Помоги проекту - поделись книгой:
– Будьте с ней ласковы, – просила мама.
Со мной были довольно ласковы, но по ночам я всё равно плакала. Однажды ко мне в кровать забралась едва знакомая девочка.
– Почему ты плачешь? Неужели у нас так плохо?
Оказалось, это Изабелла Маттеи – внучка графини-начальницы. Она была старше меня по возрасту на месяц, а по жизненному опыту – лет на пять. Я прониклась к ней уважением и сердечной привязанностью. В нашей дружбе она олицетворяла активное начало, а я – пассивное, она была рыцарем, а я – верным оруженосцем. Постепенно под влиянием подруги я стала более самостоятельной, перестала плакать по ночам, общалась с другими девочками: с кем-то дружила, с кем-то враждовала.
От Изабеллы я узнала, что шустрая графиня, внушавшая мне страх (совершенно мистический, ибо никаких реальных оснований для него не было) глубоко несчастна из-за семейных драм: отец её и свёкор разорились, муж пытался поправить семейные дела, но не сдюжил, сын – сосредоточие честолюбивых надежд – ленился, кутил, распутничал и умер в двадцать восемь лет от сифилиса. Даже для матери это было облегчением.
Дочь графини сбежала из дома с лавочником; довольно быстро выяснилось, что он не благородный Симон Бокканегра, а человек честный, но грубый и неразвитый, в дурную минуту склонный к рукоприкладству. Мать Изабеллы покаялась матери в грехе непослушания и ушла в монастырь, нимало не интересуясь участью двух своих чад. К чести лавочника Маттеи надо заметить, что детей он любил, заботился о них и воспитывал, хотя и весьма примитивно. Девочку графиня д’Аллелио забрала в свой пансион и души в ней не чаяла.
– Мне иногда даже страшно, – без обычной своей насмешливости говорила Изабелла. – Моего кузена, дядиного бастарда, бабушка не любит, хотя и помогает ему и его матери, к брату моему равнодушна – я её единственное утешение. Если со мной что-то случится или я совершу что-то непоправимое, бабушка это не переживёт.
Слова подруги открыли передо мной новый мир. До сих пор я думала только о себе, и почти никогда – о других людях. Я воспринимала мамины слова и поступки, но никогда не думала о том, как
У мамы был брат – он умер ещё до моего рождения. Была кузина – уехала неведомо куда. Был муж – погиб.
Мама никогда не говорила о своих родителях. Они были дурными людьми? Многие отцы и матери не любят своих детей, особенно девочек, и плохо с ними обращаются. Покойная мадам Сэрму воспитывала свою дочь Виктуар главным образом пощёчинами, и когда она умерла, Викки сказала:
– Меня словно из тюрьмы выпустили.
С братом у мамы были сложные отношения – они и любили друг друга, и всё время ссорились.
– Обычно, – говорила мама, – мужчина в семье безбожник, а женщина набожна. У нас всё было наоборот: брат религиозен до фанатизма, а я материалистка.
Мама не любила «Napoleon le Petit» и симпатизировала русским, но когда мой дядя, полковой капеллан, отбыл в Крым, последовала за ним в качестве сестры милосердия. Почему?
– Когда тебе очень плохо, очень хорошо заботится о том, кому ещё хуже, – загадочно отвечала мама. Ухаживая за ранеными, она забывала о ранах в сердце? Может быть, да. Или нет.
Бог, в которого фанатично верил дядя, не спас его от воспаления лёгких.
В Крыму состоялось знакомство моих родителей. Англичане безусловно считали возможным посылать сипаев на войну с народом, не делавшим им никакого зла, но зачастую брезговали их лечить – они не ветеринары. Французские врачи и медсёстры иногда помогали невольным союзникам. Мама сначала очень боялась, потом привыкла.
– На малейшее проявление заботы они отвечали такой благодарностью, что даже неловко было!
Отец мой был так же одинок, как и мать. К моменту их знакомства он похоронил родителей, первую жену, четырёх детей. Маму он горячо любил, но не уставал замаливать страшный грех – брак с чужеземкой.
– Я больше хотела дочку, – рассказывала матушка. – Хотя и понимала, что мужчины, в особенности азиаты, предпочитают сыновей. Но Викрам меня удивил – он совсем не интересовался полом новорожденного ребёнка, зато изводил врача вопросами: «она здорова?» и «она будет жить?». Врач не знал, что отвечать: известно, что иногда совершенно вроде бы здоровые дети умирают во младенчестве, а хилые и слабые выживают. Примерно через месяц после твоего рождения мой муж решил, что боги к нему невероятно милостивы, стал молиться с удвоенным усердием, окружил колыбельку всевозможными амулетами и статуэтками богов и придумал тебе красивое имя: Лал-баи, Женщина-Рубин. Молитвы и амулеты меня раздражали, а имя понравилось. Есть имя Маргарита – Жемчужина, у испанцев есть имена Сафиро – Сапфир и Эсмеральда – Изумруд, но имени «Рубина» нет, кажется, ни в одном европейском языке.
Все эти подробности я узнала вскоре после возвращения из пансиона. Мама тогда болела и, словно бы в предчувствии смерти, рассказывала мне о том, что никто больше рассказать не мог. Вплоть до самых интимных вещей.
– «Тайная радость Венеры мила и юнцу, и девице»… Мила, конечно, но если с приятным тебе человеком это просто удовольствие, то с любимым – чудо, наслаждение, не имеющее себе равных. У меня был мужчина до твоего отца, были связи и после, но это как песок перед алмазом или, лучше, как зонтик в сравнении с бесподобным куполом небес.
Но тогда она поправилась и вернулась в оркестровую яму, а я поступила в труппу певицей. Первый раз вышла на сцену в роли Тисбы, одной из сестёр Золушки.
Изабелла пришла посмотреть на мой дебют и попрощаться: она уезжала в Швейцарию.
В музыке и пении Изабелла высказывала полное отсутствие способностей, но зато преуспевала в математике, физике и химии. Окончив обучение, она заявила бабушке, что намерена учиться в Швейцарии на врача:
– Там есть университет, в который принимают женщин. Я в газете читала про госпожу Суслову из России, которая его закончила с золотым венком!
Изабелла явно была настроена на повторение этого достижения.
Графиня д‘Аллелио сначала растерялась, потом обдумала смелый план и глубокомысленно изрекла:
– Может, это и неплохо! Если ты не выйдешь замуж, то ремесло врача тебя прокормит, а если выйдешь – будешь сама лечить свою семью и таким образом экономить деньги.
Что-то мне это напомнило… ах да, практицизм Амриты.
От воспоминаний меня отвлекла необходимость идти на репетицию. В воскресенье в Англии запрещено давать представления, но синьор Стефан решил, что репетировать можно.
Началось с того, что не явился Паркс. Ждали полчаса – бесполезно. Сеньор Стефан, весьма недовольный, сам сел за контрабас.
Контрабас.
Инструмент моей матери.
Сколько раз, выходя на сцену, я смотрела в определённую часть оркестра; вид знакомой фигуры успокаивал меня. Больше не успокоит. Никогда.
Потом синьор Амати никак не мог начать партию Зурги. То на тон выше, то на тон ниже… Безумие, у него совсем недавно всё получалось!
Наконец, кое-как справились. Вышла я и… забыла. Напрочь забыла, с чего мне надо начинать.
Подсказали.
На лице дона Октавио было написано изумление.
– Что с Вами? – тихо спросил он. И, заразившись, видимо, моим настроением, сфальшивил.
Синьор Имолезе не скрывал своего гнева. Он единственный из нас всё делал правильно.
Кое-как добрались до момента, когда Лейла остаётся одна. Тоскливо вывела: «я мечтать хочу».
– Да что она, заболела! – Кажется, это крикнул синьор Банфи.
Я села на ложе и замолчала. Лучше бы уж заплакала. Смотрела на контрабас и думала: мама. Никогда больше не будет здесь сидеть. Никогда больше не обнимет. Никогда ни о чём не расскажет.
– Простите, синьоры! Мне плохо, я не могу петь.
Репетиция была сорвана.
Спасибо друзьям, они поняли.
Я ушла к себе в номер и закрылась на ключ.
Глава 6.
Рассказывает Тереза Ангиссола.
Бедные мои друзья!
Как мало может сделать человек, чтобы облегчить горе ближнего! В воскресенье я металась из номера в номер, пытаясь им помочь. Лал-баи сказала через дверь:
– Спасибо, донна Тереза, но я должна побыть одна.
Элизабет сказала, что с ней всё в порядке, но её внешняя самоуверенность беспокоила меня больше, чем очевидное горе Лал-баи. Человеческие чувства должны находить выход, и излишняя сдержанность не менее вредна, чем излишнее потворство своим страстям.
Относительно спокойна я была только за Роберто. У него на редкость прочная душевная организация, а бурная, наполненная разнообразными событиями жизнь её только укрепила. Да и по возрасту он самый старший из нас, а возраст иногда приносит с собой спокойствие и мудрость. Не всем, правда, но Роберто принёс.
Я почти с удивлением думала, какой хорошей была наша жизнь. И эта жизнь оказалась под угрозой из-за одного жадного негодяя, который лез в чужие дела. Никогда я так сильно не ненавидела этого Паркса.
Дверь в комнату Амати была полураскрыта. Сидя на полу, Амадео исповедовался Ранвиру:
– То, что отец мой австриец, ещё полбеды. Он был видным офицером полиции – вот что плохо. Певцы и певицы отказывались работать со мной, демонстративно отворачивались…
Я закрыла дверь и ушла. Пусть эти двое утешают друг друга. А Амадео, или как там его по-настоящему зовут, мог бы не платить вымогателю, а честно рассказать труппе. Я уверена, что
День был плох и тянулся долго.
Элизабет с деланной беззаботностью облачилась в костюм Зельмы и предстала очам гостиничной хозяйки.
– Миссис Бредли не узнала меня на сцене – пришлось ей показаться в сценическом наряде.
Я улыбнулась. Хозяйка была красивая седая дама, не такая чопорная, как большинство англичанок, Лиззи ей, кажется, симпатизировала и пригласила на вчерашнюю «Итальянку». Хозяйка была довольна и за ужином преподнесла Элизабет и мне по стаканчику местного пойла.
Я с трудом произнесла:
– Thank you!
Чудовищный язык!
Я вышла на улицу. Серое небо нависало над мрачным городом, и я думала: как прекрасен мир. Небо прекрасно синим, голубым, серым, с солнцем и звёздами, с тучами и перистыми облаками. Прекрасен зной, дождь, ветер. Прекрасен каждый листик и каждое стёклышко. Жаль, у меня нет таланта, чтобы облечь в стихи или музыку свой восторг перед красотой и прелестью вселенной. Жизнь – это счастье.
Я давно не верю в искусственного бога христианства и восхищаюсь мудростью и душевной чуткостью древних, умевших видеть божественность в каждой травинке, населять нимфами каждый ручеёк. Если есть в мире бог – это природа, если есть действительно правильная религия – это умение радоваться жизни самому и нести радость другим.
Как глупы те люди, кто противопоставляет разум и чувствительность, логику и интуицию, душу и тело! Они не соперники, а друзья, они должны сливаться в единое целое, дополняя и обогащая друг друга.
Дул холодный ветер, и он словно бы нёс с собой очищение. Я немного пришла в себя.
Стоя на ветру я вдруг вспомнила Петербург: это было три года назад. Дул такой же холодный ветер, Нева была покрыта льдом и мы с Роберто танцевали тарантеллу. Он воскликнул:
– Первый раз я танцую на воде!
Три вещи мне запомнились больше всего: этот танец на льду, поездка в обсерваторию и Казанский собор. В обсерватории было холодно, и Лев объяснил, что иначе нельзя: нагрев создаёт движение воздуха, которое затрудняет наблюдение. Так и сидят астрономы в холодных помещениях. Теплолюбивая Лал-баи изумлённо прошептала:
– Это подвиг! Подвиг во имя науки!
А Казанский собор запомнился своей красотой и историей своего создателя, о котором рассказывал Лев. Крепостной, раб создал это чудо… Как создали множество чудес рабы – мастера и философы Древнего мира. Семена таланта природа рассеивает по всем сословиям, и хотя на удобренной культурой и богатством почве им легче взойти, но и тощая земля бедноты не устаёт порождать удивительных людей.
К слову сказать, в России на улице было куда холоднее, чем здесь, в Англии, но внутри домов мы не мёрзли. Русские варвары лучшие архитекторы и строители, чем благородные английские джентльмены: их дома красивее снаружи и удобнее внутри. Ха.
Я сотни раз спрашивала себя: была ли я права тогда, в истории с Андреа? И отвечала: да. И не только потому, что я мстила за себя, но и потому, что защищала саму любовь, оскорблённую его притворством.
Я снова спрашиваю себя: правильно ли мы поступили сейчас? И отвечаю: да. И не только потому, что имеем право защищать себя и своих друзей, но и потому, что действовали во имя справедливости.
Глава 6.
Рассказывает Элизабет Бёрк, известная также как Мак-Генри.
После воскресенья мы все ожидали худшего, но в понедельник спектакль прошёл гладко. M-lle Пернэ была великолепна, мужчины тоже; даже жалко было, что они так стараются ради этих ограниченных и грубых англичан и шотландцев. Компанию мне составляли, кроме не занятых в спектакле певцов и доньи Лус, хозяйка гостиницы (это я её пригласила) и слуги. Я шёпотом объясняла хозяйке непонятные для неё моменты. Синьора Тереза, тоже шёпотом, сказала:
– Жалко, что партию жреца исполняет Имолезе. Если бы пел месье Рауль, можно было бы изобразить Нурабада не злобным фанатиком, а строгим, но справедливым человеком. Имолезе же на это неспособен в силу общей гнусности натуры.
К сожалению, у Имолезе голос гораздо лучше, чем у мсье Сэрму.
Наконец, наступил прекраснейший момент этой оперы.
Дон Октавио, в простой светлой одежде, подошёл к краю сцены. Его лицо посветлело и приобрело значительность.
– Je crois entendre encore…
Всё слилось воедино: музыка и голос, стало подниматься вверх фонтаном радости и света, трогательным гимном любви. Ни ярости в нём не было, ни надуманности – лишь благоговейное удивление перед этим счастьем, ниспосланным свыше.
Всё-таки Октавио очень талантлив.
Прошло некоторое время, прежде чем зрители среагировали. Кажется, даже английских невежд проняло. Миссис Бредли повернулась ко мне:
– Так, наверное, ангелы в раю поют!
Всё дурное, грязное словно отлетело прочь.
Незадолго до конца спектакля слуга Рубины молча вышел из ложи. Он сидел с краю, и никто, кроме меня этого не заметил. Я вышла следом. Он сидел на банкетке и плакал.
– Если бы мой сын был жив… Он был бы чуть младше, чем госпожа или дон Октавио… Он мог бы так же петь…
Я попробовала прикинуть даты. Кажется, у бедняги плохо с математикой; «чуть-чуть» – это шесть или семь лет. Но понять его чувства можно.
На следующий день мы уезжали. Гобоист Каэтани, живший с Парксом в одной комнате, смог только сообщить, что «Артур в воскресенье ушёл и не вернулся». Раздражённый директор призвал меня в качестве переводчицы и стал выяснять у хозяйки, что она видела и что знает. Хозяйка ничего не видела и ничего не знала. Поскольку ехать в Эдинбург было всё-таки надо, синьор Петрич велел Каэтани собрать вещи Паркса и оставил их на хранение хозяйке, дав ей за это хранение денег, и присовокупил к хранимому имуществу письмо. Я тоже оставила хозяйке немного денег, сообщила, в какой гостинице мы собираемся остановиться в Эдинбурге и просила дать мне знать, если будут новости.
Поделиться книгой: