Помоги проекту - поделись книгой:
Никита Велиханов
Прямой контакт
Погода стоит на редкость безветренная. Жаркое, невыносимо яркое солнце слепит глаза, печет спину. Пот заливает глаза, затекает в рот и капает прямо на дно лодки. Огромный косяк рыбы, взрезая волны, приближается прямо к баркасу. Здесь он неминуемо должен был попасть в расставленные Андрюхой сети, но Андрюха не может просто так хладнокровно ждать, когда эта рыба, запутавшись в сети, станет его легкой добычей. Он встречает этот косяк, как боксер на ринге встречает своего самого злейшего противника — зло, напряженно, сосредоточенно. Ему хочется дождаться, когда эта глупая рыба, движимая своим тупым инстинктом продолжения рода, совершенно не чувствуя никакой опасности, настолько приблизится к баркасу, что он сможет схватить её руками, испытав упругое сопротивление её скользкого тела, вытянуть, стукнуть по голове киянкой и, чувствуя, как уходит жизнь из рыбьего тела, бросить его на лаги.
Ожидание это длится, наверное, не более минуты, но минута эта кажется Андрюхе вечностью, и вот, наконец улучив удачный момент, он выхватывает из воды довольно крупную стерлядку с вздувшимся от икры пузом, кидает её на дно лодки и скорее, чтобы не упустить время, тянется за следующей... Блестящие рыбьи тела мелькают у него в глазах, сливаясь в одно серебристое пятно... Все более и более распаляемый азартом, Андрюха с удивительной легкостью вытаскивает стерлядок одну за другой; ему уже неудобно стоять, потому что лодка почти полностью заполнена рыбой, крупной и помельче, уже мертвой и ещё бьющейся в конвульсиях... Андрюха, изрядно устав от своей сказочно удачной ловли, оглядывается, чтобы полюбоваться добычей.
Поворачивается он медленно, тело как будто перестает слушаться его, наливается тяжестью... Чувствуя легкий холодок в затылке, Андрюха всё же поворачивается, с трудом, словно преодолевая сопротивление огромной толщи воды — рыбы в лодке уже нет, вернее, нет той рыбы, которую наловил Андрюха; баркас доверху забит полуразложившимися рыбьими трупами, по которым ползают чудовищно огромные черви с пузатыми, будто перетянутыми в нескольких местах рези-ночкой брюшками. Этот кадр прокручивается перед удивленным взором Андрюхи несколько раз... Наконец, выйдя из оцепенения, Андрюха чувствует, как страх ползет по его спине и, добравшись до затылка, начинает ерошить волосы. Андрюха бросается к борту и прыгает в воду... Плыть ему трудно, руки не слушаются его, ноги путаются в сетях-. Он гребет изо всех сил, с ужасом понимая, что не продвигается вперед ни на сантиметр... Андрюха кричит, но голос застревает у него в горле. Волна захлестывает его с головой, соленая вода заливается в нос, ему нечем дышать... Собрав последние силы, Андрюха выныривает на поверхность, но голос опять не слушается его, и он снова уходит под воду, и снова пытается плыть, но сил в руках нет — они будто ватные...
Андрюха проснулся так резко, как будто на самом деле вынырнул из сна... Сердце бешено колотилось, на лбу выступила испарина. В комнате было ещё темно; все звуки, краски, весь пережитый Андрюхой ужас остались там, во сне, а здесь, дома, было темно и тихо: мерно отстукивали ходики, в соседней комнате безмятежно посапывал Дениска. Всё было в порядке, всё было как всегда, но неприятное, тревожное чувство какой-то неизвестной пока беды уже пролезло в Андрюхино тело и засело где-то на уровне желудка.
Глубоко вздохнув, как будто силясь с потоком воздуха выплюнуть из себя всю эту приснившуюся гадость, Андрюха стал всматриваться в поблескивавший в темноте циферблат. Ходики почти тут же услужливо отбили четыре раза. Андрюха ещё раз для порядка вздохнул, вскочил с кровати и, шлепая босыми ногами по свежевыкрашенному полу, пошел на кухню.
Дарья уже проснулась и хлопотала на кухне, готовя мужу завтрак и собирая продукты, которые он возьмет с собой на рыбалку. Теплый, родной запах Дарьиного тела, перемешанный с запахом еды, действовал успокаивающе, и Андрюха почти забыл о своем ночном кошмаре.
С аппетитом уплетая прямо со сковородки макароны, щедро сдобренные маслом и залитые яркими яичными желтками, Андрюха смотрел в окно, за которым уже начинало светлеть. Он думал о предстоящей рыбалке, о трудностях предстоящих дней, об опасностях, которые, возможно, поджидали его.
Рыбный промысел был для Андрюхи привычным, каждодневным ремеслом. Другой работы в селе не было, и поэтому рыбалка была его работой, средством добывания своего куска хлеба. Но вот такое тревожное ощущение перед выходом в море бывало у него каждый раз.
Сегодня он пойдет с братом, с Михаилом. Трудновато, конечно, вдвоем, но зато и улов на двоих поделится, а не на целую ораву мужиков, которые, по Андрюхиному разумению, в рыбалке смыслили значительно меньше его. В рыбалке ведь что главное? Места надо знать! А рыбу Андрюха чуял издалека, как кот, и делиться с кем бы то ни было своей добычей он не собирался. Тем более что сейчас был самый сезон. На одной рыбе ведь много не заработаешь, хоть и стоит она в городе немалых денег, да ведь продавать её приходится не в городе, а здесь, в селе, перекупщикам, которые платят копейки, да того и гляди обманут. Самому-то ведь в город везти накладно: и машина нужна, и перекупщики грозят, да и в городе неизвестно, как дело обернется. А икра — совсем другое дело. За икру платят хорошо. На икре в сезон можно заработать столько, что на год, если не роскошествовать, вполне хватит.
— Надолго уходишь? К вечеру ждать? — Голос Дарьи звучал спокойно и обыденно; не было в нем ни тревоги, ни заботы какой-то особенной — так, обычный вопрос задаваемый мужу перед тем, как он уйдет по своим делам из дому.
Странное дело, но сегодня спокойствие это Андрюху почему-то сердило. Понятно, что не на войну провожает, но побеспокоиться, ну хоть вид показать, всё ж таки могла бы...
— Крупы положи побольше, и сала тоже подкинь... На ночь уходим... На островах перекантуемся, а то мотаться туда-сюда — только бензин жечь. Завтра к вечеру жди...
Андрюха ещё раз деловито проверил содержимое мешка: соль, спички, нож, веревка, продукты, заветная бутыль самогона, в последний момент совершенно как бы случайно оказавшаяся в мешке — всё вроде бы было на месте; палатку и сети он ещё с вечера закинул в лодку. Андрюха быстро оделся и направился к двери. Уже у самых дверей Дарья, наконец-то оторвавшаяся от своих кухонных дел, как-то нехотя, как показалось Андрюхе, подошла к нему и неуклюже чмокнула его в небритую щеку, и уже спину его перекрестила торопливым, размашистым крестом.
Телефонный звонок раздался в квартире капитана ФСБ Виталия Юрьевича Ларькина в совершенно не подходящий момент. Утром, на третий день отпуска, которого капитан наконец-то дождался... Нельзя сказать, чтобы Виталий в это время спал. Но встал он ещё не совсем. Во всяком случае, не весь.
Когда аппарат издал свою мелодичную, но совершенно неуместную трель, Ларькин находился, условно говоря, в полулежачем положении — верхом на Катенькиных аккуратненьких ягодицах — и был страшно занят. Катенька, уткнувшись лицом в подушку, сладко постанывала — она очень любила, когда её брали вот так, полусонную. А может, просто притворялась, понимая, что такому здоровому мужику больше всего нужно с утра.
Капитан проявил характер: не отрывался от дела до тех пор, пока девушка не начала в экстазе хватать воздух жаркими губами. Ей-то совсем было не до телефона, потому что Ларькин приложил максимум усилий. Теперь Виталий мог позволить себе удовлетворить и свои скромные потребности.
Звонивший, очевидно, тоже был человек с характером. Капитан напоследок ласково погладил загорелые плечи и спину девушки и потянулся к телефону. Ларькин попробовал достать непредусмотрительно оставленный в кресле аппарат из положения лежа, но попытка оказалась неудачной, и ему пришлось встать. Катенька издала прощальный всхлип и, перевернувшись на спину, раскинулась на постели с выражением блаженства на лице. Ларькин смотрел на неё, испытывая удовлетворение завершившего труды Пигмалиона.
— Слушаю, — сказал он в трубку.
— И, что характерно, давно слушаешь, — ответил майор Борисов.
Ничего хорошего это не предвещало — звонок начальства подчиненному во время законного отпуска всегда подозрителен. Но Виталий, гоня прочь нехорошие предчувствия, не отрывал глаз от Катенькиных прелестей и, разговаривая, посылал девушке воздушные поцелуи.
— Слушай, Виталий Юрьевич. У меня к тебе очень важное дело, только ты не обижайся.
— Командировка, — подавил горький стон Ларькин.
— Угадал. Собирайся и приезжай прямо сейчас. Адрес, я надеюсь, за три дня ты не забыл.
— За два, Юрий Николаич!
— Ну, тем более, помнишь!
Добром ларькинское баловство кончиться не могло: один из его воздушных поцелуев прозвучал вслух в опасной близости от трубки.
— Чем ты там занимаешься? — с подозрением спросил майор.
— Отпуском!
— Ага, понятно. Отпуск придется отложить. Короче, вылезай из кровати и приезжай. Я жду.
Вот так всегда. На самом интересном месте! Виталий со вздохом положил трубку.
— Опять служба? — сердито спросила Катенька.
— Ты же знаешь, у нас в МЧС отпуск — понятие растяжимое. Похоже...
— Стянули твой отпуск, — проницательно сказала девушка и, заводясь, спросила: — А как же Сочи?
— Может, мы ещё успеем...
— Никогда не выйду за тебя замуж, — решительно сказала Катенька. Ларькин притворно-горько вздохнул. — Уже уходишь? Подожди, вместе пойдем.
— Да поспи ещё...
— Не хочу. Одна, без мужика, в чужой квартире... Да к тому же неуютной.
Да, квартирка, которую Ларькин совсем недавно получил здесь, в Выхино, была ещё не обустроена. Оставляла простор для фантазий на тему, как классно здесь когда-нибудь станет. А пока... голые стены. Впрочем, как сказал бы Большаков, это даже эротично.
Но зато у Ларькина был кондиционер, купленный по случаю на деньги, вырученные от продажи старого автомобиля, он тихонечко, но очень эффективно жужжал, создавая вокруг себя приятную прохладу. Виталий очень заскучал по нему, выйдя на улицу.
Лето для жителей большого города, наверное, самое неуютное время. Нормальному человеку, во всем ищущему золотую середину и мечтающему о вечной (в смысле — погоды) весне с температурными колебаниями в пределах 20—25°С, холодными зимами помогают достичь комфортной для организма температуры теплое пальто, тесные и оттого «надышанные» салоны общественного транспорта, заветные пятьдесят граммов, принимаемые как до, так и после выхода на улицу. В конце концов, и парниковый эффект, несмотря на всю свою вредоносность, также способствует некоторому согреванию замерзающих граждан. Летом же изнывающему от жары человеку в большом городе деться некуда: куда ни глянь — толпы распаренно-взмокших горожан так и норовят прижаться поплотнее в автобусе, выкрадывая прямо из-под носа последний глоток свежего воздуха, оккупируют все лавочки в тенистых скверах и выстраиваются в дикие очереди перед лотками, с мороженым и газировкой.
Душным летом у жителя большого города, не желающего быть заживо изжаренным в этой высотно-каменной печке, есть только два выхода: кондиционер или отпуск — желательно с выездом в места с более благоприятными климатическими условиями.
Еще час назад капитан чувствовал себя самым счастливым человеком на земле. У него было и то, и другое. Третий день отпуска, впереди было как минимум две недели ничегонеделания, а в кармане брюк лежала пара заветных билетов. Они с Катенькой намеревались поехать сначала в Сочи, а оттуда в Батуми. В общем, о таких состояниях и стечениях обстоятельств обычно говорят: жизнь прекрасна и удивительна.
О том состоянии, в котором он находился сейчас, говорят коротко: облом. Теперь у него остался только кондиционер.
Витрины отражали красавца мужчину в самом расцвете лет, рост за метр девяносто, косая сажень в плечах, лоб высокий, глаза ясные и добротой светятся...
Так вот ты какой, товарищ Ларькин! И ведь что особенно ценит в тебе начальство? То, что ты прекрасно умеешь косить под дурачка.
Э-эх! Что ж я маленький-то не сдох? Красавец мужчина скорчил гнусную рожицу и, украдкой обернувшись, показал Виталию язык.
Ступив на эскалатор метро, капитан придал своим мыслям величественный пафос и решил, что эти ступени становятся границей между его капризно-ленивым отпускным состоянием и работой. А в том, что работа начинается, сомневаться не приходилось.
Виталию Ларькину было тридцать лет — золотое время, когда и голова уже на полную работает, и с мышцами ещё все в порядке. И с тем, и с другим у Ларькина, слава Богу, всё было о'кей. Хотя справедливости ради нужно отметить, что так было далеко не всегда. Детство Виталия было омрачено изрядным количеством лишних килограммов, оседающих, как правило, в нижней части тела, и неизвестно откуда регулярно появляющимися прыщами всех цветов и размеров. Двенадцатилетний Ларькин был подростком-переростком с массой разнообразных комплексов и постоянно грустными глазами, смотрящими куда-то внутрь.
Учился он всегда хорошо, даже слишком хорошо: в тот период его жизни отличные оценки были для него единственным способом удовлетворить свое самолюбие. А самолюбие было — да ещё какое! Просто до поры до времени оно дремало, убаюкиваемое постоянным чтением всяких книжек, уводивших Ларькина от серой, неуютной повседневности, и поглощением в процессе этого чтения пончиков, конфет и прочих вкусностей в неимоверных количествах. Пробуждение произошло резко и болезненно.
Виталик учится в шестом классе. Отсидев в родной школе положенные пять уроков плюс классный час, он возвращается домой, предвкушая навернуть большую тарелку пельменей и уединиться в своей комнате с книжкой Конан Дойла в руках. Завтра воскресенье, и значит, можно не ложиться спать в десять часов, как того обычно требует мама, а почитать подольше. Благостное течение ларькинских мыслей нарушает чей-то грубый толчок в спину.
— Эй, ты, пельмень с ушами! Деньги гони! — Виталик растерянно оборачивается и утыкается глазами в широченную грудь какого-то детины, нахально рассматривающего Ларькина с ног до головы и смачно сплевывающего при этом в сторону.
Позади детины стоят, переминаясь с ноги на ногу и постоянно сплевывая (бешенство, что ли, у них?), ещё несколько таких же, только помельче. Стараясь подражать этой неведомой пока для себя манере общения, Виталик придает своему телу такую же расхлябанную нахальность и выдыхает прямо в лицо детине:
— А больше тебе ничего не надо?
Детина, явно не ожидавший такой борзости, на мгновение теряет дар речи, потом подходит к Виталию вплотную и шепчет ему в самое лицо, обдавая запахом дешевого портвейна и нечищеных зубов:
— Ты у меня сейчас, паскуда, не только деньги, но и пальтишко отдашь. Голым домой побежишь!
— Ещё чего! Пошел на фиг, козёл!
В следующую секунду Виталий получает короткий и сильный удар в живот, задыхается, опускается на колени и получает ещё один удар — уже ботинком в лицо.
— Это кто козёл? Да я ж тебя, сучонок, по стенке размажу! Деньги, говорю, гони.
Денег у Виталика — тридцать копеек. Зажав три гривенника в кулаке, он лежит на мокром асфальте в позе эмбриона и, крепко сцепив зубы, как Павлик Морозов, старается мужественно переносить истязания. Главное — не заплакать. Детина наклоняется к нему, выламывает руку, разгибает пытающиеся сопротивляться ларькинские пальцы и, разочарованно матюкнувшись, ссыпает мелочь себе в карман. Потом Виталика ещё пару раз пинают — впрочем, уже не сильно, а так, чтоб не повадно впредь было, стаскивают с него уже мокрое и грязное пальто — и оставляют, наконец, в покое.
Виталику не больно — выплеснувшийся адреналин заглушает боль. Ему хочется умереть от собственного бессилия, от униженности. Бредя по направлению к родному дому, он представляет себе, как догоняет сейчас обидчика и лупит, лупит его по нахальной физиономии.
На следующий день Виталик, с огромным синяком цвета переспевшей сливы, распространившимся на половину лица, идет в ближайшую спортивную школу записываться в секцию бокса.
Проводив мужа, Дарья наскоро перекусила оставшимися на сковородке макаронами, выпила чашку чаю, настоянного на зверобое и мелиссе, и отправилась в сарай доить Алёнку.
— Умница моя, красавица, ну, Алёнушка, ну... — Дарья поглаживала и успокаивала небольшую пятнистую корову, любуясь ею, как мать любуется своим ребенком. Алёнка была молодой, норовистой и «тугосисей» коровой, но родной, кормилицей...
Вжик-вжик, вжик-вжик... Мерный звук молочной струи, ударяющейся о края ведра, всегда успокаивал. Было в этом звуке что-то от детства, когда мама своими морщинистыми, потрескавшимися руками доила Пеструху, а маленькая Дашка, заглядывая ей через плечо, клянчила: «Дай подоить, ну дай немножечко!». Мама поднимала на неё усталые, всегда немного грустные глаза и говорила: «Эх, девонька! Погоди, ещё надоишься... Отдохни, пока мать-то жива». Дашка вдыхала сладкий запах парного молока, заглядывала в добрые коровьи глаза, висла у матери на шее до тех пор, пока та не шлепала её полотенцем по мягкому месту, — и было в этом такое удивительное ощущение Счастья и покоя, которое в детстве кажется совершенно естественным, а потом, уже во взрослой жизни, далеким и навсегда утраченным.
Замуж Дарья вышла, по деревенским меркам, довольно поздно — в двадцать два года, и не потому, что уж очень любила, а потому, что все подруги давно уже были замужем и нянчились с ребятишками, а она все была одна, и позорное звание старой девы уже начинало потихоньку прилипать к ней. Муж ей достался хороший — хозяйственный, работящий, выпивал, правда, иногда не без этого, зато на Дарью ни разу руку не поднял и Дениску любил до беспамятства. Постепенно семейная жизнь вошла в привычку: дом, скотина, огород, забота о муже и сыне — все это стало неотъемлемой частью Дарьиной жизни, и все её в этой жизни устраивало. Вот поднакопят они с Андреем за это лето деньжат, купят поросят — и совсем хорошо будет.
Дарья процедила молоко через марлю и понесла ведро в дом. Несмотря на раннее утро, Дениска уже проснулся. Дарья быстренько напекла оладьев, накормила сына и выпроводила его на улицу, гулять, дав перед этим предварительно задание прополоть на огороде капусту.
День прошел, как всегда, незаметно: постирала, прибралась, полила огородик, с бабами-соседками покалякала, подоила опять Алёнку... На следующий день с утра пораньше Дарья затеяла пироги с капустой, как Андрей любит; к обеду пироги уже лежали на столе, аккуратно прикрытые чистым полотенцем. Дарья ещё повозилась по хозяйству, наварила щей, сбегала на огород за свежими огурчиками и стала ждать мужа... Часы пробили восемь — Андрей всё не возвращался. Она выглянула в окно: на улице было ещё совсем светло, яркое июньское солнышко и не думало садиться. Наверное, мужики в дороге задержались... А может, с мотором что случилось... Дарья просидела ещё около часа у окна, глядя на пыльную утоптанную дорогу, терявшуюся где-то между чужими избами. Потом её осенило: не иначе, как эти орлы уже вернулись и выпивают где-нибудь по-тихому. Где? Наверняка у Мишки, потому что Наташка самогон недавно выгнала, да и сама она выпить не против. Дарья быстро сунула ноги в шлепанцы и побежала на другой конец села, к дому Михаила. Около двери она остановилась и прислушалась: в доме было тихо. Нехорошее предчувствие кольнуло её куда- то под лопатку, но она старательно отогнала его. Ничего не случилось, всё нормально, не надо так нервничать. Дарья тихонько постучала.
— Да входите, открыто. Кто там?
Наташка, подоткнув халат до самого, как говорится, не хочу, размашисто мыла полы.
— Даш, ты, что ль? Ну, заходи. А я тут, видишь, порядок наводить взялась, а то Мишка приедет — опять, скажет, бардак у тебя, опять ничего не делала. Тоже мне, делальщик нашёлся... Да ты проходи, ноги вот вытри об тряпку... Случилось чего?
От спокойствия Наташки Дарье сразу стало как-то легче. Вот молодец баба, делом занимается, всякой дурью себе голову не забивает. Ну не пришел вовремя мужик — так вернется, не впервой же...
— Слышь, Наталья, Мишка-то когда обещал воротиться?
— Да не сказал он ничего толком... Завтра, говорит, то есть сегодня, а может, и на другой день вернемся. Как рыбы наловят, так и придут. Еды-то я ему много приготовила, и бутылочку положила — не замерзнут небось.
— Ну, в этом-то я не сомневаюсь... Дарья озабоченно нахмурилась и встала в боевую стойку под названием «руки в боки». Ну, вот и повод заодно выяснить отношения. — Ты знаешь чего, Наталья, ты мне мужика спаивать прекрати! А то как идет он от вас, так за километр от него разит. Со своим что хочешь делай, хоть литрами в него вливай. А моему не ставь. Не хватало ещё, чтоб потопли они по пьяному делу.
— Это кого же я спаиваю? — Наташка разогнулась, оторвавшись от своих, скажем честно, плохо промытых полов, и в точности отзеркалила Дарьину позу: и руки в боки, и лоб вперед, только выражение лица понахальнее сделала. Потому что, как известно, лучшая защита — это нападение. — Да я в жисть ему никогда не наливала, а если пьяный приходит он, то это знаешь, что я тебе скажу — свинья-то она грязи найдет! Сама за мужиком не следит, а я виноватая! Мой-то от вас тоже не всегда трезвый приходит, а только я молчу...
Дарья шумно вздохнула. Ну что с такой разговаривать? Всё равно никогда не признается. Послал Бог родственничков. Не зря покойница свекровь, царствие ей небесное, выла и висла у Михаила на шее — так не хотела, чтобы он на Наташке женился. Не ко двору она нам, говорила, не наша, городская... Как чувствовала.
— Ладно, пойду я. — Дарья вдруг почувствовала такое разочарование, такую опустошенность, что выть захотелось. О чём она говорит? Ну, выпивает Андрей, так что? Сейчас пусть бы пьяный, да хоть бы какой — лишь бы вернулся… Она ещё раз вздохнула и медленно пошла к двери.
— Даш, ты куда? Да ладно тебе обижаться, я ведь не обижаюсь. Оставайся, Даш! Сейчас чайку организуем, я вон пирожков напекла...
А может, и правда — остаться? Что дома-то делать? Андрей сегодня уж не вернется — вон, ночь на дворе, а вдвоем веселее как-то, и мысли дурные не так в голову лезут.
Дарья остановилась в нерешительности. Наташка восприняла это как знак полного примирения и тут же бросилась накрывать на стол. Свежие огурчики, помидорчики, огромное блюдо с пирожками, сало собственного приготовления, лоснящийся от жира балык из осетрины — все это через пять минут уже стояло на специально постеленной для такого случая новой скатерти. Запотевшую бутыль с мутным самогоном Наталья вопросительно держала в руках.
— Давай, чего уж! — Дарья покорно махнула.
Сидели они долго, пили горькую, чувствуя, как самогон, Обжигая рот и горло, разливается по животу приятным теплом, туманит голову. Говорили о своем, о женском — хозяйство, дети, болячки разные. О мужьях старались не вспоминать, но когда было уже заполночь, решили, что, наверное, мотор на баркасе, как бывало это уже не раз, сломался, и на этот раз серьезно, и что мужики его непременно починят и завтра вернутся. А психовать незачем, такая уж их бабья доля...
Ночевать, несмотря на уговоры Натальи, Дарья пошла домой. Когда она вернулась, Дениска уже спал, свернувшись калачиком, и обиженно посапывал во сне. Дарья почувствовала угрызения совести за то, что она, мать, шлялась непонятно где, вернулась пьяная, а сын тут один, и неизвестно — ел или нет… Впрочем, из-рядное количество принятого Дарьей алкоголя сыграло свою роль — совесть довольно быстро успокоилась, Дарья, как была, в халате, бухнулась на кровать и почти мгновенно заснула. В пьяном своем сне она видела Андрюху, и ей все казалось, что он стучит в окно, она выныривала из сна, прислушивалась — и снова засыпала.
Всё утро Дарья тупо просидела у окна, потом несколько раз бегала на берег, с надеждой вглядываясь в даль — Андрей не возвращался. Вечером она пошла к бабе Нюре — главной митяевской знахарке и ворожее. Баба Нюра, истово перекрестясь, раскинула карты, которые тут же услужливо предсказали и казенный дом, и интерес, и хлопоты благородного пикового короля. Потом, тыча прямо в лицо Дарье зажженной свечой, баба Нюра обнаружила на ней страшный сглаз и заговор, скорее всего, на разлуку, которая, по словам бабы Нюры, прямо стояла у Дарьи за спиной. Долго и усердно — аж пот катился по щекам — баба Нюра топила эту разлуку, обливая Дарью с ног до головы святой, наговоренной специально для такого случая водой, потом жгла её крохотным огонечком церковной свечки — и, наконец, удовлетворенная, судя по всему, результатом, приняла у Дарьи двухлитровую банку топленого масла и отпустила её с Богом домой, наказав молиться.
Ночь была беспокойной: Дарья пыталась заснуть, но сон не шёл к ней; она вскочила и принялась ходить по комнате, отсчитывая шаги — так человек с больным зубом мечется из угла в угол, подсознательно надеясь, что движение принесет ему облегчение, — но тревога её не покидала. Потом Дарья вспоминала, что в соседней комнате спит Дениска, которому она, чтобы не испугать, говорила, что отец ушел на неделю, и страх разбудить его заставил её снова лечь в кровать. Она лежала, свернувшись калачиком, и пыталась припомнить слова молитвы, которой когда-то, ещё в детстве, учила её мать. Отче наш, иже еси на небеси! Дальше она почему-то не помнила и молилась уже своими словами. Господи, помоги ему, спаси его... Господи, пусть он вернется, не наказывай его, прости его... От этих слов Дарье почему-то хотелось плакать, ком подкатил к горлу, она сползла с кровати, бухнулась на колени перед маленькой иконкой Богородицы, оставшейся ещё от бабки, и снова неумело, но искренне и горячо стала молиться...
Родной особняк в Хлебниковом переулке, где размещался один из отделов ФСБ — ГРАС (Группа по Расследованию Аномальных Ситуаций), за те два дня, что Виталий не видел его, ничуть не изменился. Но капитан словно впервые увидел причудливый рисунок кованой ограды и обильную лепнину на фасаде здания, почувствовал дурманящий запах сирени, росшей во дворе. Надо же! Всего два дня прошло. Виталий открыл тугую дверь, ведущую внутрь особняка, поднялся на второй этаж и очутился возле кабинета Борисова. Деликатно постучал о косяк приоткрытой двери и даже кашлянул для приличия.
— Да ты входи, не стесняйся, — сказал майор. — Я-то ведь не в отпуске.
Ларькин предстал пред светлые очи начальства.
Борисов сидел за своим столом (как будто не вставал четыре дня подряд) и озабоченно перебирал подшивки каких-то документов.
— Товарищ майор! Капитан Ларькин в ваше распоряжение прибыл! — нарочито торжественно отчеканил Виталий.
Поделиться книгой: