Встреча на Рю Дарю

– Вы верующий, Иван Никифорович? А я-то думал, что вы там все давно атеисты.

– Безбожники мы. Да только, как война началась, – в церковь повалили. Которые остались, неразрушенные. Вот и победили, похоже Бог не оставил нас…

– Не оставил, Иван Никифорович! Присаживайтесь! Бог, он бесконечно терпелив, он ждёт, когда все русские к нему вернутся. Вот вижу, вы уже на верном пути. Там рядом с кафе, где мы встречались, собор стоит, видели? Мы с Анной – его прихожане. Так что присоединяйтесь.

– Церковь видал. Да зайти постеснялся. Не знаю я ничего, все молитвы забыл. Молитвослов в детстве последний раз читал…

– Это ничего, всё придёт. Главное – вера. Без веры русскому человеку – никак. Без веры мы бы тут все пропали.

Сели за стол. Втроём, так как сын Сергея Петровича «где-то запропастился, наверное, у французских друзей гостит». Хозяйка, Анна Геннадьевна, жена Сергея Петровича, попросила Фомина вновь рассказать ей свою историю, а после буквально засыпала вопросами. Он охотно, хотя и не без смущения, отвечал, то и дело вздыхал, виноватился. Наконец Сергей Петрович хлопнул себя по лбу и воскликнул:

– Совсем забыл о деле! Иван Никифорович, я ведь работу вам подыскал! И не какую-нибудь, а шефом-кондитером в ресторане «Светлана», улица Орзель, на Монмартре! Пойдёте?

– Я-то? Пойду, как не пойти! А что за ресторан такой?

– Русский ресторан, до войны очень популярный был у нашей публики. Потом, в оккупацию, персонал весь в Сопротивлении участвовал, партизанил потихоньку. Многих немцы схватили и замучили. Сейчас вот только вновь открываются. Хозяин – хороший человек, Пётр Петрович Морщинский, я с ним лично говорил о вас. Представил, как хорошего повара, носителя русских традиций. Ведь так?

– Да батюшка мой был лучшим кондитером в Калуге! Он и дворянское собрание потчевал! Все его рецепты – у меня в башке. Я кое-что барону своему готовил, так он в восторге был. Не подведу, Сергей Петрович!

Фомин встал, а потом попытался в пояс поклонится, но немного закачался от выпитого. Сергей Петрович мягко усадил его на стул.

– Сидите, сидите и закусывайте, а то от радости вы совсем кушать перестали. Всё теперь в ваших руках. Если дела у ресторана пойдут в гору – забудете о бедности. Народ здесь погулять любит, вроде и война была, а им хоть бы что!

Иван Никифорович был вне себя от счастья. Анисовая кружила голову, а сердце раскрылось от благодарности к человеку, русскому человеку, хоть и белогвардейцу, которого вчера он ещё совсем не знал.

За чаем он продолжал рассказывать хозяевам что-то пустяковое, но, по его мнению, забавное, всячески стремясь угодить. А потом Сергей Петрович, дождавшись, пока от крепкого чая Иван Никифорович немного протрезвеет, позвал его в свой кабинет.

Это была крохотная комнатёнка, вся забитая книгами. Никогда Фомин не видел ещё столько книг в одном месте, и от удивления раскрыл рот.

– Иван Никифорович, видите ли, я – писатель. Ну а хороший писатель должен быть и хорошим читателем, не так-ли? Вы любите читать?

– Да я, Сергей Петрович, признаться…всё больше по профессии читал. Книги поваренные, справочники. Однажды дали мне товарища Ленина этого брошюру почитать, в партию вербовали. Да я не осилил. Ерунда какая-то!

– Тут я с вами соглашусь. Однако же эта «ерунда» как-то всю страну вверх тормашками поставила. А я вам хочу дать почитать свою книгу. Она о нас, об эмигрантах. Тут написана, в Париже, до войны. Это, чтобы вы нас лучше понимали и не осуждали.

– Да как же можно, Сергей Петрович, вас осуждать! Вы – душа-человек! Я обязательно прочту, хотя это мне и в новинку будет.

Над письменным столом висели тусклые фотографические портреты. Сергей Петрович указал на них и со вздохом произнёс:

– А это вот родные мои. Вот отец, я ещё мальчишкой был, когда он умер. Мамашенька, в 25м Богу душу отдала, мне весть о том передали. Брат мой младший, Алексей, пропал без вести в Крыму, не смог эвакуироваться. Я из Севастополя отплыл, а он санитаром был, из Феодосии отступить был должен. Да там и потерялся след.

Сергей Петрович перевёл взгляд с фотографии на собеседника. Страшное, перекошенное лицо того заставило его с удивлением замолчать.

– Что с вами, Иван Никифорович?

На Ивана Никифоровича с фотографии смотрел юноша из его недавнего краткого сна на лавочке в сквере Луи Шестнадцатого. Что у церкви Покаяния. И из очень далёкой были…

***

– Фомин, чего разлёгся! Собирайся, поедем!

– Куда ещё?

– Там узнаешь! Приказ Крымревкома!

Иван Фомин, рядовой-повар 78го стрелкового полка 9й стрелковой дивизии РККА, что пару дней назад ворвалась в Феодосию, пленив больше тысячи белых, в основном раненых и выздоравливающих, только что с товарищами приготовил полковой обед и прилёг отдохнуть. Он, хотя и не принимал непосредственного участия в боях, был всё время на ногах, из-за чего был вымотан и мечтал об полноценном отдыхе. Но теперь-то – войне конец!

И вот его опять куда-то срочно зовут. Наверное –за продуктами, реквизированными у буржуев.

– Винтовку захвати!

– Это ещё зачем?

– Приказ!

Он с товарищами нехотя залез в кузов трофейного Фиата, и автомобиль затарахтел по кривым улочкам Феодосии, то поднимаясь, то вновь спускаясь, пока не оказался на окраине. Серые тучи весь день закрывали солнце, оно тускло светило сквозь них. "Мёртвое солнце", -подумал Фомин. На душе было муторно.

– Вылезай!

– Так зачем нас привезли?

К авто подошёл низенький человек в кожанке, с торчащими усиками и бородкой клинышком «под Троцкого».

– Вгагов тгудового нагода гастгеливать!

– Людей у них не хватает, понимаешь ли, – буркнул завхоз. Вот и нас даже задействовали…

Их построили шеренгой перед колышущимся рядом бледных измученных людей, в одном белом исподнем. Лица одних дышали ненавистью, вторых – выражали невыносимое страдание, но многие держались спокойно и с достоинством, неведомым Фомину. Иван старался на них не смотреть, отводил взгляд. Но, и справа и слева, на всём пространстве неровного пустыря – стояли такие же расстрельные команды, звучали залпы, падали в ров убитые, конвоиры подводили следующих.

– Быстгей, товагищи, ского стемнеет. А нам кговь из носу -упгавится надо! – суетился человек в кожанке.

– Во врагов трудового народа, беляков, буржуев, эксплуататоров, – цельсь!

Иван неловко вскинул винтовку. Перед ним стоял бледный юноша, почти ровесник, его тоненькие усики нелепо топорщились, но взгляд был направлен прямо на него, Ивана. Смотрел он смело, с вызовом.

– Пли!

Иван зажмурился и выстрелил.

***

Теперь юноша вновь смотрел на него с фотографии в парижской квартире. Сомнений не было – это был он. Иван Никифорович закрыл лицо руками.

– Да что с вами, Иван Никифорович! Присядьте, присядьте, сейчас Анна воды принесёт!

Ворох мыслей пронёсся в голове у Фомина. «Признаться? Тогда прощай ресторан, повар-кондитер, нарядные господа, Париж! Они не убьют, но точно за дверь выставят. И холодно так смолчат. Господа, господа. Сколько же в вас достоинства, как вы умирали тогда, на пустыре в Феодосии… А если соврать, что от водки голова закружилась, с голодухи? И что? Как потом он в глаза будет смотреть Сергею Петровичу? Как? Нет, уж лучше он сейчас скажет, а потом уйдёт, уедет на восток, сдастся нашим. В если в Сибирь его упекут – и поделом!»

– С…сергей, Сергей Петрович, не надо воды! Я должен вам сказать! Это я, я вашего брата того…

Сбивчивая покаянная речь вперемежку со слезами полилась из Ивана Никифоровича. Он по-прежнему сидел зажмурившись, лишь кончив говорить, робко, в наступившей внезапно тишине, открыл глаза.

– Всё что вы сказали, Иван Никифорович, очень печально. Но вы, вероятно, ошибаетесь. Брат мой был санитаром, в боевых частях не служил по здоровью, переболел тифом, и тогда, перед концом, был очень слаб. Вероятнее всего он погиб по естественным причинам. Ведь не могли же расстрелять больного человека, да ещё и в форме красного креста! Нет, нет, не возводите на себя напраслину. И Богу, Богу несите ваше покаяние. Завтра же в церковь! Я вас проведу! Он всех прощает, на кресте даже палачей своих простил. «Ибо не ведают, что творят». Вот и вы не ведали. Вас заставили. Очиститесь перед богом и живите дальше!

– А вы, вы разве прощаете?

– Я – православный человек. Прощаю, я вас прощаю! Это не вы, это не можете быть вы! Я же вижу, вы – добрый русский человек! Завтра – в десять жду вас у собора. Исповедаетесь. А потом поведу вас устраивать. И забудем об этом.

Иван всё ещё не верил своим ушам. Нет, не могло быть сомнений, что это был он. Он сделал. Но Сергей Петрович, как он всё повернул!

– Я пойду, пожалуй. Завтра буду в церкви. Мне теперь другой дороги нет.

– Вот и прекрасно!

***

Фомин шёл по парижским улицам. Весь хмель слетел из него, но и камень, тяжёлый камень, присутствие которого всегда напоминало о себе приступами нечаянной тоски, вдруг стал легче. Он явственно ощутил этот камень, слепленный из лжи, притворства, изворотливости, животного страха за свою шкуру, равнодушия к чужим страданиям, тупого оцепенения. "Как я могу жить с этим, Господи? Мочь ведь нет!" Желание распахнуться и исторгнуть из себя эту склизскую ношу всё возрастало в душе Ивана. "Завтра, завтра" – бормотал он про себя. "Завтра легше станет. Лишь бы Он простил".