался в коридоре ждать ее. Проводив доктора до лестницы, Анна Захаровна, шурша длинными юбками, вернулась к Аполлинарию.

— Ты тут по делу, Аполлоша? — спросила она и не дожидаясь ответа, стала рассказывать. — У нас такая кутерьма с утра. Барышня из моего класса вдруг упала в обморок, еле привели ее в себя, послали за доктором Серебряковым, а он признал у нее нервный срыв. Отчего у нее может быть нервный срыв? Такая уравновешенная, прекрасная девушка.

— А как ее зовут? — из вежливости спросил Аполлинарий, чтобы навести классную даму на разговор. И вдруг, к его полному изумлению, Анна Захаровна выпалила:

— Это княжна Эличка Амилахвари. Твои хорошо знают ее бабушку, тоже Эличку, урожденную Чавчавадзе.

Аполлинарий опешил. Неужели та самая княжна! Вот так сразу выяснить все! Но он решил подстраховаться.

— Да, кажется, я ее знаю, такая высокая тоненькая девушка, — небрежно сказал он.

— Да, да, — подхватила Анна Захаровна. — Ты извини меня, я должна отвезти ее домой, уже вызвали фаэтон, пусть придет в себя, побудет с бабушкой. Серебряков сказал, что она абсолютна здорова, нужен только небольшой отдых.