Сердце бройлера

Отобразить иронию, к сожалению, с наскоку не удалось, как и все остальное, поэтому остаток первого вечера был посвящен мысленной лепке образа и ярким словам о творческом порыве, который надо не упустить, но который нельзя и торопить. Из красивых слов можно было, конечно, сшить поэму в триста строк, но на холст их было никак не натянуть. На полтора квадратных метра.

На второй вечер после сеанса, совмещенного с ужином, Гурьянов в начале одиннадцатого не без иронии стал рассказывать о том, как он летом в свой отпуск вместе с приятелем, председателем какого-то РАПО, изготавливал по области бюстики вождя. Бюстики пользовались неслыханным спросом. Как оказалось, они нужны были всюду.

– Я решил, что их заготавливают впрок, – сказал Гурьянов и сделал круглыми глаза и зажал себе рот широкой, испачканной в краске ладонью. Из-под ладони смешно торчала борода.

Каждый бюстик оплачивался от двадцати до пятидесяти рублей за штуку, в зависимости от величины и ракурса. В основном это были бюстики двадцатирублевого и пятидесятирублевого достоинства. Пятидесятирублевые были выгоднее, но с ними было мороки раза в три больше, чем с двадцатирублевыми.

– Шубу жене купил и на полмотоцикла денег набрал, – похвастал Гурьянов.

Анна Петровна недоумевала:

– Как можно делать его за деньги?! – звенел ее голос.

– Да кто ж его будет лепить без денег? – бархатисто недоумевал Гурьянов.

– Но зачем столько бюстов?

– Каждому, ка-аждому…

– Что, впрок?

– Будут внуки потом. Все опять повторится сначала, – спел художник.

– Каждому нужны игрушки, – вставил Женя.

После трех сеансов портрет удалился от оригинала, как электричка на три остановки. Женя терпеливо позировал, Гурьянов старался, но у него ничего не получалось. Особенно он не расстраивался.

– С трех раз редко получается, – говорил Николай Федорович. – Это только в сказках все с третьего раза… Обычно к пятому-шестому сеансу только начинаешь схватывать суть образа… Может, юношу, того, отправить куда? К приятелям? В кино? Или к девушкам? А что?

– Зачем? – не поняла Анна Петровна. – Бог с вами! Какие девушки? А как же образ без него?

– Смотрите, – пожал плечами портретист и вполголоса запел густым баритоном: – Уймитесь, волнения страсти! Засни, безнадежное сердце! Я верю, я стражду, – душа истомилась в разлуке; я стражду, я плачу, – не выплакать горя в слезах…

Анна Петровна, с замиранием сердца, прижав руки к груди и закрыв глаза, стояла на кухне и отдавалась на волю звуковых волн композитора М. Глинки на слова Н. Кукольника.

Каждый раз художник наносил на холст толстым слоем краски (густо, как на портрет профессора) и каждый раз их соскабливал. С портрета на мать смотрел глазами праведника не ироничный Женечка, а неизвестный юноша с лицом отличника и круглым, а не острым подбородком. И третий сеанс завершился графинчиком сливянки и пространными рассуждениями на ночь о пользе вдохновения. Женьке это нравилось больше, чем уроки. Гурьянов покидал Суэтиных часов в одиннадцать вечера.

– Жена не будет беспокоиться? – беспокоилась Анна Петровна. Вчера она подвела часы на десять минут назад – Женька видел это.

– Пустяк! – добродушно отмахивался художник. – Ей должно быть хорошо. Сливянка – нечто! Оревуар! Пардон, а-ревуар!

Гурьянов, напевая, уходил, а Анна Петровна, не закрывая входную дверь, стояла в прихожей и прислушивалась, как удаляются тяжелые шаги, как угасают неугасимые слова: «Как я люблю глубину твоих ласковых глаз, как я хочу к ним прижаться сейчас губами…» А потом с блестящими глазами убирала посуду и силилась вспомнить, кого же ей напоминает Николай Федорович.

– Петя Сорокин, – сказал Женя, рассмотрев после четвертого сеанса свою очередную копию.

– Что? – не понял Гурьянов, хотя все понял.

– Петя Сорокин, говорю, – мальчик ткнул в подбородок копии пальцем. – Вылитый Петя Сорокин.

– Кто такой? – бодро спросил Гурьянов.

– Никто. Отличник из десятого «Б».

– Беременный воробей!

– Ма, где там у нас была сливянка? Для вдохновения.

– Умница, – похвалил юношу, как собаку, художник и откинул черную с проседью волну со лба.

– Ма, мы тут посовещались и решили, что Николай Федорович возьмет портрет на выставку.

Анна Петровна с тревогой глядела на сына, на портрет, на художника. Ей ни с кем не хотелось расставаться. Но портрет не хотел совпадать с ее точкой зрения, и она не знала, что теперь делать.

– Деньги-то возьмите, – протянула Анна Петровна двадцать пять рублей, но Гурьянов категорически отказался.

– Нет, это портрет для выставки. Это не для денег. Аревуар! Пардон, о-ревуар!

Портрет на выставке побывал. Под ним была подпись «Петя Сорокин». Женю Суэтина на нем было узнать невозможно, а у Анны Петровны с тех пор радужные надежды на портрет сына в музее стали потихоньку таять, а тревога после всякий случайной встречи с Гурьяновым возрастать…

7. О том, как поссорились Анна Ивановна с Анной Петровной

– Я теперь Тимошку перед сном прогуливаю, – сказала Анна Ивановна. – Приходится на поводке таскать – удержу на него нет.

Анна Петровна не переносила собак дома. Она подкармливала их под топольком, но собаку в дом? Увольте! Она уныло выслушала подробности о собачьих потребностях.

– Вчера Гурьянова видела. И позавчера… Из вашего подъезда выходил, – Анна Ивановна вопрошающе глядела на Суэтину. – У вас был?

– Да, Женю рисовал, – сказала Анна Петровна. – Не получилось.

– У профессионала и не получилось? – в голосе Анны Ивановны послышалось злорадство.

Анна Петровна с удивлением взглянула на нее и пожала плечами:

– Видно, не смог что-то в Жене разглядеть. На это время надо, – вздохнула она.

Анна Ивановна понимающе улыбнулась. Конечно, разве может чужой глаз разглядеть то, что видит глаз материнский?

– Странно, он такой плодовитый портретист! Выставляться любит!

– В общении очень приятный человек. Простой. Но с чувством юмора.

– Юмора ему не занимать. Вы только подумайте! – воскликнула Анна Ивановна. – Снег пошел! Как рано в этом году.

Собственно, пришло время снега. Это, кстати, вчера вечером бросилось в глаза. Уже в сумерки начался буран. Серые листья задергались, закружились, как летучие мыши… Так что белый снег, голубушка, всегда после такого серого бурана выпадает. Анна Ивановна сама затеяла разговор о Гурьянове и что-то вдруг сама и замяла его. И ладно, подумала Анна Петровна. Хотя ей очень хотелось рассказать Анне Ивановне (она уже третий день хотела сделать это), какой тот умный и… да что греха таить, и обаятельный мужчина. Бездна обаяния и вкуса. А голос – чистый велюр! Анне Петровне хотелось говорить о художнике долго и в подробностях, как о заболевшем ребенке. Она вдруг вспомнила фильм, который смотрела месяца два назад у Анны Ивановны. Там тоже был художник, чем-то похожий на Гурьянова, любовь, домик на Волге… Она поняла теперь, кого он ей все время напоминал. И успокоилась. Белые хлопья снега мягко падали на еще черный теплый асфальт и тут же таяли, точно пронизывали асфальт насквозь и терялись в темной бездне. Странно, что падают хлопья, а не сыплет мелкий противный дождь и не порошит. Уже так привыкла к этому. Природе надоели, видно, все эти мелкие раздражители, успокоения захотелось…

– Николай Федорович так забавно рассказывал о том, как он этим летом делал под заказ бюстики Ленина… – не удержалась Анна Петровна.

– Бюстики Ленина? Пф-ф… Анна Петровна, меня этот художник и все его творчества абсолютно не интересуют! Найдем другую тему для разговора!

Анна Ивановна не смогла скрыть раздражение, и это больно задело Анну Петровну. Хорошо, он ей чем-то не нравится, но при чем тут она?

– Хорошо, Анна Ивановна, не будем о нем, – покорно сказала Суэтина. Но в покорности ее слышалось неодолимое упрямство. Анна Ивановна почувствовала это. Свой свояка видит издалека.

– Ну, что ж, – сказала Анненкова. – Пошла ужин готовить.

Анна Ивановна собиралась зайти в магазин вместе с Анной Петровной, но то ли забыла об этом, то ли передумала.

Озадаченная Анна Петровна рассеянно осмотрела витрины, увязла в свинцовой очереди за котлетами и, ничего не купив, вернулась домой. Странно, очень странно ведет себя Анна Ивановна. Вожжа под хвост ей этот Гурьянов. Да ну его, в конце концов! Что, на нем свет клином сошелся? Не хватало из-за чужого мужика ссориться с единственным близким по душе человеком!

После ужина она легла раньше обычного на кровать и долго лежала без сна, стараясь не думать ни о чем и думая о Гурьянове. Почему он так неприятен Анненковой? Чего-то тут не так. И тут же всплыла в памяти, как щепка, свинцовая очередь в гастрономе за котлетами. Вот она, покачиваясь, плывет к выходу из памяти. Значит, вовсе не свинцовая. Странно, что воспоминания о потраченном времени в очередях или на курорте дают абсолютно одинаковые ощущения. Наверное, потому, что и то, и это не стоят самих воспоминаний. Сами воспоминания, все равно о чем, одинаково дороги, как воспоминания, бывшие именно с тобой, и одинаково безразличны, как не имеющие к тебе уже никакого отношения. В очередях, пожалуй, еще интересней бывает. Облают, а то и под бок саданут… «Почему же все-таки Анна Ивановна так не хотела говорить о Гурьянове?» – задала Анна Петровна вопрос кому-то встретившемуся во сне и не расслышала ответа.

***

В субботу после коллоквиума и трех пар аудиторных занятий Анна Петровна была как выжатая губка и рада была тому, что плелась молчком домой одна. На разговор с кем бы то ни было она не имела никаких жизненных сил. А дома шаром покати, крошки хлебной нет. Неужели тащиться в магазин? Анна Петровна тоскливо глянула через дорогу и, решив, что не помрет без ужина, махнула рукой и пошла домой. Авось и найдется что. «Господи, а как же там Женечка?» – всколыхнулась в ней волна заботы, но тут же и опала, так как с Женечкой-то все сегодня было нормально. Он сегодня весь день был в гостях у Анны Ивановны. У Насти Анненковой сегодня был день рождения, тринадцать лет. Анна Ивановна сама пригласила его, зная о субботней нагрузке Анны Петровны. Надо бы зайти, нехорошо как-то получается. Жене уже шестнадцать. Как время летит! Уж два года знакомы с Анной Ивановной, а она ни словом не обмолвилась о своем муже. Где он? Был, не был? Анна Петровна подумала о своем муже и тут же успокоилась. Тоже, наверное, алкаш. Помер или у родственников, если не в канаве… Не будем муссировать эту тему. Подарю книжку, заодно и чаю у них попью. Анна Петровна достала из шкафа «Историю Тома Джонса, найдёныша» Генри Филдинга, купленную по случаю в Москве, и пошла к Анненковым.

Там уже все разошлись. Остались две девочки. Они шептались с Настей, хихикали и поглядывали на Женю. Ишь, раскраснелись! Правильно, правильно, Женечка, не поддавайся на их уловки. Еще не такое будет! Женя, в стороне от веселых подруг (наверняка он даже не познакомился с ними), пользуясь возможностью, смотрел телевизор. Анна Петровна горделиво посмотрела на него, потом на девчат.

Уселись на кухне и стали пить чай с яблочным пирогом.

– Отменный пирог, Анна Ивановна. У меня сегодня маковой росинки во рту не было. Думала, не дотяну до конца третьей пары.

– Ой, да что же вы не сказали? У меня и салатов сколько, и курица!

И вот кухонный стол ломится от яств, стоит початая бутылка вина, два фужера и легкая грусть в атмосфере кухни, грусть от еще одной вехи в жизни. Грусть, но вместе с тем и недосказанность.

– Вы меня простите, Анна Петровна, я вчера обещала вам пойти в магазин и не пошла. Голова что-то вдруг заболела, – сказала Анна Ивановна.

– Да что вы, какие там прощения? Нашли, за что прощение просить! Так бы вот все на Ученом совете друг перед другом извинения просить стали – то-то была бы потеха!

– Да-да, весь Совет только и извинялись бы!

– Больше проку было бы!

Обе смеялись. Хорошо смеяться, когда ребенку только тринадцать лет, когда он еще не упорхнул из дома. Вспархивает легко, а уже не вернуть.

– Хорошенькая она у вас. Глазенки точь-в-точь ваши, а носик нет.

– О, до паспорта еще три года! Подрастет, – Анна Ивановна явно не хотела развивать тему счастливого детства.

Зашел Женя.

– Посмотрел? Может, хочешь чего?

– Нет, спасибо. Я домой пойду. Устал.

– Устал! – рассмеялись обе женщины. – Он устал!

Женя недоуменно посмотрел на них.

– Иди-иди. Я тоже скоро приду. Дверь на щеколду не закрывай.

Анна Петровна рассказала, как однажды сын уснул и пришлось дверь с петель снимать, а он так и не проснулся.

– И стучали! И кричали! И по батарее снизу били! Ничего не слышал! Как убитый спал. А утром глаза округлил: а ты когда пришла, спрашивает.

– Илья Муромец какой-то! – смеялась Анна Ивановна.

– Да, в отца. Тот-то крепкий мужчина. Спился вот. Живет сейчас в своей деревне… У родни. Нищета!

– Я девочек провожу, – Анна Ивановна поднялась с табуретки. – Какую красивую книгу вы подарили, спасибо!

Она взяла ее в руки и вдруг побледнела. Невидящим взглядом посмотрела на Суэтину и вышла. «Что это с ней?» – подумала Анна Петровна.

– Да и я пойду, засиделась, – крикнула Суэтина вслед Анне Ивановне. И в прихожей добавила: – Замечательные у вас пироги.

– Чем богаты, тем и рады, – улыбнулась Анна Ивановна, но как-то сухо. Устала, должно быть, от колготы.

***

Остаток вечера и все воскресенье Анна Петровна не находила себе покоя. Все валилось из рук. Единственный выходной прошел насмарку. Ничего не подготовила ни к занятиям, ни по своей научной работе! Хоть бы борщ сварила, так и его не удосужилась сделать! Женька пропал где-то! Хоть бы булку хлеба матери принес! Анна Петровна в раздражении пошла за хлебом. Хлеба тоже не было. В воскресенье вечером так часто бывает, что его не бывает. Пришлось тащиться в столовку за тестом: может, осталось? В столовой она столкнулась с Гурьяновым.

– Вы тоже за тестом? – спросила она.

– За чем? Нет, я тут портрет пишу. Одной знатной поварихи, – судя по тембру голоса, портрету предшествовали и другие блюда. – А вот и она.

Из подсобного помещения вышли две толстушки, и одна подхватила Гурьянова под руку.

– Коля! – резанул по сердцу Анны Петровны чужой женский голос.

– До свидания, Анна Петровна! Привет Жене… Сорокину! – крикнул, обернувшись, «скорочлен».

Анна Петровна, забыв о тесте, возвращалась домой. Ей не хотелось идти домой. Ей никуда не хотелось идти. Но куда-то же надо было идти, куда-то же надо было нести себя! Себя, никому не нужную, никому не интересную, никому не желанную!

Что это со мной, опомнилась она на пороге своего дома. Совсем расклеилась. Она поднялась к себе и впервые за многие годы отругала сына зазря – шляется где-то без спросу! Тот забился с книгой в угол и просидел там до ночи.

– Темно, глаза испортишь, – не выдержала Анна Петровна.

Сын вздохнул, отложил книжку, сходил в туалет и, не ужиная, молчком лег спать.

Анна Петровна плакала до утра. Неделя рабочая обещала быть интересной!

А в понедельник – новости сами летят к кому надо – она все узнала о Николае Федоровиче и широкой его душе. Шура рассказала, лаборантка, словно догадываясь о терзаниях Суэтиной. Лаборантки догадливый народ! Тем более старожилы этих мест.

***

Что привлекает женщин в творческих натурах? Трудно сказать.

Если типичный мужик, скажем, за день может играючи перекидать сотню мешков с картошкой, перепилить пять кубов леса, а потом за один присест умять поросенка с хреном или гуся с яблоками, опрокинув в себя при этом пару бутылок водки и пять литров пива, тут все понятно без слов. Особенно, если после этого он без лишних слов берется делать то, ради чего делал все предыдущее. Но когда типичный представитель творческих профессий, утомленный самим фактом своего существования, пальцем о палец не стукнувший для дома, вздымает очи горе и начинает сетовать на трудности жизни и на то, что его никто не понимает и никто не жалеет (будто эти никто разные люди), тут впору пожалеть женщину, которой он все это говорит, но… Ради Бога, не вздумайте делать этого! Она, как фурия, вцепится вам в горло. Ибо для нее нет никого красивее и сильнее на свете, чем этот бледный, доедаемый сомнениями и остеохондрозом слабак. Если же мужчина совмещает в себе задатки и мужика и творца, тут туши свет и поскорей проваливай. Тебе там делать нечего, товарищ! Потому что такое бывает только в древнегреческих мифах и древнерусских былинах, где одни и те же герои с разными фамилиями и все они равноудалены от жизни.