Лёс

Алла Грин

Лёс

Каждое утро я ступал по скрипящим деревянным доскам и подходил к окну, встречать рассвет: передо мной возникал долгий пустырь, а за ним – широкая полоса леса, темного и могучего, таинственного и неизведанного. Над ним медленно поднималось солнце.

Лес был виден только из моего окна. Остальная часть дома выходила на другую сторону, к дороге. Лес виден был и из окна Лорелеи, но ее дома мне не было видно, хотя он стоял рядом.

«В этом лесу может быть все, что угодно, – мечтательно говорила она, прижав ладони к моему плечу, когда мы сидели у реки напротив бездвижной глади. – Дикие животные, например, которых мы никогда не видали.»

«А люди? – спрашивал я. – Люди!»

И каждый раз мне было волнительно слышать ее ответ. Каждый раз один и тот же.

«Люди живут за лесом, далеко за лесом, – тихо отвечала она.»

Мы вместе выросли с Лорелеей, ходили в одну и ту же школу, единственную в нашем поселении. Точнее в эту школу мы вместе не ходили – вставая поутру, шли вместо занятий на поля и работали плечом к плечу с самого детства, не разгибая спин, с нашими семьями и другими односельчанами; а по вечерам, когда уходили к реке мыться, оставались там допоздна и смотрели на лес, встречая закат, запустив ноги в прохладную воду, сидя на широких корнях могучего дуба.

Лорелея понимала меня лучше других, лучше моих братьев и сестер, лучше отца и матери. Особенно матери. Лорелея знала точно, что я чувствую, когда смотрю на этот лес. Не знаю, верила ли она действительно, как и я, что за этим лесом есть нечто, что лучше жизни в нашей деревне; что лучше голода зимой, когда кончаются запасы; что лучше промозглого холода, когда к весне нечем становится топить печь; что лучше болезней и ураганов, часто обрушивающихся на нашу деревню, – но Лорелея поддерживала меня в этих мечтаниях. Лорелея поддерживала мою веру. И не только она.

Мой родной дед в детстве рассказывал о том, как ходил за лес и как нашел там невиданный город. Долгое время эти рассказы были всем, чем я жил; я готов был слушать их снова и снова: слова о другом городе, о других людях, о жизни, которая есть где-то вне пределов нашей деревни… Но я знал деда мало, он умер рано, быстро состарился, и в детстве мне не хватало сообразительности спросить, почему он не остался там, раз город был так прекрасен.

Почему не отвел туда нас всех?

Моя мать позже, когда я пытался ее расспросить, говорила, что это были шутки старого бездельника и лоботряса, а вскоре, когда я стал старше, я и сам перестал спрашивать. Я почему-то начал чувствовать вину и стыд за эти мысли. С возрастом меня научили верить в физический труд, в потери и лишения, в силу духа, которую не сокрушает смерть близких, и моя надежда на этот лес стала моей тайной. Я хранил ее под сердцем, как и любовь к Лорелее, единственной светлой части моей жизни, кроме этого яркого алого солнца.

Оно сейчас заходит за моей спиной. Прячется между массивными стволами деревьев, как и в любой из этих вечеров, когда мы с Лорелеей забывали обо всем, даже об ужине. Когда, спохватившись, мы бежали каждый к себе домой, еды на столах уже не оставалось. Но голод был нам почти другом, раз мы позволяли себе встретиться с ним снова и снова на следующий вечер ради долгих минут у того дуба.

Сейчас я сбрасываю сумку с плеч и сажусь на прохладную землю, прислоняясь спиной к стволу. Затем тянусь щекой к влажному дереву. Воздух пахнет дождем. Солнце продолжает заходить. Рядом в сумке лежат остатки моей еды, я ее пока не трогаю. Смотрю вверх, на темные шумящие кроны, на птиц, пролетающих в небе, и встречаю вечер. До ужина я думаю о том дне, когда я отправился в путь – это был самый обычный день для меня, пусть и самый необыкновенный для всех остальных.

Я задумал свое путешествие уже так давно, что не помню, когда именно в голове родилась идея; она словно была со мной всегда. Поэтому я свыкся с ней и не устраивал из события ничего особенного. Я знал, настанет момент – и я пойду прямо в глубину чащи, и уже никто не сможет меня остановить. Так и случилось, когда мне исполнился шестнадцатый год.

Мать стояла в конце поля горой; высокая и массивная, она пыталась защитить меня от леса, широко расставив руки. Мать оставить все-таки было тяжело: что только она не кричала, захлебываясь в рыдании. И про волков, которые непременно съедят меня, одинокого в чаще, и про голод, который сведет меня в могилу, и про темные непроходимые заросли, затягивающие в скрытые болота, и про ураган, который выломает деревья и вместе со мной откинет их так далеко, что уже никто никогда не сможет меня найти. Объяснить ей, почему я это делаю, я был не в силах. Она не понимала раньше, не поняла бы и в тот миг.

Но вот ее понять как раз было можно. При всем своем грубом, прямом, холодном отношении к жизни, она любила меня, как и каждого своего ребенка. Ее сердце зажглось горячим материнским чувством в тот момент, и будь я на ее месте, скорее всего, я стоял бы той же горой перед враждебным лесом. Но я был совсем по другую сторону. В тот день мне нужно было уйти.

Я стоял, оглядываясь на дом – у крыльца толпились с разинутыми ртами соседи. Плакали братья и сестры, обнявшись в кучке. Отца не было видно, я знал, что он сидит в доме, отвернувшись от окна, мрачным взглядом дырявит стену – и все во мне вдруг сжалось, потянись я к этой мысли. Лорелея все-таки пришла. Она замерла рядом с моим дедом, с призраком, которого на самом деле не было, но я его представлял, для уверенности. Они вдвоем единственные легко помахали мне руками на прощание. И только тогда я сделал шаг, обойдя мать. Она схватила меня за рукав и сильно потянула назад, но я ловко вырвался и увильнул. Она погналась за мной, но бежать я смог быстрее, и скоро, обернувшись, я не увидел за собой никого, лишь слышал ее громкий плач. За спиной захлопнулась стена густой зелени. Так началось мое путешествие за черту леса.

Я был невероятно счастлив, что наконец-то сделал это. Первые шаги были столь легкими, что мне казалось, я летел, паря над землей, устланной мхом. Внутри меня зарождалось новое, незнакомое мне до того момента чувство – я знал, что иду навстречу новой жизни и ощущал радостный трепет. Уверенность в том, что я найду нечто, не покидала меня.

Я шел до заката, затем встретил ночь на мягкой земле; лес принял меня дружелюбно. Я не видел ни волков, ни медведей, встречал ночи под неуемным светом звезд. Днем меня грело солнце, резавшее лучами кроны. Пели птицы. Я миновал несколько ручьев за первую неделю пути.

Путь давался мне легко. Я оставил за плечами многое, и меня временами пугало, насколько просто я попрощался со всем, что было для меня важным в прошлой жизни. Затем начал осознавать, что важно было лишь то, как я буду жить после, когда окончу свой путь. Важно было то, что я обрету нечто новое, что я найду город, о котором говорил мой дед. Важно, что я приведу жить туда свою мать, и больше ее не будут беспокоить ни голод, ни ураганы, ни непослушный я.

Когда я вышел к поляне с яркими желтыми цветами, неведомыми мне доселе, шла вторая неделя моего странствия. Стояло лето, блеклое от палящего солнца. Я грелся под ним, развалившись на мягкой высокой траве. Время от времени на меня запрыгивали огромные кузнечики размером с кулак, которых в нашей деревне не было и в помине; если бы я рассказал о них Лорелее, она бы мне не поверила. Я ощущал щемящую сердце утрату, сожалея, что сейчас она не рядом со мной.

Но я рассчитывал увидеть ее уже скоро. К концу осени, если повезет. Я не хотел странствовать до начала зимы. Холод и голод не пережить, если лес и в правду окажется пустым. Но я старался об этом не думать. И не думал. До начала осени я вообще ни о чем не думал.

Лес закончился, когда закончилось лето. Я вдруг увидел просвет. Я увидел голые одинокие стволы и полотно голой красноватой земли позади них. Мне на миг даже показалось, что я заблудился, сбился с пути и вышел к нашему пустырю; что сейчас сделаю шаг – и впереди увижу наш дом и мать, стоящую горой у поля, толпу стоящую у крыльца.

Но этого не случилось. Я скользнул меж деревьев и осторожно ступил на побуревшую от летнего солнца траву – впереди я ничего не увидел. Только бескрайнее поле засохшей травы и серый горизонт чуть дальше. Горизонт из новых возможностей?

По началу, я думал, да.

Это поле казалось мне бесконечным. Кроме него были лишь небо, и все, что менялось в моем пейзаже – это тучи, густо бурлящие над моей головой, с каждым днем все меньше пропускающие солнце, и редкие деревья, под которыми я укрывался от дождя, пока не упали листья.

Мне хотелось верить, что где-то на пути встретятся горы. И поскорее бы. С их темными, но широкими пещерами. Такие большие валуны, торчащие из земли до самого неба. Ходили слухи, что они существуют, но я мало верил. И дед говорил, что не видел их. Но теперь мне хотелось встать на краю и покричать в пропасть. Сообщить всему миру, что я здесь, что я иду вперед. Несмотря на свою растерянность. Несмотря на свой возникший страх. И еще, чтобы укрыться от ледяных капель во время дождей.

Но гор не было. Ничего не было, кроме ровной однообразной серой земли.

Где-то к середине октября я сильно промок под ливнем. Не знаю, почему я не повернул назад, ведь зима все сильнее предупреждала меня о своем приходе. В одно утро вся бурая трава покрылась сверкающим голубым инеем. После того ливня у меня появился тяжелый кашель, который не давал мне спать по ночам, и я начинал думать, что он вряд ли пройдет, потому что ночи становились все холоднее. Лес больше не защищал меня своими ветвями, я часто не мог развести костер. Я не мог найти сучьев.

Дичь, которую я добывал на охоте, встречалась все реже. То были птицы, случайные птицы, летящие поодиночке над моей головой. И полевые мыши. Мне начинало казаться, что я все глубже вхожу в какую-то мертвую зону, где нет ничего живого, и жизнь осталась где-то позади меня, и выхода из этой зоны впереди нет.

Мысли о возвращении были для меня мучительными. Я неважно чувствовал себя из-за болезни, но я знал, что если вернусь – я умру. Та часть меня, которая мечтала доказать всему и всем, что я прав, что есть где-то лучшая жизнь, что есть место лучше нашей деревни, что мой дед не был глупцом и выдумщиком, – она еще вела меня вперед. Но я и сам начинал чувствовать, что ничего за чертой леса нет. Я начал ловить себя на собственной лжи.

Ураганы осенью были обычным делом. Я вспоминал слова матери о том, что меня унесет ветром, и вряд ли меня уже сможет кто-либо найти. И я иногда хотел бы, чтобы так и случилось – я видел ураганы вдалеке и тайно желал, хоть и боялся, что они уничтожат меня. Ураган отвел бы меня от поражения. Эти мысли меня пугали, они были не к добру. Я вспоминал о них, когда вспомнил о матери.

Я часто задумывался, плачет ли она обо мне или уже свыклась с тем, что меня нет? Думает ли она, что я уже мертв? А вот о Лорелее я совершенно старался не думать. Образ ее и образ призрака-деда стоял у меня перед глазами во снах, и я знал, как эти образы опасны. Мне нельзя было идти туда, куда я шел. Нельзя. Трезвый рассудок, внутренний голос шептал мне об этом. А Лорелея каждую ночь, когда я спал, шептала обратное – что мне нужно продолжать путь. Что впереди есть нечто… Любила ли она меня на самом деле, думал тогда я. Или желала мне смерти?

К началу ноября, когда я стал совсем тощим, я уже верно понял, что рассказы моего деда о чудном городе были враньем. Никакого города нет, дороги к нему не существует. Он говорил мне, что отправился туда в середине лета, как и я. И наткнулся на поселение к октябрю. И я шел его же дорогой, но дорога была ложной. Так ли была не права моя мать, называя его выдумщиком?

Я винил себя за то, что обманулся красивой историей. В конце концов, я был мальчишкой тогда, когда слушал его сказки. Вполне возможно, старик сочинил их, чтобы развлекать детвору. Никто из взрослых не воспринимал его всерьез, все считали его лоботрясом. А я, промерзая под холодным ветром, уткнувшись в корни одинокого дуба, спрашивал себя: если он нашел город, почему он в нем не остался?

Потому что никакого города не было.

Начиналась зима и мой кашель грозился убить меня. Если я уже знал, что впереди меня ничто не ждет, я знал, что ничто не ждет меня и позади. Начнется зима и я встречу ее на полпути. Я замерзну, и мое исхудалое тело заметет снегом. Я не знал тогда, зачем уже шел, а просто шел, встречая болезнь и холод. Кроме них, у меня друзей больше не было. А впереди – расстилался снова лес. Когда я впервые увидел его вдалеке, то не понял, обрадовался или огорчился. Мне было все равно. Я просто плелся к нему, чтобы уткнуться головой в стол какой-нибудь ели и завыть во весь голос, перекрикивая ветер. Мне хотелось кричать лишь одно. С горечью. Имя Лорелеи.

Последняя ночь, перед тем, как я умер, умер Эверетт Гарди, была путана и мрачна. Морозный ноябрьский немилосердный ветер расчищал небо от туч, и на могучем синем полотне, повисшем над дрожащим и жалким мной, ярко золотились звезды. Их свет не грел, как и чужая мокрая земля, как ледяная вода речки, из которой я пил, как и сырая остывшая плоть подстреленных мною одиноких птиц. Грел только кашель, хриплый и тяжелый, горячим пламенем сжигавший мои легкие. Я слышал лишь его и завывания ветра. Я плакал, глядя на яркий свет звезд.

Я уснул где-то посреди дремучей чащи, под голым деревом, и спал, провалившись в невесомую желанную бездну. Пока меня не нашли.

Я лежал недалеко от проселочной дороги. Они ехали на повозке к полям, когда женщина с черными глазами сошла на обочину и наткнулась на меня. Корзина выпала из ее рук, она позвала на помощь; а я как будто бы спал, но был в сознании и все видел. Хотя вряд ли я раскрывал глаз.

В тот миг я умер и во мне возродился некто другой – некто, полный надежды. Словно родилась новая сторона прежнего Эверетта и я стал совершенно иным Гарди.

Они вдвоем дотащили меня до повозки, погрузили наверх и укрыли сеном. Я лежал, и громко хрипел, и смотрел в серое небо, и пытался вспомнить, где я видел эту женщину ранее, нависшую надо мной. Я потом еще не скоро понял, что нигде. Просто мое сознание тогда не могло еще допустить, что где-то на свете есть человек, которого я не знаю. Ведь в нашей деревне я знал всех.

Когда меня доставили к лекарю, я провалился обратно в черную тягучую пропасть, а когда очнулся, и рядом не было, ни матери, ни Лорелеи, я все осознал.

– Что это за место? – спросил я, обращаясь в пустоту.

Голос из дальнего угла ответил:

– Зависит от того, какое место ты искал. – Этот хриплый голос принадлежал старику.

Не в силах ответить, я думал о том, что мой дед оказался прав. Неужели он и правда был здесь, в месте, названия которого я пока не знаю? В конце концов, я сам оказался прав! Прав, а остальные не правы. Их неверие проиграло в тот день моему упрямству. Я был прав и чувствовал от осознания этого огромное счастье. Оно разливалось по моему телу приятными волнами. И если лечило не плоть, то мою сокрушенную отчаянием душу.

Так начался новый виток в моей истории.

Я поселился в Омелье с начала зимы. В доме у черноглазой Тары и ее мужа, Экхофа, нашедших меня; мне выделили комнату, рядом с комнатой их детишек. Тара и Экхоф, оказались благодушными и милыми людьми.

Они жили в просторном доме около мельницы, в самом начале города. Их дом был первый, начиная от леса, замыкавший лесную часть Омелья. Сама же лесная часть восхищала меня: длинные деревянные мосты, извилистые, словно живые, лестницы и дома, покоящиеся на массивных елях. А дальше – просторная открытая равнина и холм, на котором кипела вся жизнь. И посередине равнину разрезала река.

Первым делом, как я поселился у Тары и Экхофа, они долго расспрашивали меня о тех местах, откуда я явился.

Я рассказал им, что шел сюда с конца лета. Я рассказал, что наша деревня не имеет названия, и что она так далеко отсюда, будто на другом свете, и что в наших краях никогда не бывает незнакомцев. Что никто никогда не являлся к нам, как я явился сюда. Я рассказал им, будто думал, что кроме деревни – нет ничего и никого в мире. Что прошел через чужой, неизведанный лес, бывший всю жизнь для меня несокрушимой стеной.

Я рассказал им о том, как тяжело нам приходится зимой от голода и осенью от ураганов. И они рассказали мне совсем другое. О том, что зима у них проходит быстро, и почти нет снега; о мягкой весне и урожайной осени; о черной земле, на которой прорастают неведомые мне виды культур; об обильных живительных ливнях каждым летом; о богатом хозяйстве и о соседних городах, с которыми Омелье обменивается тем, чего не достает ему самому.

Я слушал их жадно, внимая слова о жизни их детей. О том, как они обучаются в школах. Как постигают те знания, которые в нашей деревне никому еще не известны. Как же иначе живут их старики! Они не вынуждены работать от зари до ночи на полях. Работая до старости, теперь им положено отдыхать. Я так хотел бы этого для матери, которая скоро, очень скоро будет стара, хоть сила вряд ли уйдет от нее быстро. Но я хотел бы, чтобы ее мозолистые крепкие руки нашли легкость, чтобы спина разогнулась, и боли в ногах не мучали ее по ночам. Так же я хотел видеть беззаботные детские улыбки своих младших братьев и сестер, а не те потухшие голодные глаза.

Все происходящее представлялось мне чудом. Жизнь как будто повернулась ко мне своей хорошей стороной. Счастье словно раскрыло свои объятия и замолило: "прими меня", "улыбнись мне в ответ".

Я пробыл в Омелье с месяц, когда успел оправиться от болезни и был определен на работу – мой охотничий талант, открывшийся во время путешествия, пригодился и здесь. По прошествии этого месяца, набравшись сил, я попросил Экхофа отвести меня к старейшине; я хотел, чтобы этот разговор состоялся как можно скорее. Экхоф не стал возражать, и мы отправились уже на следующий день.

На дворе стоял глубокий декабрь. Тонкий слой свежего снега прилипал к подошвам, и Тара возилась дома с детьми. Все, что я хотел спросить у старейшины – можно ли мне остаться здесь. В Омелье. Навсегда. Вот и всего. Мне не нужен был месяц, чтобы принять это решение. Мне понадобился лишь день, лишь секунда, а остальное время – лишь чтобы набраться смелости. Остаться до весны, отправиться в путь домой и привести к началу осени в этот чудесный город мою семью. И по возможности всех тех, кто захочет для себя лучшей жизни.

Старейшиной в Омелье была женщина, высокая и с посеребренной мелкими прядями головой. Я уже видел ее несколько раз на рынке и на площади издалека. Но в этот день она седлала коня, встретив нас на подходе к двору; ее зоркий темный взгляд упал на меня, и Экхоф, стоявший только что за моей спиной уже куда-то исчез.

Я замер. Старейшина подозвала меня широким взмахом руки. Ее светлый плащ колыхался по ветру. Затаив дыхание я пошел вперед, и был встречен неожиданно расположенным рукопожатием. Ранее я представлял старейшину как-то иначе. Я представлял ее старой, с тяжелыми глазами и каменным изрезанным морщинами лицом. Но она похлопала меня по плечу и мягко улыбнулась, а я понял, как много силы есть в этом человеке. И еще больше доброты.

Она повела меня по двору, неспешно интересуясь о моих делах. Но и без того, она, казалось, знала обо мне уже все: кто я и откуда, сколько преодолел на пути сюда, где теперь живу и какую работу намерен делать… А впереди нас уже расстелилась вся деревня целиком – она подвела меня к вершине холма, на котором возвышался ее дом – и я увидел огромнейшее поселение, много-много дворов, извилистые дороги, заполненные повозками. И вдалеке, за серым бесконечным пятном построек, я видел очертания горизонта и едва уловимые пятна-миражи других соседних деревень. Говорили, далеко за ними стоят горы.

Старейшина спросила меня, как надолго я хотел бы остаться здесь, и я ответил, что навсегда. Она одобрительно кивнула, внимательно на меня глядя.

– Но после зимы, если можно, – произнес слегка неуверенно я, – я хотел бы вернуться.

Старейшина перевела взгляд вдаль. И ненадолго замолчала.

Я еще раз окинул взглядом рай, расстелившийся перед моими глазами, и впитал в себя его красоту, его благородство, его силу.

– Я обязательно вернусь, – сказал я.

Старейшина кивнула и сказала, что Омелье будет меня ждать.

В тот день я внял словам старейшины, и уже не мог отступить от задуманного. Теперь мне еще сильнее захотелось отправиться домой и выполнить свое обещание – привести сюда свою семью, Лорелею, и чуть ли не всю деревню. Мне захотелось сделать то, что не смог сделать мой дед. Он был здесь, и отправился за нами в деревню, и почему-то… остался в ней. Я не понимал почему. Мне эта причина была неведома, но она не так сильно мучила и волновала меня, как собственная задумка.

Возможно, когда я вернусь домой, после прошедшей снежной и страшной зимы, я без того узнаю дурные вести. Я не хотел думать об этом, но каждую зиму деревня теряет, теряет людей, их невинные жизни в холоде. Нужно было не вспоминать об этом, но я не мог. Я очень хотел оказаться дома и одновременно боялся. Но больше этого не будет, никогда не будет смерти и страдания на моих глазах. Я просто обязан был вернуться. Оставаться здесь одному, навсегда, без них – не имеет смысла! Как я мог остаться жить в этом прекрасном дружелюбном месте, где можно было вдоволь работать и не бояться предстоящей зимы, не бояться потерять в болезни или голоде брата или маленькую сестру, и оставить их там, беззащитных к суровой судьбе?

Я твердо решил отправляться обратно. Когда стоял конец февраля – я собирался в дорогу и прощался мысленно с Тарой и Экхофом, а когда пришел март, я сказал им вслух "до ближайшей встречи", поблагодарил за все хорошее, что они для меня сделали, и отправился в путь. Как бы там ни было я вернусь. Через год я вернусь. Нет никаких причин, почему я должен был бы остаться жить в том кошмаре, в котором жил так долго.

В августе мне должен будет исполниться семнадцатый год. В августе я уже буду дома. И снова в свой день рождения я пойду в дорогу. Выйти раньше и не застать холодного ноября в пути – было бы разумным. Но вряд ли мы успеем проститься со всем, что нам было дорого и собрать оставшееся, более нужное, столь быстро.

Я сижу, сбросив рюкзак с плеч, на прохладной земле, прислоняясь спиной к стволу. Воздух пахнет дождем и заходит солнце. Веет теплым весенним ветром. Я разворачиваю остатки еды, отставляю сумку в сторону, тихо ужинаю под пение птиц. Окидываю мысленным взором пройденную дорогу, пока пережевываю пищу. Пути осталось на полмесяца. Майский лес, не октябрьский. Идти по нему приятно, будто гуляю с хорошим другом.

Я готов к возвращению домой, и мне не терпится увидеть родных. Думаю о волнующейся матери. Она, наверное, места себе не находит до сих пор. Вспоминаю о Лорелее все чаще. Ее образ уже снова светлый и зовет меня, манит мягким голосом. Хочу уже осчастливить их всех своим приходом. Маму и Лорелею, братьев и сестер. Даже отца. Он наконец-то будет мною гордиться.

Идут дни и недели. Я все больше укрепляюсь в ощущении того, что несу с собой в деревню благо. Я ощущаю такую огромную силу в руках, которая способна была бы свернуть горы, встреться они на моем пути. Ничто не может больше заставить меня сомневаться. Ничто и никогда. Теперь я совершенно другой человек.

Я выхожу на желтую поляну, целый широкий луг с огромными кузнечиками. Здесь осенью я только начинал свой путь. Мог ли я поверить, что вернусь когда-нибудь сюда? Я надеялся, но сомнения были. Думаю о том, как понравится на этом лугу Лорелее, когда заберу ее с собой.

Остается совсем немного. Несколько закатов и рассветов. Они считаются по пальцам обеих рук. Я бесконечно придумываю слова, которые скажу, выйдя из глубины чащи. Мне интересно, узнают ли меня, потому что, кажется, я выгляжу иначе с этой моей отросшей щетиной.

Когда подхожу к началу леса, уже не думаю о придуманных фразах, я ни одной из них не помню. А когда вижу очертания крыльца меж тонких стволов – сердце подпрыгивает и переворачивается в груди. Я срываюсь с места и бегу так быстро, как только получается. Выбегаю из-за елей, и в глаза бросаются темные фигурки на поле, согнутые к земле. Я прыгаю на месте от радости и машу руками. Мой рюкзак звенит с прыгающими в нем вещами.

О, дом! О, мой дом!

Первым меня замечает сестра. Взглянув на меня издалека, она будто не верит, идет медленно, словно плетется, а затем бросает грабли и быстро мчится вперед. Я больше не прыгаю, а стою смирно, и мое сердце медленно тянется куда-то в пятки и руки начинают дрожать. За сестрой начинают бежать остальные. Когда они близко и различают мое лицо – они кричат во весь голос, зазывая мать. Этот визг, эти вопли радости, слышны, наверное, на всю деревню, и теперь я радуюсь с той же ответной силой.

Меня обнимают несколько пар рук сразу, и мне почему-то хочется рыдать. Издалека я слышу голос:

– Мальчик мой! Мой мальчик!– Это кричит мама.

Братья и сестры расступаются, и мы видим ее – большую и могучую, пересекающую уверенным бегом поле, словно она ястреб и летит ко мне на острых крыльях. Она подносится как ветер, и хватает меня в охапку, и плачет, уткнувшись в мою грудь.

С отцом я встречаюсь уже за столом. Мы садимся обедать, не глядя на раннее время. Я сразу узнаю, что многие не надеялись увидеть меня. И теперь они не могут поверить моему приходу.

Мне не дают вставить слово. Меня спрашивают о том, как я пережил зиму, о том, где я был, что увидел, и кормят, кормят, кормят. Как героя. Прежде, чем начинаю рассказывать о своем долгом путешествии, достаю из рюкзака подстеленную дичь и отдаю подарки старшей сестре. На глаза матери снова наворачиваются слезы. Отец смотрит на меня исподлобья, но одобрительно.

А затем я снова сажусь за стол и начинаю говорить, не кладя и куска в рот. Я рассказываю все, взахлеб, абсолютно все о легком начале, о сложной осени, о том, как начинал терять веру ближе к зиме. О том, чем кормился, как добывал пропитание и искал на корнях деревьев ночлег. О том, как сильно заболел к началу зимы. И как меня спасли.

Все слушают меня молча, с разинутыми ртами, и чем дальше я захожу, тем меньше я уже обращаю внимание на их реакцию. Я вещаю о Таре и Экхофе, об урожаях, о мягких зимах, о плодородной почве и встрече со старейшиной. Запал мой не кончается, и я продолжаю и продолжаю говорить, не в силах остановиться. Но меня останавливают – на кухне раздается резкий грохот и чашки с тарелками подпрыгивают на столе.

Это отец. Он стукнул кулаком по столешнице. Теперь встает и выходит в коридор. Где-то в конце коридора как от сквозняка хлопает дверь. Меня вдруг окутывает озноб.

Я смотрю в упор на всех сидящих по очереди – их глаза опущены, только мама смотрит на меня все с тем же влажным жалостливым блеском.

– Не надо, сынок, – говорит она как-то хрипло.

– Не надо, – машинально повторяю я, и переспрашиваю недоумевающе: – Не надо, что?

У меня, похоже, сейчас очень нелепый вид, как у глупой моргающей коровы, с большими ресницами.

Мать встает из-за стола и идет, почти тащится вслед за отцом. Я сижу бездвижно. На меня поднимают глаза младшенькие. Они все плачут, а я ничего не понимаю.

Ведь я вернулся к ним, они были так рады! Отец был доволен, что я принес дичь. Я думал, что они будут довольны и тому, что я принес благие вести. Кого могли расстроить мои слова? Почему?

Мне никто не отвечает.

Я тоже встаю из-за стола и иду за матерью и отцом. Выхожу на крыльцо. Мать сидит и бездумно смотрит вдаль. Отец стоит в конце огорода, припав к широкому стволу головой.

– Это проклятие, – говорит мать отстраненно и глухо, – кто-то проклял меня и всю мою семью.

И начинает в голос завывать:

– О, за что же мне это все? О-о-о! За что?!..