В тусклом стекле

– Боже всемогущий, он мертв! – вырвалось у генерала при виде этого страшного зрелища.

Минуту-другую оба стояли молча.

– И уже похолодел, – шепнул Монтегю, потрогав руку мертвеца.

– Смотрите, смотрите, сэр, – содрогаясь, прервал слуга вновь наступившее молчание, – чтоб мне провалиться, что-то лежало здесь, у него в ногах! Вот здесь, сэр, здесь.

Он указывал на глубокую вмятину в постели – по-видимому, след от какого-то тяжелого предмета.

Монтегю безмолвствовал.

– Пойдемте отсюда, сэр, ради бога, пойдемте, – прошептал слуга, схватив генерала за рукав и испуганно осматриваясь. – Ему уже ничем не поможешь. Пойдемте, бога ради!

Тут же послышались шаги: к комнате приближалось несколько человек. Монтегю поспешно приказал слуге остановить их, а сам попытался высвободить из мертвой хватки покойника одеяло и по возможности придать жуткой фигуре лежачее положение. Затем он, тщательно задернув полог, вышел навстречу домашним.

Вряд ли имеет смысл прослеживать дальнейшую судьбу второстепенных персонажей моего повествования; достаточно сказать, что ключа к разгадке таинственных событий сыскать так и не удалось. Ныне, когда утекло уже немало воды после завершающего эпизода этой странной и необъяснимой истории, трудно надеяться, что время прольет на нее новый свет. Пока не наступит день, когда на земле не останется более ничего сокровенного, она пребудет под покровом неизвестности.

В прошлой жизни капитана Бартона обнаружилось лишь одно происшествие, которое молва связала с муками, пережитыми им в его последние дни. Он и сам, судя по всему, рассматривал случившееся с ним как кару за некий совершенный в свое время тяжкий грех. Об упомянутом событии стало известно, когда со дня смерти Бартона прошло уже несколько лет. При этом родственникам Бартона пришлось пережить немало неприятных минут, а на его собственное доброе имя была брошена тень.

Оказалось, что лет за шесть до возвращения в Дублин капитан Бартон, будучи в Плимуте, вступил в незаконную связь с дочерью одного из членов своей команды. Отец сурово – более того, жестоко – покарал несчастное дитя за слабость. Рассказывали, что девушка умерла от горя. Догадываясь, что Бартон был соучастником ее греха, отец стал вести себя по отношению к нему подчеркнуто дерзко. Возмущенный этим, а главное, безжалостным обхождением с несчастной девушкой, Бартон неоднократно пускал в ход те непомерно жестокие меры поддержания дисциплины, какие дозволяются военно-морским уставом. Когда судно стояло в неаполитанском порту, моряку удалось бежать, но вскоре, как рассказывали, он умер в городском госпитале от ран, полученных во время очередной кровавой экзекуции.

Связаны эти события с дальнейшей судьбой капитана Бартона или нет, сказать не берусь. Однако весьма вероятно, что сам Бартон такую связь усматривал. Но чем бы ни объяснялось таинственное преследование, которому он подвергся, в одном сомневаться не приходится: что за силы здесь замешаны, никому не дано узнать вплоть до Судного дня.

Постскриптум издателя

Приведенный выше текст является ipsissima verba[4] рассказа добрейшего старого священника, за подписью которого он и поступил доктору Хесселиусу. Порой он скован, порой многословен, однако, как мне показалось, будет лучше, если я сохраню за собой право уверить читателя в том, что, отдавая в печать манускрипт столь поразительного содержания, издатель не изменил в нем ни единого слова. [Опубликованные бумаги доктора Хесселиуса].

Судья Харботтл

Пролог

Отчет о данном случае доктор Хесселиус сопроводил единственной надписью: «Сообщение Хармана» – и простой ссылкой на свой выдающийся труд – эссе «О внутреннем восприятии и условиях его раскрытия».

Ссылка указывает на том I, раздел 317, примечание Za. В этом примечании говорится: «О поразительной истории достопочтенного судьи Харботтла повествуют два источника: сообщение, полученное мной от миссис Триммер из Танбридж-Уэллса, датируемое июнем 1805 года, и значительно более поздний рассказ Энтони Хармана, эсквайра. Я решительно предпочитаю первый: прежде всего, он подробнее, взвешеннее и, как мне кажется, выдает бóльшую осведомленность; кроме того, в него вставлены письма доктора Хедстоуна – ценнейший материал, помогающий лучше разобраться в природе данного случая. Из всех известных мне примеров открытия внутреннего восприятия лишь очень немногие задокументированы столь же надежно. К тому же данный случай сопровождался феноменом, который встречается настолько часто, что можно говорить о нем как о законе, определяющем подобные странные явления; то есть мы убеждаемся в очередной раз, что подобное вторжение мира духовного в мир обычный бывает, я бы сказал, заразительным. Едва воздействие духовного мира коснулось одного пациента, как возникшая энергия начала распространяться во все стороны, в разной степени влияя на прочих. Раскрылось внутреннее зрение у ребенка, и то же произошло с матерью, миссис Пайнвек, а у судомойки прорезался еще и внутренний слух. Последующие явления объясняются законом, который описан в томе II, разделы с 17-го по 49-й. Возникает связующий центр, который соединяет – или иногда воссоединяет – нескольких субъектов; насколько долго он может существовать, указано, как мы видим, в разделе 37. Максимум составляет несколько дней, минимум – какие-то секунды. Действие этого закона наглядно проявляется в некоторых случаях помешательства, падучей, каталепсии, а также одержимости – необычных и мучительных, однако не влекущих за собой потерю дееспособности».

Сообщение миссис Триммер из Танбридж-Уэллса, которое доктор Хесселиус считает лучшим из двух источников, описывающих случай судьи Харботтла, я не смог найти в его бумагах. В письменном столе обнаружилась, правда, записка, согласно которой письмо миссис Триммер было отдано на время доктору Ф. Хейну. К этому высокоученому джентльмену я, соответственно, и обратился, и получил ответ, содержавший многократные уверения в том, что корреспондент встревожен и огорчен возможной пропажей столь «ценного манускрипта», а также давнюю записку доктора Хесселиуса, которая полностью снимала ответственность с его коллеги, поскольку бумаги были благополучно возвращены владельцу. Таким образом, мне остается удовольствоваться для данного сборника только рассказом мистера Хармана. У покойного доктора Хесселиуса в том же примечании, которое я ранее цитировал, сказано: «Что касается фактов, не имеющих отношения к медицине, версия мистера Хармана в точности соответствует версии миссис Триммер». Сугубо научная сторона данного случая едва ли будет интересна рядовому читателю, и не исключаю, что, даже имея под рукой оба рассказа, я отдал бы предпочтение варианту мистера Хармана, который и приведен полностью на нижеследующих страницах.

Глава I

Дом судьи

Три десятка лет тому назад один старик, которому я ежеквартально платил небольшую ренту с какой-то своей недвижимости, в очередной раз пришел ко мне за деньгами. Вел он себя сухо и сдержанно, имел печальный вид человека, знавшего лучшие дни, и держался во всех отношениях достойно. Именно таким людям мы больше всего доверяем, когда слышим истории о привидениях.

И подобную историю он мне, пусть с заметной неохотой, и поведал; началось с того, что он счел нужным объяснить обстоятельство, на которое я иначе не обратил бы внимания: обычно он являлся через неделю после назначенной даты платежа, и теперь пришел через пять дней. Причиной было его внезапное решение сменить жилье, отчего ему пришлось чуть раньше внести за него плату.

Жил он на сумрачной улице в Вестминстере, в просторном старом доме, очень теплом, потому что стены были сплошь одеты панелями, количество окон не превышало необходимое, ставни были плотные, а переплеты частые.

На окнах висели объявления, что дом продается или сдается внаем. Но ими, похоже, никто не интересовался.

Заведовала им сухощавая смотрительница в порыжевших черных шелках, которая все больше молчала и всматривалась в тебя большими тревожными глазами, словно пытаясь прочитать, что ты заметил, проходя по темным комнатам и коридорам; под ее началом состояла лишь одна служанка «на все руки». Мой бедный знакомец предпочел поселиться в этом доме из-за поразительно низкой платы. Он прожил там почти год единственным квартирантом, и его покой ничто не нарушало. В его распоряжении было две комнаты: гостиная и спальня с чуланом, где он хранил под замком свои книги и бумаги. Однажды жилец, заперев еще и входную дверь, улегся в постель. Ему не спалось, он зажег свечу, немного почитал и затем отложил книгу. Старинные часы на верхней площадке лестницы пробили один раз, и тут же, к испугу жильца, дверь чулана, которую он вроде бы запер, тихонько открылась и в комнату вошел на цыпочках мрачного вида незнакомец лет пятидесяти – худой, темноволосый, в траурном одеянии давно устаревшего фасона, какие встречаются на гравюрах Хогарта. За ним следовал тучный старик с испещренной бурыми пятнами кожей, черты которого, застывшие, как у трупа, недвусмысленно выдавали плотоядную, исполненную злобных страстей натуру.

Помимо халата из травчатого шелка и кружевных гофрированных манжет, жилец приметил золотое кольцо, украшавшее палец старика, и бархатную шапочку, какие в век париков джентльмены носили дома.

В убранной золотом и кружевом руке зловещего старика виднелась свернутая веревка. Из дальнего левого угла комнаты, где находилась по соседству с окном чуланная дверь, оба незнакомца двинулись наискосок к двери в коридор, миновав по пути сначала изножье кровати, а потом едва не задев правым боком изголовье.

Что испытал мой собеседник, наблюдая эти фигуры с близкого расстояния, он мне не поведал. Сказал лишь, что не помышляет отныне не только ночевать в этой комнате, но и пересекать ее порог в одиночку даже при свете дня. Утром он убедился, что обе двери – и чуланная, и коридорная – надежно заперты, как было, когда он ложился в постель.

В ответ на мой вопрос собеседник уверил, что, судя по всему, ночные посетители его не замечали. Они не скользили по воздуху, а ступали, как живые люди, но только беззвучно, и он ощутил, как дрожит под их шагами пол. Разговор о призраках явно был ему в тягость, и я прекратил расспросы.

Однако в его истории я заметил такие странные совпадения, что решил той же почтой отправить письмо одному своему другу, много меня старше, жившему тогда в отдаленном уголке страны, поскольку, как я знал, он располагал нужными мне сведениями. Он сам неоднократно обращал мое внимание на этот старый дом и рассказал вкратце его странную историю, теперь же я просил изложить ее подробней.

Мое любопытство было удовлетворено; воспроизведу ниже в основных чертах содержание его ответного письма.

Из Вашего послания (писал мой друг) я понял, что Вы хотите знать подробности о поздних годах жизни мистера Харботтла, одного из судей суда общих тяжб. Несомненно, Вы имеете в виду тот поразительный период его биографии, который надолго сделался предметом всевозможных «зимних сказок» и метафизических спекуляций. По случайности мне об этой загадочной истории известно больше, чем кому-либо другому.

В последний раз я осматривал это старинное фамильное гнездо более трех десятков лет назад, во время своего очередного приезда в Лондон. Как я слышал, за прошедшие годы та часть Вестминстера была существенно благоустроена, для чего многие сооружения предварительно пришлось снести. Будь я уверен, что этого дома больше не существует, ничто не помешало бы мне назвать улицу, где он стоял. Дальнейший рассказ может сказаться на стоимости его аренды, поэтому во избежание неприятностей мне лучше будет утаить эти сведения.

Как давно было возведено здание, я сказать не могу. Его относят к времени правления Якова I и строителем называют Роджера Харботтла, который занимался торговлей с Турцией. Я плохо разбираюсь в этих делах, но, поскольку все же побывал в доме, пусть и в период упадка и запустения, могу описать в общих чертах, что он собой представлял. Он был построен из темно-красного кирпича, дверной и оконные проемы отделаны пожелтевшим от старости камнем. Фасад на несколько футов отступал в глубину от общей линии, широкая лестница вела меж затейливых чугунных перил к двери, на которой под рядом светильников, среди завитков и узорных листьев, красовались две гигантские «гасилки», похожие на конические колпачки фейри, – в старину ими пользовались, чтобы потушить факел, лакеи, высадившие господ из портшеза или коляски у крыльца. Холл, с большим камином, был до самого потолка обшит панелями. С каждой стороны помещались две или три нарядные комнаты со старомодной обстановкой. Окна в них были высокие, с частым переплетом. За аркой в конце холла вы попадали на парадную лестницу – широкую и основательную. Имелась и черная лестница. Общая площадь окон, по современным меркам, была недостаточной для освещения такого большого здания. Когда я его впервые увидел, он уже долго пустовал и, помимо того, имел мрачную репутацию дома с привидениями. На потолках, по углам карнизов висела паутина, всюду лежал толстый слой пыли. К оконным стеклам в дождевых разводах и пыли уже полвека никто не притрагивался, и оттого сумрак внутри еще больше сгустился.

Впервые меня привел в особняк мой отец в 1808 году. Мне было тогда около двенадцати лет, и, как все дети этого возраста, я обладал впечатлительным воображением. Я озирался по сторонам, и сердце мое трепетало. Мы находились на месте тех самых событий, о которых я со сладостным ужасом слушал дома рассказы у камелька.

Мой отец, долго проживший холостяком, вступил в брак уже на пороге седьмого десятка. Ребенком он не меньше десяти раз видел мистера Харботтла в судейском кресле, при мантии и парике. Было это незадолго до смерти судьи, случившейся в 1748 году, и его внешность глубоко и неприятно подействовала не только на воображение, но и на нервы отца.

Судья к тому времени достиг возраста примерно шестидесяти семи лет. У него было широкое багровое лицо с большим угреватым носом, пронзительные, яростные глазки и безжалостно-суровая линия рта. Мой в ту пору юный отец подумал, что в жизни еще не видывал лица внушительнее, тем более что в очертаниях лба прослеживалась недюжинная сила ума. В громком резком голосе постоянно звучали нотки сарказма – излюбленного оружия Харботтла во время судебных заседаний.

За старым джентльменом закрепилась репутация первейшего в Англии злодея. Даже в суде он позволял себе насмешничать и глумиться над окружающими. Рассказывали, что процессы он проводил, как ему вздумается, без оглядки на адвокатов, представителей власти и даже присяжных; лесть, угрозы, ложь – все это помогало ему сбивать людей с толку и подчинять себе. Он был слишком хитер, чтобы нарушать букву закона, однако же его боялись и считали человеком бессовестным, что судью нисколько не волновало. Тем, кто разделял его досуги, это тоже было безразлично.

Глава II

Мистер Питерс

Однажды вечером, в парламентскую сессию 1746 года, старик-судья отправился в портшезе в палату лордов, чтобы подождать там результатов голосования, важного для него самого и для всего судейского сословия.

Получив нужные сведения, он собрался было подобным же образом вернуться в свой дом, расположенный поблизости, однако вечер был настолько погожий, что судья передумал, велел отнести портшез домой, а сам в сопровождении двоих лакеев с факелами отправился пешком. Ходок из него был неважный – мешала подагра. От дома его отделяли две или три улицы, и этот путь он прошел не быстро.

Следуя по одной из тесных, с высокими домами, улочек, где в этот поздний час царила полная тишина, судья обогнал старого джентльмена, который передвигался еще медленнее его и выглядел весьма необычно.

Кроме бутылочно-зеленого кафтана и плаща с капюшоном, бросались в глаза крупные пуговицы из камня и широкополая, с низкой тульей, шляпа, из-под которой виднелся большой пудреный парик. Сильно сутулясь и опираясь на клюку, прохожий еле-еле ковылял на шатких ногах.

– Прошу прощения, сэр, – проговорил старик дребезжащим голосом, когда толстяк-судья с ним поравнялся, и тронул его за рукав.

Приглядевшись, мистер Харботтл убедился, что имеет дело с джентльменом, причем, судя по одежде, отнюдь не бедным.

Остановившись, судья отозвался своим обычным резким и повелительным тоном:

– Да, сэр, чем могу служить?

– Не скажете ли, сэр, как пройти к дому судьи Харботтла? Мне нужно сообщить ему нечто чрезвычайно важное.

– Могли бы вы сообщить это при свидетелях? – спросил судья.

– Напротив, это дело не для посторонних ушей, – все тем же дрожащим голосом, но решительно заявил старик.

– Раз так, сэр, вам нужно будет пройти еще несколько шагов до моего обиталища, где мы сможем побеседовать приватно, поскольку я и есть судья Харботтл.

Это приглашение немощный джентльмен в белом парике охотно принял и вскоре оказался в парадной зале (как тогда выражались) дома судьи, наедине с этим хитрым и опасным блюстителем закона.

Выбившись из сил, он не мог заговорить, пока не отсидится; после этого у него случился приступ кашля, а далее – удушья. Так прошло две-три минуты, которыми судья воспользовался, чтобы кинуть свой роклор на спинку кресла и водрузить сверху треуголку.

Почтенный пешеход в белом парике вскоре снова обрел дар речи. Некоторое время двое беседовали за закрытыми дверями.

В гостиных ждали посетители, смеялись мужчины, потом из холла на верхнем этаже отчетливо донеслось женское пение под клавесин: на ту ночь старый судья Харботтл назначил одну из своих обычных вечеринок – развлечение столь сомнительного рода, что у человека богобоязненного волосы встали бы дыбом.

Старый джентльмен в белом пудреном парике, который спускался на его сутулые плечи, должно быть, сумел очень заинтересовать судью, иначе тот ни за что не позволил бы на четверть часа и более оторвать себя от столь милых его сердцу увеселений в компании, где все подчинялось его власти и, можно даже сказать, произволу.

Лакей, который провожал престарелого джентльмена к выходу, заметил, что при прощании лицо судьи, вместе с угрями и всем прочим, заливала грязно-желтая бледность, руки тряслись, глаза беспокойно бегали. Слуга понял, что разговор шел об очень серьезных предметах и судья сильно напуган.

Вместо того чтобы вскарабкаться по лестнице на верхний этаж, где его ожидали непристойные утехи, вульгарное общество и большая фарфоровая чаша с пуншем (ее еще использовал этот добряк, прежний епископ Лондонский, при крещении деда судьи, ныне же с краев чаши свешивались позвякивающие серебряные черпаки и спиральки лимонной цедры), – повторяю, вместо того чтобы вскарабкаться по широкой лестнице в сей притягательный колдовской грот, он притиснул свой носище к оконному стеклу и стал следить за тем, как дряхлый старик, цепляясь за чугунные перила, одолевает ведущие к тротуару ступени.

Едва захлопнулась входная дверь, как холл огласился отборной бранью, которой старый судья подкреплял свои поспешные распоряжения; в наши дни такую изрыгают иной раз бывалые полковники, топая в запальчивости ногой и размахивая кулаками. Он потребовал, чтобы лакей догнал старого джентльмена в белом парике и предложил проводить его до дома, а после не возвращался, пока не узнает, где тот живет, как зовется и все прочее.

– А не справишься, разрази тебя гром, с ливреей можешь распрощаться!

Рослый лакей, прихватив тяжелую трость, ринулся к двери, скатился по ступеням и стал вертеть головой в поисках примечательной и столь легко опознаваемой фигуры.

О его дальнейших приключениях я пока умолчу.

Во время аудиенции, данной ему в отделанной на парадный манер комнате, старик рассказал судье очень странную историю. Он мог сам быть заговорщиком, мог – безумцем; а может, его история была чистейшей правдой.

Оставшись с судьей наедине, престарелый джентльмен в бутылочно-зеленом кафтане пришел в волнение. Он сказал:

– Не знаю, известно ли вам, милорд, что в тюрьме города Шрусбери находится узник, обвиняемый в подделке векселя на сто двадцать фунтов. Зовут его Льюис Пайнвек, и он местный бакалейщик.

– Правда? – спросил судья, которому все это было прекрасно известно.

– Да, милорд, – подтвердил старик.

– Тогда не вздумайте говорить ничего, чтобы повлиять на это дело. А не то, ей-богу, я распоряжусь взять вас под стражу, ведь разбирать его поручено мне, – предупредил судья, по своему обыкновению, грозным голосом и устрашающе хмуря брови.

– Это не входит в мои намерения, милорд; я ничего не знаю ни об этом человеке, ни о его деле, да и знать не хочу. Но до меня дошли сведения, которые вам могут пригодиться.

– И что это за сведения? – осведомился судья. – У меня мало времени, сэр, так что попрошу вас не медлить.

– Мне стало известно, милорд, что в настоящее время готовится тайный трибунал, который будет рассматривать поведение судей и в первую очередь, милорд, ваше поведение. Речь идет о гнусном заговоре.

– И кто в нем участвует? – вопросил судья.

– Имен я пока не знаю. Известен только сам факт, милорд, и в нем нет сомнений.

– Я позабочусь, чтобы вас вызвали в Тайный совет, сэр, – проговорил судья.

– Этого я как раз больше всего желаю, но только не сейчас, а через день или два, милорд.

– Почему?

– Как я уже сказал вашей светлости, я пока не знаю ни одного имени, однако можно рассчитывать, что дня через два-три у меня в руках будет список главных участников и некоторые другие бумаги, относящиеся к заговору.

– Только что вы сказали «день-два».

– Приблизительно, милорд.

– Это якобитский заговор?

– В основном, думаю, да.

– Ага, стало быть, заговор политический. Но я не занимался политическими процессами ни прежде, ни сейчас. Тогда какое все это имеет ко мне отношение?

– По моим сведениям, милорд, иными из заговорщиков движет жажда личной мести некоторым судьям.

– И как они называют свой трибунал?

– Высокий апелляционный суд, милорд.

– А кто вы такой, сэр? Как вас зовут?

– Хью Питерс, милорд.

– Судя по имени, вы виг?

– Да, милорд.

– Где вы проживаете, мистер Питерс?

– На Темз-стрит, милорд, там на противоположной стороне – «Три короля».

– Целых три? Берегитесь, мистер Питерс, как бы и одного для вас не стало слишком много! И как же вы – честный виг, по вашим собственным словам, – оказались посвящены в якобитский заговор? Вот что вы мне объясните.

– Один человек, который мне небезразличен, был вовлечен в заговор, но, узнав, что планы заговорщиков далеко не так безобидны, как его уверяли, решил донести на них властям.

– Мудрое решение, сэр. А что он сообщает про участников? Кто эти заговорщики? Он их знает?

– Только двоих, милорд, но на днях его введут в собрание, и тогда у него будет и список, и более полные сведения об их планах: но прежде всего, пока его не заподозрили, он хочет выведать, чему они присягали, когда и где собираются. А когда он все узнает, к кому, по-вашему, милорд, ему стоит обратиться?

– Прямо к генеральному атторнею. Но вы сказали, сэр, это дело касается в том числе и меня? А что насчет этого заключенного, Льюиса Пайнвека? Он один из них?

– Не могу сказать, милорд, но у меня есть причины полагать, что вашей светлости лучше не браться за его дело. В противном случае вы, боюсь, проживете недолго.

– Насколько я могу судить, мистер Питерс, от этой истории сильно попахивает кровью и государственной изменой. Генеральный атторней знает, что делать в таких случаях. Когда мы снова увидимся, сэр?