Сказка о Василии-царевиче и Царевне-Лягушке

Ирина Югансон

Сказка о Василии-царевиче и Царевне-Лягушке

* * *

– А я сказал, будешь!

– Надоело. Не хочу.

– Я и слов твоих не слышал и того, как ты ножкой изволила на родного отца топнуть, не видел.

– Ну батюшка! Ну ба-а-тюшка! Ты ведь со мной тоже никогда раньше так не разговаривал. Ну пойми ты меня, мы же с тобой всегда понимали друг друга!

– То-есть, ты умудрялась настоять на своём?

– Что же ты всё сердишься да сердишься! Ну обними хоть меня.

– Я не сержусь, я гневаюсь. И не подлизывайся. Из меня верёвки не совьёшь. Если ты не научишься грамотно выходить в астрал, если не сумеешь медитировать по всем правилам Ковена, так и останешься захолустной ведьмочкой.

– Ну и останусь. Не особо-то и нужно.

– И дар твой запечатывать придётся. Сама понимаешь, если тебя сорвёт, никому мало не покажется.

– Сам бы в том болоте посидел! Недорого я бы дала за твою хвалёную невозмутимость. Там же от тоски сдохнуть можно!

– Это ты отцу?

– Это я риторически. Ну сам посуди – сижу и сижу, сижу и сижу и ничего вокруг не происходит. Скоро я взаправду комарами питаться начну, мухами закусывать.

– Ага, и квакать по ночам. У ведьмы выдержка должна быть стальная. И нервы железные.

– Как у тебя?

– Ну, если уж я с тобой разговоры веду, а дворец наш ещё цел, то нормальные у меня нервы.

– Сам говорил, что я в прабабку пошла.

– Ты мне зубы прабабкою не заговаривай. То было давно и быльём поросло. Сколько же она прапрадеду нервов помотала, крови попортила! А представь, он бы тогда не выдержал, сорвался? Тут от всех тридевятых и тридесятых царств-государств горстки пепла не осталось.

– Батюшка, ты мне это сто раз уже говорил.

– Так послушай в сто первый, раз с сотого не поняла. Думаешь, моё терпение беспредельно? Или ты забыла, кто твой отец?

– Как тут забудешь. Кощей ты у меня, папочка. Бессмертный. За нумером осьмым. И срываться тебе нельзя, и гневаться нельзя. А с такой дочкой поди не сорвись.

– Избаловал я тебя.

– Избаловал ты меня.

Не могу я больше в тине сидеть. Я не медитировать научусь, я выть не хуже баньши научусь. Я с тоски за первого встречного царевича выскочу. Вон, хоть за Василия – чем не жених?

И них ведь скоро не то смотрины, не то стрельбище.

– Я те выскочу! Я те выскочу!

– Батюшка-батюшка! Успокойся! Ну пошутила я. Неудачно!

– Эти умники, дормидонтовы советнички, удумали древнюю традицию возродить! Они бы прадеда моего про ту традицию расспросили. Уж он много бы мог им рассказать. Приятного.

– Что ж за традиция такая?

– Сама, небось, не хуже меня знаешь. Чем по любви царевичей сговаривать, чем политические задачи матримониальным образом решать, чем всякие тонкости взвешивать, да учитывать, не проще ли положиться на судьбу? Выйти во чисто поле с верным луком тугим да и пустить стрелу калёную не пойми куда.

Мол. в кого та стрела попадёт, та и невестой царевичу станет.

– Ага, если выживет.

– Ведь, не приведи судьба, достанется тебе такое сокровище. То ковёр ему сотки, то пирог испеки, будто не жену себе выбирает, а ткачиху-повариху.

А потом, уж не по дури теперь – по традиции, шкурку твою лягушачью сожжёт.

– Батюшка, да не нужен мне тот царевич, сам знаешь, мне Финист в сердце запал.

– Да нет его, твоего Финиста. Выдумка только и есть. Одна мечта непутёвая. Воображаемый объект.

– А если этот, который царевич, ну, Василий, если вдруг он попадёт?

– Я те попадёт, я те попадёт! – чтоб сидела тихо и стрелы не приманивала! Не то ведь как прабабку, придётся тебя в камень оборачивать.

– За что, батюшка?

– Не «за что», а «зачем». Затем, что иначе не получится ни на медитацию настроиться, ни внутренней сосредоточенности достичь, ни семестр без хвостов сдать.

* * *

В некоем-то царстве, в некоем государстве жил-был вдовый царь Дормидонт. И было у того царя три сына – Еремейко-царевич, да Федорко-царевич, да Васятка – младшенький.

Недосуг было царю-батюшке с дитями тетёшкаться, уму-разуму учить, – бабье то дело, не царское. А у Дормидонта всё дела важные, государевы – то война с соседом приключится, то охота соколиная, то бои кулачные. Вот за делами-заботами и не заметил царь, как подросли его сыновья. Приспела пора старшого оженить.

Велел царь-государь всех боярских дочек от мала до велика на смотрины свезти. Да не знал он не гадал, что в евойных землях красных девок уродилось что яблочек наливных. Попробуй, выбери. На первый-то дёнь глаза у царя разбежалися, На второй дён в кучку собралися, а на третий так царь умаялся, что все девицы ему на одно лицо стали казаться.,

Осерчал царь, заблажил, – хороши мол красны девицы, да в царёвы снохи не годятся. Ни статью, не вышли, ни родом-племенем. А годятся на то лишь королевны заморские. Вон, у короля Шпуньского старшАя дочка на выданье, да у Таньюханьсого владыки меньшая подросла.

Всё бы хорошо, да пока послов снаряжали, пока толмачей выискивали, принцесс заморских тамошние женихи порасхватали.

Так-то, выбирал Дормидонт, выбирал, не заметил, что уж и средний сынок басом заговорил и у младшего усы расти начали.

Загрустил тут государь, закручинился. Велел созвать бояр думных, зело умных, стал у них совета испрашивать. Явилися те бояре, поклонилися: – Зря ты, царь-надёга печалишься. Чем голову ломать, вспомни лучше про устои наши нерушимые, про традиции спокон веку идушие. Вспомни, как отцы-деды поступали, что нам заповедали.

Как, сказывают, цари-то в стародавни времена сынов женили? – Без затей, попросту: – выведут добрых молодцев во чисто поле, дадут в руки лук тугой да стрелу калёную. Куда та стрела упадёт, там и судьба царевичу невесту найти.

А чтобы всё соблюсти, ничего не нарушить, надо, чтобы младшой-то царевич не куда попало стрелу послал, а на дальне болото на лягушачье, там лягушку зелёную изловил, да на ней потом и женился. Мол обернётся та лягушка девицей красы-невиданной и будет всем оттого счастье превеликое. А чтобы не усомнился никто, что было в ихнем царском роду эдакое диво, была царевна заколдованная, книги толстые есть рукописные.

По нраву боярский совет царю Дормидонту пришёлся, повеселел он от забот избавившись, и велел древние традиции соблюсти, устои вековечные не рушить, а вывести царевичей во чисто поле, – пускай пред всем честным народом удалью красуются да судьбу пытают.

– Стой, стой! Что ж ты, Ненила Федосьевна, нам сказки о нас же самих сказываешь?

– А вы и заслушались.

– Как тебя не заслушаться. Только мы ведь к тебе не за сказками, мы за советом пришли да за помощью.

– Что тут посоветуешь? Разве что головы не терять. Была б я кудесница али фея заморская, знала бы, чем вам помочь. А я только и умею, что сказки сказывать.

Ладно, буду я думать над вашей бедой. Всю ночь глаз не сомкну, может что и надумаю. А вы к себе идите, да спать ложитесь.

– Ага, утро вечера мудрёней?

– Не мудрёней, сынок, – мудреней.

* * *

Да уж, учудил царь Дормидонт на старости лет, выставил родных сыновей на посмешище. А на Василия-то царевича разве что колпак скомороший не нацепил. Долго теперь при всех дворах девятицарствия будут перемывать их косточки.

Будто мало принцесс да царевен на белом свете. И дочек боярских. Ну пусть даже купеческих. А хоть и крестьянских. Нет, надо было вспомнить про устои да традиции!..– тут у царевичей слова приличные кончались и начинались те, что не каждому уху слушать подобает, а царским сыновьям и знать не положено.

Традиции! Не было никаких традиций! Сказка была. Нянька её сказывала. А традиций не было. И лягушек в их роду не было! Ни простых, ни заколдованных. Не было!

Традиция! Нет такой традиции – из родных сыновей шутов балаганных делать. Батюшка не подумал, что с его внуками никто на три колена вперёд родниться не захочет? Побрезгуют, скажут: – «А, это те, в ком кровь лягушачья!»

Разве так по людскому закону жену себе выбирают? Да попробуй против отцова приказа хоть слово скажи. Не любит царь Дормидонт супротивного слова. Он и за шёпот супротивный в бараний рог скрутит.

И не поплачешься никому, тебя же и попрекнут: – «Негоже добру молодцу носом хлюпать, сырость разводить». Разве что нянюшка Ненила Федосьевна выслушает да утешит как сумеет. Так и она ничем помочь не в силах.

* * *

Воротился к няньке поутру Еремей-царевич. Уж и не помощи просить, а хоть выговорить всё, что на сердце накипело:

– Что делать, нянюшка, милая, ума не приложу! Батюшка чудит, словно сам с собой в чехарду играет, а мне хоть в петлю лезь. Полюбилась мне красна девица, Василиса свет, Мелентьевна. Да, едва я отцу заикнулся, едва слово молвил, он как кулаком по столу грохнет: – Твоё ли дело жену царскому наследнику выбирать? Государево это дело, моё то-есть! Я ему по всему девятицарствию царевен-королевен выглядываю, гадаю к кому сватов засылать, а он вон что выдумал – боярышню худородную в царёвы невестки звать, с братьями её строптивыми непокорливыми словно с ровней за одним столом сидеть!

А я и видел-то её один лишь разок, и голос её лишь разок слышал.

– Знаю, знаю я твою зазнобу.

– Чем нехороша? – И умна, и добра, и пригожа.

Ну, поговорили мы тогда с батюшкой. Может всё тем разговором бы и обошлось. Да, себе на беду, решил я записочку ей переслать. И она мне ответила. Так доложили батющке о том слуги верные и велел он девицу в дальнем тереме запереть. А меня за своеволие оженить на ком придётся, да в Тьмутаракань сослать. Оттого, видно, и стрельбище своё выдумал. Коли я виноват, меня бы и наказывал, братьев-то за что?

Думал я думал, и решил – пущу стрелу в чисто небо, в бело облако, так чтобы никому не найти, не сыскать. Не по-моему будет, так и не по-батюшкину!

– Постой, не торопись. В тереме, говоришь, запереть велел? Вот уж беда-не беда, – для меня в любой терём дорожка отыщется. Поговорю я с твоей Василисой Мелентьевной. – Пусть она завтра поутру оконце в горнице приоткроет да о тебе думает.

– Уж не волшебство ли какое ты знаешь?

– Волшебства никакого я не знаю, зато знаю где царь-государь калёные стрелы хранит.

– Ты о чём, Ненила Федосьевна?

– Да так, думка одна мне в голову зашла. Ну тужи, Еремеюшка, может и сумею вам помочь.

* * *

Только старшого царевича нянюшка из горницы проводила, глянь, Фёдор-царевич на пороге.

Ах, Ненила Федосьевна, поплачь хоть ты со мной. Нашептал мне батюшка, чтобы завтра я дурью не маялся, а послал стрелу к терему боярской дочери Авдотьи Пантелевны. Иначе мол он осерчает он, прогневается.

А я другую люблю. Только до её окошка как тетиву не натягивай стрела не долетит.

Я Марью-царевну люблю. Марью Афанасьевну. Хотел я батюшке признаться, да разве он послушает?

– Да, наш он костьми ляжет, а с царём Афоней не породнится. Постой-постой, ты о какой царевне говоришь? О Марфе что-ли. Так Афанасий никогда за тебя Марфутку свою не отдаст. Зря что-ли они с твоим батюшкой столько лет воюют? Замиряться-то никому из них неохота, потому как вражда меж ними вечная, нерушимая.

– Да нет же, нянюшка, я о старшей, о Марье-Царевне.

– Час от часу не легче. О Марье! Ты хоть Марью-то свою одним глазком видел?

– Вживую не довелось. Лишь на портрете что среди книг нашёл. Скажешь, врёт портрет?

– Не то, чтобы очень, самую малость для прикраса.

– Скажешь, девица нехороша?

– Хороша. Не как на портрете. По-живому хороша и лицом, и нравом.

– Что ж не так?