Коллекционеры

Филип Пулман

Коллекционеры

— Но дело вот в чем, — сказал Хорли, — они совсем друг друга не знали. Ничего друг о друге не слышали. Речь не о создателях. Речь исключительно о самой работе.

— А вы откуда знаете? — спросил Гринстед.

— От торговца, продавшего мне картину. Фолкондейл. Макс Фолкондейл.

— Надежный?

— Ну, в пределах допустимого, конечно, но он в любом случае ее продал. Он просто хотел рассказать эту историю.

Это было в декабре 1970 года, после ужина они разместились в Старшей комнате отдыха колледжа Хорли. Было холодно, а обед получился скудным и неважным, с каким-то ореховым пудингом на десерт, очень напоминающим мокрый цемент. Маленького огонька в камине хватало на то, чтобы согреть лежащий под ними ковер, а углы комнаты оставить в холоде. Больше тепла исходило от двух стандартных ламп по обе стороны очага. Компания была небольшая: библиотекарь, капеллан, двое молодых людей, имен которых, казалось, никто не знал, приглашенный профессор филологии и Гринстед, которого Хорли позвал на этот вечер. Пока остальные обсуждали европейскую политику, Хорли и Гринстед, пристроившись в темном конце дивана и соответственно в самом дальнем кресле, тихо говорили о попавшей к Хорли картине.

Гринстед отхлебнул бренди и заговорил:

— Ну, расскажите мне, что сказал Фолкондейл.

— Он рассказал мне историю, которую слышал от дочери художника. Леоноры Скиптон. Ее отец обычно писал пейзажи в своеобразной импрессионистской манере, ничего особо выдающегося, но весьма мило. Он очень редко писал портреты. Это совершенно не входило в его привычные обязанности. Фолкондейл понятия не имел, что эта за светловолосая молодая женщина, с необычайно двусмысленным выражением лица, позировала ему — в одно мгновение она выглядела холодной, презрительной, даже высокомерной, а в следующее вспыхивала каким-то потерянным, безнадёжным и все же до боли сексуальным томлением. Очень мощная картина.

— А что она делает?

— Стоит перед какими-то пыльными розовыми шторами, сложив руки перед собой, на ней темно-синяя блузка и бежевая юбка. Весьма простенько, очень скромно. Всё кроется в лице.

— Это не была его дочь — Леонора, я правильно понимаю? — спросил Гринстед.

— Нет. Дочь терпеть не могла эту картину — ненавидела ее. Она пришла в галерею Фолкондейла, чтобы установить подлинность, и сказала, что лучше бы ее сожгли сразу же, как написали. Больше она ничего не сказала. Возраст у нее просто невероятный — должно быть, лет сто. О, и он показал мне удивительное письмо…

— А что насчет остального?

— Ах. Маленькая бронзовая фигурка, около фута высотой. Своего рода французский символист, полагаю, так бы вы это назвали. Обезьяна или примат, я вечно забываю, в чем разница, сидит и протягивает лапу в мою сторону или, знаете, к фрукту какому-то или ещё чему. И с таким же выражением. Абсолютная дикая алчность и жестокость. Смотреть жутко на эту штуку — уверен, от такой любому станет не по себе. Но вылеплено отлично, знаете, каждый волосок, каждый маленький ноготок на месте, безупречно. А в теле такое напряжение и энергия — того и гляди набросится и выцарапает тебе глаза… Жуткая штуковина, честно. Но блестяще сделанная.

— И кто же ее сделал?

— Марк-Антуан Дюпар. Когда-нибудь слышали о нем?

— Вообще-то да. Второсортный символист, как вы выражаетесь. Крупный был тираж, этой бронзовой фигурки? Много их было?

— Я бы удивился, окажись там и другие. Экземпляр был один единственный.

— А хвост есть?

— Да, кажется, хвост был. Обернутый вокруг ног.

— Тогда это обезьяна.

— А, так вот в чем разница? Ну, значит, обезьяна.

Приглашенный профессор филологии с трудом поднялся на ноги, слегка покачиваясь.

— Доброй ночи, господа, — сказал он. — Очень приятный вечер. Большое спасибо. Не будет ли кто-то из вас так любезен… я забыл, где моя комната… я был бы очень благодарен проводнику или, по крайней мере, укажите мне направление…

На мгновение он чуть не лишился равновесия, схватившись рукой за каминную полку, чтобы не упасть. Один из молодых людей вскочил и предложил свою помощь. Капеллан встал, чтобы пожать профессору руку, библиотекарь последовал его примеру, и потребовалось не меньше двух минут, чтобы надеть на старика его пальто и увести из Старшей Комнаты Отдыха. Библиотекарь снова посмотрел на огонь.

— Может подбросить еще дровишко, как считаете? — спросил он, хотя явно думал, что это будет несусветной тратой.

— Похоже, эти бревна из можжевельника? — сказал Гринстед.

— Это, сэр, последняя крупная партия товара из лесного фонда колледжа в Уэльсе. Земля теперь продана, мне очень жаль это говорить.

Никто не произнес ни слова. Библиотекарь почти беззвучно вздохнул, вынул из корзины самое маленькое полено и подтолкнул к краю костра.

— Ну, мне нужно убедиться, что профессор нашел свою комнату, — сказал он. — Спокойной ночи, джентльмены.

Он вышел, и в комнате воцарилось молчание.

— Я тоже пойду, — помолчав, сказал старый капеллан. — Думаю, мне пора ехать. Спокойной ночи, Хорли. Спокойной ночи, сэр, — сказал он Гринстеду.

— Спокойной ночи, э-э… хм, — добавил он, обращаясь к оставшемуся парню, который встал, чтобы пожать ему руку, затем кивнул Хорли и Гринстеду и вышел вслед за стариком.

Хорли подошел поближе, чтобы бросить полено библиотекаря в огонь, и добавил еще одно из корзины, прежде чем занять кресло под стандартной лампой рядом с очагом.

— Присаживайтесь, — сказал он. — Чертовски холодно вдали от огня. Не удивительно, что Болтон не спешил сжигать еще одно полено. Этот колледж пронизан скупостью. Вы знаете, что телефонная система настолько стара, что, если портье физически не присутствует на самом коммутаторе, никто из нас не сможет позвонить?

— Удивительно, — сказал Гринстед.

Он сел на диван напротив и обвел взглядом стены, обшитые темными панелями, на которых висели пять или шесть портретов прежних руководителей или благотворителей.

— Не густо, правда? — сказал Хорли. — Миллеровский чертеж главной бухгалтерской книги не так уж плох, но все остальное… — он пренебрежительно махнул рукой.

— Вы рассказывали мне о бронзовой обезьяне, — сказал Гринстед.

— Обезьяна. Да. Ну, сама по себе она не стоила — да и не стоит — больших денег. Действительно, интересно. Нужно обладать специфическим вкусом, чтобы захотеть такую тварь, которая будет сидеть и с отвращением на морде смотреть на тебя. У Фолкондейла была копия оригинального экземпляра — год или два назад она была у него на руках и определенно выглядела безупречной. Модель Дюпарка, отлитую Барбидьеном, купил герцог Севрский, затем довольно быстро она прошла через множество рук, побывала на выставке парижской бронзы в Лондоне, была приобретена галереей Метерлинка и так далее. Всегда где-нибудь стояла и всегда в прекрасном состоянии. Странно было то, как часто и быстро ее продавали. Как будто людям не терпелось от нее избавиться. Впрочем, покупателей хватало.

— Зачем же они покупали такую жуткую вещь?

— Не могу вам сказать.

— А вы зачем купили?

— Ах, видите ли, я не покупал, и тут-то мы подошли к разгадке тайны. Похоже, что случайно, чисто случайно бронзовая фигурка и картина часто оказывались в одной коллекции. Кто-нибудь обязательно купит картину, а через несколько месяцев и бронзу, выставленную на аукцион. Или наоборот. Или купят одно, а потом получат другое в подарок, или выиграют в пари, или еще что-нибудь в этом роде. Без всякого на то намерения картина и бронза снова и снова оказывались в одной комнате. Первым это заметил Фолкондейл. Когда он рассказал мне об этом, я, разумеется, отнёсся скептически, но он вёл учетные записи. Постоянно следил. Я должен был признать, что тут что-то странное.

— Так кто же последним купил обезьяну?

— Человек, который задолжал мне немного. Шарпантье купил меццо-тинто, так и не заплатив. Адвокат догнал его, и взамен тот предложил обезьяну. По оценке Боннье, она стоила намного больше, чем он был должен, поэтому я взял ее. Тогда я даже не подозревал о существовании этой связи. Только на прошлой неделе, когда я купил картину, Фолкондейл мне рассказал.

— Вы уверены, что он ничего не выдумал?

— Абсолютно уверен. Этот бизнес продолжался еще до его рождения. Еще до того, как кто-то из нас родился.

— Вы что-то упоминули о письме.

— О да. У Фолкондейла было письмо — он дал мне его копию — от одной женщины из Москвы к дальнему родственнику в Лондоне. Какому-то мелкому аристократу. Написано по-французски, лет семьдесят назад, во всяком случае, до революции, о скандале в ее кругу общения. Муж ее друга был дипломатом, и он представлял Россию на каких-то переговорах высокого уровня в Париже, кто-то показал ему эту обезьяну, и она ему очень понравилась. Поэтому он сделал им предложение, и они его приняли, а бронза отправилась домой в Москву в его багаже. Его жена возненавидела ее, едва увидев, и сказала, чтобы он немедленно выкинул ее из дома. Она считала, что это воплощение чистого зла. Но муж твёрдо стоял на своем и отказывался от нее избавляться, поэтому жена посоветовалась со священником, чтобы он попытался изгнать зло. Он провел всю ночь в гостиной, где муж держал эту вещь, и молился и, знаете, что бы там ни происходило, когда жена спустилась утром, священник лежал на полу мертвый, с разбитой головой, а обезьяна стояла на буфете, вся в крови.

— Боже милостивый, — сказал Гринстед. — Кто же это сделал?

— Никто не знает. Муж, конечно, был очень потрясен, и когда полиция забрала фигурку в качестве вещественного доказательства, он не просил ее вернуть. Не нашлось никого, кто согласился бы взять за нее плату, поэтому через год или около того они выставили ее на аукцион, где ее купил коллекционер, который довольно быстро отдал ее в московскую галерею, где она оказалась в том же помещении, что и картина. Снова.

Гринстед допил остатки бренди.

— И теперь она у вас, — сказал он. — Они обе.

— Да, обе у меня.

— Вы собираетесь оставить их себе?

— Думаю, сделаю вот что, — сказал Хорли, — просто ради забавы перепишу свое завещание и оставлю картину этому колледжу, а обезьяну — Мертону.

Между Мертоном и колледжем Хорли существовало давнее соперничество.

Гринстед кивнул.

— Разумный план, — сказал он. — Могу я взглянуть на них?

— О, вы хотите посмотреть? — сказал Хорли с притворным удивлением. — Я даже обезьяну еще не распаковал. Она пришла сегодня утром.

— Ну что ж, пойдем и распакуем, — сказал Гринстед. — В этой комнате становится все холоднее и холоднее.

Когда они направлялись в комнату Хорли, во дворе уже накрапывал мелкий ледяной дождь. В старых зданиях горели только два окна, и когда Гринстед оглянулся, одно из них погасло.

— А кто этот парень, который задолжал вам деньги за меццо-тинто? — спросил Гринстед.

— Рейнсфорд. Я всегда сомневался, можно ли ему верить. Вы его знаете?

— Однажды я купил у него рисунок. Вернэ. Это оказалось подделка.

Они поднялись по лестнице в комнату Хорли. Лампа стояла на таймере, и за то время, когда Хорли возился с ключами, уже погасла.

— Ну и скряги, — сказал он. — Что им стоит дать нам лишние тридцать секунд света? В любом случае, — он открыл дверь и отступил назад, — добро пожаловать в самую теплую комнату в здании.

— Боже мой, даже слишком, — сказал Гринстед.

Было очень жарко. Настоящая духота. Газовый камин горел яростно, тяжелые шторы плотно задернуты, не пропуская сквозняка, а от электрического камина со всеми тремя решетками, горящими красным, исходил запах жареной пыли. Гринстед тут же снял пальто.

Хорли суетился вокруг, вешая халат, бросая ключи на стол, доставая бокалы с вином, убирая книги со стола рядом с диваном, включая лампу.

— Возможно, мы могли бы немного сэкономить, — сказал он и выключил одну из электрических решеток камина.

— Мне определенно хватит, чтобы согреться. Так вот как вы живете, Хорли, — при температуре турецкой бани?

— Просто чтобы позлить их. Мне нравится представлять себе выражение лица казначея, когда он видит счета за коммунальные услуги. Красное?

— Тогда дерзайте. Мне стакан поменьше. А где же сама картина?

— Всему свое время, — немного игриво сказал Хорли. Гринстед сел подальше от газового камина и взял протянутый Хорли стакан. Вино было кислым и неприятным, но то вино, которое они пили за обедом, было не лучше.

— А помните ли первую картину, которую купили? — спросил Гринстед.

Хорли наклонил абажур так, чтобы он четко освещал стоящий напротив стол.

— Да, конечно, — сказал он. — Это была грязная открытка. Я купил ее в Египте во время национальной службы. Я хранил ее целую неделю, а потом мне стало немного стыдно, и я ее выбросил. Я о том, что композиция была жалкой. По правде, я никогда о ней не жалел.

— Начало большой карьеры.

— Ну, вот и она, как бы ее ни звали, невероятная женщина…

На столе, на небольшом мольберте стояла картина, маленькая, не больше пятнадцати дюймов в высоту и двенадцати в ширину. Хорли снял черную бархатную ткань с глупым узором, на который Гринстед не обратил никакого внимания. Картина, написанная маслом на холсте, в красивой позолоченной раме, светилась в свете лампы так, словно на ней был распустившийся цветок. Молодая женщина скромно стояла, сложив руки, слегка наклонив голову, ее светлые вьющиеся волосы были свободно стянуты красной лентой на затылке. Гринстеда устремил взгляд к изображенному на картине лицу, и Хорли с удивлением почувствовал напряжение, пока не вспомнил, что этот человек, в конце концов, коллекционер. Но тут было что-то большее, чем любопытство знатока: оно было диким. Гринстед выдвинул подбородок — Хорли увидел, как он напрягся, — а губы растянулись, обнажив сжатые зубы.

— Вы… э-э… видели ее раньше? — спросил Хорли.

— Да. Я знаю, кто она.

— Господи. Откуда вы ее знаете?

— Мы были любовниками.

— Да ладно вам, — сказал Хорли. — И как же ее зовут?

— Мариса Ван Зи.

Гринстед не сводил глаз с лица молодой женщины. Когда Хорли проследил за взглядом мужчины, на нарисованном лице, казалось, появился проблеск еще одного скрытого выражения: где-то в уголках глаз и рта модели промелькнула незаметная триумфальная улыбка, хотя он не мог уловить, когда именно.