Ибо не ведают, что творят

Крупный, энергичный, он быстро вошел, тотчас обвел всех своими ярко-голубыми, показавшимися мне очень чистыми – отнюдь не затуманенными алкоголем, чего можно было все-таки ожидать, – глазами. Пожал руки мужчинам – ладонь его была энергичная крепкая, что мне сразу очень понравилось.

– Это автор? – обращаясь ко всем, глядя на меня.

– Да-да, – подтвердил кто-то.

– Что ж, не сказать, чтобы в серьезном возрасте… – произнес с улыбкой, и – ко всем:

– Садитесь, пожалуйста.

Все осторожно расселись.

– Ну, что ж, товарищи, – сказал, стоя, оглядывая всех, задержав внимательный взгляд на мне, – я прочитал повесть. И должен сказать, что она мне очень понравилась.

Тут все тотчас же и расслабились, а Инна и Анна Самойловна, посмотрев на меня, заулыбались.

Конечно, это был мой звездный час, хотя я натерпелся столько уже, что радости по-настоящему совсем не испытал. Удивительно может быть, но я только мысленно перевел дух, совершенно четко осознавая, что хотя и здорово то, что сказал Твардовский, однако это еще не победа. Вот выйдет из печати номер журнала, тогда и порадуемся. А пока…

Александр Трифонович начал говорить о повести – главным образом хвалил (сравнил меня аж с Салтыковым-Щедриным), пристально глянув мне в глаза, сказал еще, что не боится говорить так, потому что видит: я этим не избалован. Такая проницательность меня мельком приятно поразила. Замечания о недостатках у него тоже были – я тотчас напрягся, когда он заговорил о них, – он и это заметил, тотчас сказал что-то шутливое по этому поводу, добавив, что, мол, «нечего ощетиниваться, здесь вам никто не враг». Еще он удивился, что сам я не работал в строительной организации, потому что очень уж точно описаны все производственные детали и отношения, мне показалось даже, что он то ли разочарован, то ли мне не поверил.

Ну, в общем решено было давать повесть в ближайшем – майском – номере. Был что-то конец января, но номера «толстых» журналов всегда формировались за три-четыре месяца до выхода из печати. Пока же обещано было выплатить мне аванс, как это и положено в том случае, если рукопись пошла в набор. Правда, об авансе твердо сказал Твардовский, а Инна с Анной Самойловной чуть позже намекнули, что, мол, хорошо было бы, если я от аванса благородно откажусь. Меня это, честно говоря, слегка возмутило – я как-то очень явственно почувствовал в их словах то же самое подобострастие перед начальством, которое ощущал все время, и неприятное пренебрежение к моей судьбе. Ведь по разговорам в редакции они знали, что я вынужден зарабатывать нелегальной фотографией, скрываясь от милиционеров и фининспектора, чтобы иметь возможность заниматься своим делом. И я сделал вид, что их намека не понял. Тем более, что шестым чувством ощущал: еще ничего не известно, гарантии публикации вовсе нет, так пусть хотя бы… Гарантии не ощущал и сам Твардовский, о чем честно сказал, и его слова о «выплате аванса автору» звучали полной противоположностью тому пренебрежению к «молодому и неизвестному», что я чувствовал в редакции постоянно. Ведь даже сам факт аванса от журнала, не говоря даже о деньгах, был бы защитой от милиции, если что.

Приговор

И почти тотчас после «редколлегии» моя жизнь изменилась. Правда, изменения были очень поверхностные и какие-то зыбкие – так в феврале начинает вдруг отчаянно светить солнце («весна света», по Пришвину), но понимаешь, что еще все-таки зима, впереди март и апрель, месяцы сомнительные, не всегда погожие, порой холодные и гнилые. Но в природе все равно торжествует извечное – за весной неизменно приходит лето, – а вот в жизни страны приход лета может затянуться так надолго, что никакой человеческой жизни не хватит.

Очевидно, из редакции «Нового мира» пошли слухи о набранной и одобренной самим Твардовским повести – в мою убогую коммунальную квартиру стали приходить письма и телеграммы, и чаще стал звонить общественный телефон в коридоре. Письма и телеграммы приходили от знаменитых людей – режиссеров столичных театров и киностудий. От самого Олега Ефремова была телеграмма из самого популярного, самого передового в те времена театра «Современник»; из театра Сатиры; от главного режиссера театра им. Маяковского А.Гончарова. Приехала ассистент режиссера с киностудии «Ленфильм»; интересовались с «Мосфильма»; со студии им. Горького… Дело в том, что «Переполох» был ведь написан живо, в форме детектива – для того, чтобы снимать кино или ставить пьесу, много делать не надо: почти готовый сценарий! Видимо, стала гулять по столице верстка повести, осененная благословением самого А.Т.Твардовского, вот «творческая интеллигенция» и зашевелилась.

Телеграммы, письма и звонки были, но ни одной встречи с кем-то из режиссеров не было. Дело в том, что «материал острый» и давать ему ход могли решиться только после того, как журнал с повестью выйдет. Так мне и говорили. Поэтому встречаться светилам со мной пока что не было смысла. Это меня удивляло, и, честно говоря, было обидно.

Тогда я четко не осознавал, что происходит, я только чувствовал какую-то болезненную неестественность происходящего. Меня – как человека, гражданина, писателя – словно бы и не существовало для этих людей. Была верстка повести, и был отзыв «великого А.Т.Твардовского». Но и то, и другое было пока что для них, очевидно, лишь неким фантомом. Ведь повесть еще не вышла, не опубликована, а значит, ее для них как бы и нет в природе. Она появится только в том случае, если ее пропустит цензура ЦК… Но ведь на самом-то деле повесть есть! Вот же, вот она, верстка! И я, ее автор, есть! Вот он я, вот он… Я, который ее написал, – не случайно же написал, ведь я автор и «Подкидыша» тоже (который уже был в «Новом мире» опубликован), да ведь и много чего еще напишу, вот же он я, «перспективный», вот он!

Но получалось, что для них для всех ни повести, ни, тем более, меня пока что как бы и не было. Я, так сказать, существовал лишь в возможном проекте. Оживить, а фактически родить меня и повесть (стать акушером, что ли) мог – с их точки зрения – только цензор ЦК, какой-то мало кому известный человек (сейчас, когда я пишу это, его почти наверняка нет в живых, а если есть, его никто и не знает…). И вот получалось что же? Получалось, что он, этот маленький человечек, «вахтер», облеченный, тем не менее, огромной (прямо-таки божественной!) властью «пропустить или не пропустить» – он и есть для всех людей страны даже и не царь, а – истинный Бог? Который может дать, а может и не дать права существования и моей повести, и мне, ее автору?

Это я сейчас четко и ясно понимаю. А тогда только чувствовал. Не повесть ценили те, кто ко мне обращался с лестными письмами и телеграммами – не повесть (которая, конечно же, им понравилась, иначе не суетились бы с телеграммами-письмами-звонками) и не меня, ее автора. Не свое собственное отношение к тому и другому было для них важным, определяющим… Самым главным для них было: а) мнение А.Т.Твардовского; б) разрешение или неразрешение чиновника от цензуры. Причем второе – б) – гораздо, несравнимо важнее первого, ибо первое ведь уже было, и все зависело теперь только лишь от Бога-чиновника… И это – все! Свое личное отношение, свое собственное гражданское чувство для них для всех было, выходит, как бы так, между прочим, мало что значащим! То есть почти ничего (со мной ведь никто из «светил» не удосужился даже по телефону поговорить). «Властители дум», «творцы великого искусства», «поводыри народа» застыли в трепетном ожидании: что скажет «верховная власть»?… Что ни говорите, а получается именно так.

И ведь речь шла о власти, которую, кстати, все они тайно как будто бы ненавидели и, как будто бы, с ней слегка боролись… Но я-то написал повесть и отдал ее в печать, не побоявшись подставить себя. И А.Т.Твардовский одобрил ее и – дал официальное «добро» на публикацию, тоже не побоявшись! А они что? У них-то было свое мнение, своя воля, свое представление о том, что хорошо, что плохо?… Где оно? Интеллигенция…

Майский номер журнала («Новый мир» № 5, 1968 г.) вышел только в августе, он был урезанным на одну треть, тонким. В редакции мне сказали, что цензура ЦК повесть мою не пропустила.

Но когда этот номер вышел, редакция как будто бы не сдалась. Как мне сказала Анна Самойловна Берзер, надо кое-что в повести «смягчить» – особенно «ранг чиновников», чтобы происшедшее выглядело менее типичным, более частным случаем (как пелось тогда в песне: «…если кто-то кое-где у нас порой честно жить не хочет…»). Я решил на это пойти – тем более, что видел: редакция на моей стороне, «смягчать» мы будем очень немного, а повесть и в «смягченном» виде может хорошо прозвучать…

Чуть-чуть я «смягчил» – понизил ранг. И мне пообещали поставить повесть в один из ближайших номеров. Но тут уже советские танки вошли в Прагу… Август оказался тем самым, «историческим» – Черным.

Приговор нам с повестью был подписан. Обвинительный приговор: не пройдет! И уже ни в одном театре никто не хотел со мной всерьез разговаривать… Роды, таким образом, не состоялись.

Эх, с горечью думал я, если бы редактор Инна Борисова читала хотя бы разика в два быстрее! Ну по страничке в день хотя бы… Пусть даже и с перерывами-выходными… Глядишь, и успели бы.

Да, Март, вот так. Ты при капитализме жил, а я при социализме. Ты быстро добился успеха, несмотря ни на что, а я вот ползу еле-еле. Но ты все равно не был счастлив, увы. Я же пока еще на что-то надеялся.

Вестница

Стояли теплые дни конца августа. Приговор моей повести был вынесен, я прекрасно понимал, что все у меня в смысле напечатания застопорилось надолго. Хорошо еще, если случайно не заметут… Да только ли у меня такое! Несколько отчаянных молодых людей вышло на Красную площадь и к памятнику Пушкину, демонстрируя свое отношение к «братской помощи народу Чехословакии», их быстренько замели в кутузку; кое-кто из интеллигенции написал письма протеста – их, естественно, проигнорировали. Народ у себя на кухнях (иногда на улице, в очередях) тоже порой выражал свое недвусмысленное отношение к происходящему, но дело было сделано: Людвига Свободу интернировали, Александра Дубчека арестовали, страну, пытавшуюся подняться с колен, оккупировали танками и войсками. Конец вашим надеждам, кролики!

Что поделаешь, се-ля-ви. В такой стране живем, граждане, в таком мире, в такое время…

И все же при всем при том свою личную судьбу я и тогда (и теперь тоже – тем более!) вовсе не считал особенно трагичной, уникальной и неудачливой. Ну, никто не помогает, ну, вот не печатают ни черта – повесть только что зарубили. Ну и что? У многих моих соотечественников и того хуже… А то, что не печатают – так ведь не одного же меня! Напечатают еще, придет время… Кстати, я сам никогда не считал «Переполох» особенно хорошей вещью. Вот роман и рассказы – другое дело.

Один из рассказов назывался так: «Непонятное». В нем было всего что-то около пяти страниц на машинке, но по истинной значимости я считал его ничуть не менее важным, чем повесть «Переполох». А может быть и более важным. Был он о том, как молодой человек, студент Университета, отличник, мучимый смутными чувствами, связанными, в общем-то, с его никак не могущим состояться первым в жизни «сексуальным контактом» (что как-то непонятно портит ему существование), знакомится однажды на улице с девушкой, приводит к себе в комнату общежития (он «иногородний»), она у него остается на ночь (после неумелых, неуклюжих уговоров), и сначала ничего не получается у них (она «не готова», а он – тем более…), они засыпают, наконец, а ночью вдруг – то ли во сне, то ли наяву, непонятно – все происходит… Происходит нежно, естественно (как в реальной, сознательной жизни произойти, увы, не могло из-за дикой нашей дури, закомплексованности, трусости, задвинутости, животной ослепляющей похоти), происходит так, как должно происходить на самом деле всегда – с нежностью, любовью, уважением и без страха… Но они вновь засыпают оба после финала (по-настоящему, собственно, и не просыпались), а утром, не разбудив его, она уходит (ей на работу рано). Он же пробуждается в состоянии неизъяснимого счастья. И видит на столе записку с оставленным ею номером телефона. И постепенно осознает, что – да! да! да!! – на самом деле БЫЛО! И просто обалдевает от вскипающей радости жизни, от самого существования в этом солнечном мире, от ощущения потрясающего открытия…

Непонятное, действительно непонятное, и – чудесное!

Вот этот небольшой рассказ я как раз и считал своим НАСТОЯЩИМ достижением – наряду, конечно, с романом, «Зимней сказкой», «Листьями», «Запахом берез», «Путешествием». В конце концов, я назвал его по-другому: «Яркие пятна солнца». Ведь истинные ценности жизни в этом – в простых и естественных человеческих радостях! Которые, как солнечные блики, расцвечивают нашу далеко не всегда яркую жизнь. А вот в «Переполохе», «Подкидыше», вообще в любых «производственных», «криминальных» – «социальных»! – сочинениях речь идет, как правило, не о счастливой человеческой жизни, а о том, что ей мешает, или о том, чего хотят от писателей, художников, вообще от всех людей разнообразные «властьимущие». То есть в них все же – не полная правда о жизни. На самом деле люди живут не этим! Я думаю даже, что те, кто мечтает о власти и о деньгах, мечтают на самом деле не о них! Они мечтают о своей значимости, благополучии, о том, чтобы их уважали, и чтобы они сами себя уважали. А главное – чтобы их любили! Для чего и нужны, думают они, власть и деньги. Глупцы! Ведь это – самообман.

И все ясней и ясней понимал я, в частности, великую роль именно того, что большинство окружающих упорно не хотело считать важным и ценным. То есть эротических, половых взаимоотношений между людьми, наполненных радостью, взаимным уважением, красотой. Непонимание важности нормального отношения к «этому» запутывает, заставляет заниматься сплошь да рядом вовсе не тем, к чему лежит душа, и – обманывает, закрепощает, уводит от жизни. Начав лгать здесь, люди лгут и во всем остальном…

Правда, аргументировать четко и уверенно все это я пока еще не мог. Слишком противоречили мои убеждения тому, что меня окружало. Неужели чуть ли не все вокруг сбрендили, а я и немногие те, кто думает и чувствует так же, правы? Это было бы слишком…

Но по крайней мере, я старался не врать. То есть верил прежде всего не тому, что мне со всех сторон пытались внушить, а – самому себе, собственной своей природе, своему чувству, совести. Жизни! И – кантовскому «нравственному закону» во мне. Думаю, это и помогало не просто выживать в тех условиях, а – жить. И жить, в общем-то, сравнительно полной жизнью. Я ведь не только обожал природу, путешествия, фотографию, девушек… Но и – действовал! И даже имел наглость «осваивать» Науку Любви во всех ее аспектах, в том числе – обязательно! – и сексуальном. Я – учился! «Этому» тоже. И хотя секса, как известно, у нас, в Советском Союзе «не было», у меня он был. И порой очень и очень «качественный».

К тому времени мой «послужной список» худо-бедно достиг двадцати… Да, я даже вел свой «послужной список»! Но вовсе не потому, что собирался хвастаться им, а – из уважения к тем, кто в этот список входил. Близость с каждой из них была для меня подарком, потому что каждую я уважал и в какой-то мере любил. Каждый раз это был праздник, заслуживающий «зарисовки», рассказа, а то и романа. Я ничего не обещал, никого не обманывал, был благодарен и восхищен. Они чувствовали это, и все происходило с радостью обоюдной. Позднее я многое описал в романе «Поиски Афродиты»…

Итак, стоял Черный август. Впрочем, август не виноват в нашей дури – в том, что потом мы обозвали его Черным. Дни у природы оказались, наоборот, на редкость теплые, ясные, вовсе не черные.

Хотя настроение у меня было паршивое. Причем несмотря на то, что совсем недавно я вернулся из великолепного очередного велосипедного путешествия по стране… С давним приятелем, другом детства Славой мы пересекли на своих дорожных велосипедах за два месяца пол-России (от Владивостока до Новосибирска), видели много природных красот (хотя и кое-что из человеческих гадостей тоже), встречались со многими хорошими людьми (по отдельности люди действительно в большинстве все хорошие…), и это, конечно, помогло перенести окончательную неудачу с «Переполохом».

Я ходил по солнечной Москве, и казалось мне, что она – настоящий Некрополь, город мертвых. Оккупацию Чехословакии я переживал как беду личную. Ведь это знак: надежда на весну в жизни страны не оправдалась, надвигается, судя по всему, резкое похолодание… Но люди на улицах в большинстве выглядели, как ни в чем не бывало, ощущение было такое, что им все до лампочки – особенно острым это ощущение было именно после нашего путешествия, когда мы с приятелем пребывали в спортивной форме и жили на полную катушку. Большое Путешествие это было у меня уже Третье (Второе – в прошлом году по Карпатам и Закарпатью, в одиночестве), и в третий раз я убеждался в том, какой прекрасной и полной могла бы быть жизнь и какая она на самом деле у большинства другая…

Спустился в метро. Привычно засек взглядом очаровательную стройную девушку на платформе… Что бы мы делали без красот природы, женщин? Как переживали бы творящиеся безобразия и тоску?… Девушка была в темных очках, но все же отреагировала на мой взгляд, это было видно. Мы вошли в одни и те же двери вагона. Сердце мое вдруг словно сорвалось с привязи и затрепыхалось, а девушка взяла да и сняла свои очки – глаза у нее оказались большие, красивые, ошеломляющие.

Преодолев привычное, все никак не проходящее с возрастом смущение, я вышел с ней вместе, пошел следом, и уже выходя из вестибюля на улицу, совершив немалое волевое усилие, заговорил. Сумел познакомиться!

И как-то сразу началось совершенно волшебное ослепление – точнее, наоборот, прозрение, – нас потянуло друг к другу неудержимо! Хотя проблема была в том, что она слишком молода, видимо, вдвое моложе меня, да еще и несовершеннолетняя – лет 16…

Но ведь пока и речи не было о чем-то «этаком»! И у нас каким-то волшебным образом тотчас же все получалось просто чудесно в эти первые же часы знакомства! Катались на лодке, гуляли, зашли ко мне…

Оказалось, она из другого города, приехала в Москву поступать в институт, не прошла по конкурсу, а была здесь не одна, с родственниками. И ей нужно было вечером ехать к ним. Но на следующий день мы вновь встретились. На третий – опять… А потом она уехала совсем…

Ничего «этакого» у нас не было, даже не целовались ни разу, однако все казалось каким-то чудом – и в такой непростой момент моей жизни! Она была словно посланница, вестница Афродиты, Богини Красоты и Любви – чтобы не переживал очень-то из-за «Переполоха» и Чехословакии. И – чтобы не забывал о том, ЧТО на самом деле есть суть жизни, ее истина, ее Золотой Фонд…

Потом я написал об этой встрече большой рассказ, который так и назвал: «Вестница». Но тогда его тоже никто не хотел печатать.

«…В полупустом громыхающем вагоне трамвая, продуваемом теплым ветром, Максим и девушка сели у окна. С отсутствующим выражением лица, словно по рассеянности, она вдруг склонила голову ему на плечо. Вздрогнув, он едва не отодвинулся. Ведь они познакомились всего минут сорок назад. С победным грохотом и звоном трамвай выскочил на окраину. В окнах замелькали маленькие симпатичные домики, садики, сосны, освещенные солнцем. Запахло горячей хвоей.

…Сев в лодку, он и она почти все время молчали. Только поначалу он пытался говорить что-то, шутить, но она была рассеянна, и он вскоре умолк. Но это было удивительное молчание. Можно даже сказать, что молчанием это как раз и не было. И показалось ему, что плывут они в голубоватом светящемся мареве очень давно и что они всегда знали друг друга. И было в молчании их что-то первозданное, истинное, хотя и по какой-то непонятной причине забытое.

Но самое удивительное было то, что чувство, которое он испытывал к ней, распространилось как будто бы и на все окружающее. Небо с сияющими облаками, плывущими, как сказочные фрегаты, мелькание белогрудых ласточек, веселая пляска воды, лодка, запах лодки – запах горячего дерева и краски – и запах реки, сама девушка, сидящая на корме и осиянная солнцем, солнечные блики на ее коленях, стройных ногах, туфельках, ореол волос, блеск глаз, тяжелые округлые рукоятки весел в ладонях, скрип уключин, плеск волн, писк ласточек, далекие, какие-то разнообразные звуки, радость мышц, дорвавшихся до работы, ветерок, играющий волосами – все это и еще очень многое, что невозможно и перечислить, составляло единую картину, в которой ничего нельзя было убавить. А она – она была средоточием, центром окружающей необычайной действительности…

Когда отплыли уже на порядочное расстояние от пристани и стало видно, что на берегу растет сравнительно высокая, не до конца вытоптанная трава, Максим захотел пристать. Она согласилась. Лодка ткнулась в берег. Грациозно балансируя, стройная спутница прошла мимо, задев его плечо шершавым, горячим от солнца платьем. Берег был действительно мало истоптан. А совсем рядом, метрах в двадцати от воды, стоял шалаш.

Собирая цветы, они медленно приблизились к шалашу.

– Иди сюда, смотри, как здесь здорово, – глухим голосом сказал он.

Изящно согнувшись, она влезла тоже. В шалаше было просторно, сквозь ветки у самой земли видно было цветы и траву. Было жарко, душно. К одурманивающему запаху сена и увядших листьев прибавился аромат ее духов.

– Поедем, – сказала она вдруг и забеспокоилась: – Ты ведь знаешь, что мне к семи…

Странные чувства обуревали Максима, когда он вновь взялся за весла. Ощущение предстоящей утраты, печаль, досада. Девушка, не глядя на него, опять опустила свои длинные пальцы в воду. Он развернул лодку, поплыли. Теперь обратно. Солнце пекло ему спину, девушка была освещена вся, целиком. Золотистая кожа ее ослепляла. Она сидела на корме так покорно, и тело ее мягко покачивалось в такт резким движениям весел. Она была почти такая же, как раньше, может быть, чуть печальнее.

Недалеко от пристани река повернула, и свет солнца стал теперь боковым. Максим с новым чувством смотрел на ее серые туфельки, сжатые колени, зеленое платье, милое, задорное, немного грустное теперь лицо, волосы. Руки отказывались грести.

– Могли бы поехать ко мне в гости, правда ведь? – сказал он вдруг. – Как-то не пришло в голову…

– Ну, что ты, – спокойно ответила она. – Я бы все равно не пошла. А мне на лодке понравилось. Тебе не понравилось разве?

С раздражающим стуком лодка ударилась о мостки. Ощущая свое лицо как маску, он расплатился с лодочником, взял ее под руку и, выглядя задним числом этаким лихим донжуаном, небрежно болтая о чем-то, повел к остановке…

…Он смотрел в окно – на улицу освященную, осиянную ее недавним присутствием, – улица еще не забыла ее, еще свежи следы, еще цела вогнутость на асфальте от маленьких каблучков, еще где-то близко – не унесены еще ветром – молекулы, которые она выдыхала, еще и окна и стены домов помнят поспешное ее движение…

Он сел на подоконник, понимая, что теперь нечего ждать. Все уже есть. Он дышал глубоко, словно и сам воздух вокруг него изменился, и, не подгоняя себя, не сокрушаясь и не страдая, думал. Думал о ней.

Зазвонил телефон. Он вздрогнул, напрягся, мгновенно взвилось, закружилось все снова, задергалось, затрепыхалось сердце, словно на привязи… Да, это была она. Волнуясь, срывающимся голосом на том конце провода – где?… где?… – она просила прощения за то, что ушла, сказала, что позвонит перед отъездом еще, обязательно.

– Я люблю тебя, – повторила она на прощанье.

Успокоенный и тихий, он вернулся в комнату, не понимая, чего сейчас больше – благодарности или грусти.

…Поначалу была и растерянность, и тоска, горечь, и мысли о безнадежности… Но – поначалу только.

В этот раз она действительно уехала.

Она уехала, эта стройная девушка из толпы, эта вестница чего-то. Чего?…»

(Из рассказа «Вестница», 1971 г.

журнал «Юность», 1982 г. )

Жизнь – продолжается…

Я давно уже разработал «систему очков» по трем направлениям своей жизни. На первом месте, разумеется, основная работа, писательская: одно очко за вновь сочиненные 10 страниц машинописного текста или за редакторскую работу над 20-30 страницами прежними. Средняя норма за месяц – 5 очков, иногда больше (особенно в начале года и весной), иногда меньше – летом, например, в период фотографирования в детских садах перед «родительскими днями», или когда выезжал «на природу». Вторым важным направлением я считал спорт – чтобы непременно поддерживать себя в форме. Тут была разработана целая система упражнений – с элементами йоги, гантелями, отжимами и растяжками, – а также лыжи зимой, велосипед летом, бег. Система очков тут особенно помогала: посмотришь на календарь с отметками и тотчас видишь, почему настроение вялое – очков мало, спорт запустил…

На третьем (но далеко не последнем) месте я считал то, что называется «сексом». Однажды поняв, а потом, с каждым годом убеждаясь все больше, я даже подстегивал себя в этом: писателю очень легко уйти в иллюзию «нормальной» жизни, сублимируясь в творчестве, сексуальных фантазиях, которые – если они не реализуются хотя бы иногда в действительности – уводят далеко-далеко от полноценного существования и нередко ведут к импотенции, причем не только телесной, но и духовной. Наш «социум» лжив, агрессивен, аскетичен, бездушен. Стоит хотя бы ненадолго ему поддаться – и ты потерял нить, свою «линию», ты стал игрушкой в чужих страстях, интересах, то есть ты стал рабом, хотя можешь этого и не осознавать. Но ты уже не принадлежишь себе, и вернуться к себе порой почти невозможно.

Если хочешь оставаться самим собой, необходимо постоянно сопротивляться. Необходимо все время напоминать самому себе, что ты – мужчина. Во всех отношениях и в сексуальном – тоже! Это важно не только для мужчин, но и для женщин – ведь уважение к своему, а следовательно и к противоположному полу дает человеку достоинство, устойчивость и свободу. Свободу потому, что ты веришь не кому-нибудь, а СВОЕЙ природе и остаешься самим собой. Это – голос ПРИРОДЫ.

Знакомства с девушками – естественно, с такими, которые действительно нравятся, – фотографирование и, тем более, близкие отношения с ними весьма приветствовались в «моем государстве». А поскольку чуть ли не о каждой из них у меня потом был-таки написан рассказ, а то и повесть (а о Лоре – так целый роман!), то и тут я должен был постоянно держать себя в форме, а иногда и подстегивать к активным, решительным действиям. Человеку развитому все надо уметь – и «это» тоже! Так что безусловно прав «наш дорогой Ильич»: учиться, учиться и учиться!

Итак, будучи совершенно непризнанным «молодым писателем» (один рассказ опубликован всего), я жил вполне нормальной жизнью. Лучше, чем очень, очень многие…

А весной следующего года меня ждало открытие, которое сделало мою жизнь еще более яркой и насыщенной – несмотря на не очень-то удачливую пока что писательскую судьбу…

«Был вечер, и солнце стояло низко. Оно освещало розовые, слегка полинявшие от дождей стены нашего дома, уютный зеленый дворик и широкую асфальтовую полосу, рассекающую пополам заросли деревьев, кустарников и густой сочной травы с одуванчиками. Я шагнул в траву и наклонился, глядя в видоискатель…»

(Из рукописи «Джунгли во дворе», 1973 г.

Книга «Джунгли во дворе», 1981, издательство «Мысль)

Какие «производственные успехи»? Какое «успешное выполнение плана»? Какое «материальное благополучие»? Какая еще «верность марксистско-ленинскому учению» и «борьба за восстановление ленинских норм»? Конечно, производственные успехи, выполнение плана и материальное благополучие – нужны! Но разве сами по себе? Стоит ли жить только лишь ради них?

«…По толстому зеленому стволу полз кто-то большой, красновато-коричневый. Неуклюжий и мощный, он напоминал рыцаря в медных доспехах. Он методично полз вверх, непрестанно шевеля усами, похожими на стальные плети. Со стебля перебрался на пологий бугор листа. Бугор под ним закачался. На краю странное существо остановилось. Далеко внизу во все стороны раскинулись необъятные джунгли, безбрежный зеленый океан. Куда теперь? С минуту рыцарь подумал, оставаясь в неподвижности, лишь усы его шевелились без остановки, вверх, вниз, вправо, влево, наконец лениво разломил свои доспехи на спине, выпростал из-под них тонкие прозрачные крылья и… полетел». (Там же)

В книге, вышедшей много позже, я рассказал о том знаменательном вечере в старом московском дворике возле небольшого двухэтажного дома, где жил в комнате коммунальной квартиры, оставшейся мне в наследство после смерти обоих родителей. В тот вечер я впервые в жизни фотографировал на слайды с удлинительными кольцами с близкого расстояния, крупным планом. Шмель на одуванчике, жук-пожарник, обыкновенная толстая муха, хрупкая златоглазка… Невиданный мир распахнулся передо мной, хотя я и раньше подозревал о его существовании, наблюдал за бабочками, муравьями, жуками, любовался цветами, листьями, стволами деревьев… Но теперь! Теперь я не только смотрел, причем именно с близкого расстояния, благодаря фотоаппарату и удлинительным кольцам. Я фотографировал! На цветную обратимую пленку! Так что слайды потом можно было спроецировать на лист ватмана или на простынь – и видеть бабочку с размахом крыльев чуть ли не в метр, божью коровку величиной с мою пишущую машинку, одуванчик, похожий на гигантскую цветочную корзину, наполненную желтыми шелковистыми лилиями, из которых торчат завитушки пестиков, словно ушки множества ножниц. Это было фантастическое, воистину роскошное зрелище! Совсем рядом – в городском дворе, в парке, на лесной поляне, прямо под нашими ногами – и так много всего!

Вот оно – разнообразие, красота, великое богатство сущего мира! Вот во что верил и – чувствовал я всегда! А мы копошимся в своих мелких, унылых заботах, соплях, в зависти, ненависти, жадности, лицемерии, думая, что это и есть жизнь! Многие только и делают, что едят, спят, гадят, мечутся в погоне за множеством ненужных вещей, бездумно, слепо рожают детей, не умея по-человечески воспитать не только их, «малых сих», но и самих себя, мучаются, трясутся от страха, лгут, пресмыкаются перед «сильными мира сего», не видят, не слышат, того, что вокруг, не учатся ничему, хорохорятся и – умирают, так ничего и не поняв, так и не использовав те великие шансы, которые каждому – каждому! – предоставляет природа. «О, темпоре! О морес!»

И ведь – ко всему прочему – амбиции, гонор, ощущение себя «венцом Вселенной», постоянные попытки опередить других – хоть в чем-то, хоть ложью, хоть подлостью – «не мытьем, так катаньем»! А мир природы вокруг – как райский сад. И возможностей, заложенных в каждого от рожденья, хоть отбавляй. И мы могли бы жить на Земле в счастье и радости, если бы…

Если бы – что?!

Да, извечный вопрос вставал передо мной с новой силой. ПОЧЕМУ? Почему столько глупостей? Почему люди так привычно, бездумно врут? Почему не учатся, не стараются быть лучше, не смотрят правде в лицо, а – «делают вид»? Почему цепляются за то, что вовсе не представляет истинной ценности? Почему ищут не то и не там? И почему ПОДЧИНЯЮТСЯ тем, кому подчиняться нельзя!

Тогда, после того майского вечера во дворе (26-го мая 1969-го года – запомнил это число!), я увлекся увиденным. Словно в детстве, ползал на четвереньках в зарослях трав, ловя в видоискатель фотоаппарата крошечных обитателей зеленых джунглей, становящихся большими! Выезжал на велосипеде в городской лесопарк – там и вовсе на солнечной поляне погружался в Страну Чудес… «Дремучая поляна!…»

Что говорить, какая роскошь ждала меня в пригороде, на лесных диких полянах, опушках! Я, естественно, начал читать книги об удивительном мире насекомых, пауков, растений… Если увлечен чем-то по-настоящему, то подходящие книги можно всегда найти! С каким волнением, восторгом я перечитал уже читанные когда-то «Собирание бабочек» С.Т.Аксакова и – конечно! конечно! – «Жизнь насекомых» Жана-Анри Фабра.

Первое же горячее желание – поделиться! Рассказать другим! В первую очередь близким, родным, а потом всем, всем! Показать, объяснить, передать эту восхитительную возможность – смотреть вокруг внимательно, видеть, ощущать красоту, многообразие, прелесть мира! Вот же она, радость: смотрите! Наслаждайтесь! Открывайте новое вокруг себя, выходите из убогого привычного круга – это же так легко, таких немногих усилий стоит! Удивительное – рядом! Хватит жить мышиными заботами, гнаться за ерундой, мучиться мелочами, ныть! Не случайно же и в православии уныние считается одним из самых тяжких грехов! Мир – прекрасен! Все, что необходимо человеку – рядом! И ехать особенно далеко не надо, все – тут.

Дело, разумеется, не в том, чтобы пристально, как я, наблюдать за насекомыми и ползать на четвереньках в траве. Дело – в принципе! Остановитесь, осмотритесь! Не поддавайтесь глупостям, которые вам постоянно внушают! Слушайте, чувствуйте, думайте сами! «Джунгли» – в вашем дворе, удивительное – рядом! «Бог в сердце твоем» – не случайно сказано!

И я стал приглашать гостей смотреть мои слайды. Сделал экран из льняного полотна, пропитав его бариевой смесью для белизны, рецепт которой вычитал в справочнике, а потом даже принялся составлять из слайдов композиции – «слайдфильмы», – которые сопровождались музыкой. Гостей приходило все больше и больше, знакомые приглашали своих знакомых, они дружно восхищались, глядя на экран, многие говорили: «Где ты все такое наснимал, почему мы этого не видим?»

Ничего у меня по-прежнему не печатали, хотя количество готовых рукописей росло, и я упорно предлагал их в журналы и издательства.

Но я – жил!

Чужой среди своих?

Побывало в «Новом мире» и «Путешествие» – получилась повесть больше 200 страниц машинописных. Я надеялся, что в ней мне удалось передать «музыку жизни», ощущение глубины и прелести бытия, относительность времени, попытку возвращения человека к истинным ценностям и – ощущение исторических, российских корней… Приносил я им и роман «Обязательно завтра».