Помоги проекту - поделись книгой:
Алек Д'Асти
Черновик
Черновик
Просторная светлая палата в Лаборатории и два неподвижных профиля. Две женщины – у обеих правильные черты, тонкие губы, веснушки на бледных щеках. Одна – молода, в самом расцвете, другая – древняя старуха, и все равно… копии друг друга. Вместе, рядом – на соседних столах, так похожих на операционные, под невыносимо ярким светом огромных ламп, опутанные мерцающей паутиной проводов, передающих нитей и капельниц, окруженные массивными коробками сложных и умных приборов. Две женщины. Обе живы – делят один сон на двоих. Крепко. Беспробудно.
Ален старается дышать ровнее – все продолжает рассматривать молодой профиль. Помнит. Все помнит, будто это случилось вчера. Он помнит до последней черточки. Да, Люцилла была и есть незабываема. Она живет в его памяти именно в таком, молодом образе. Ее запах, ее темные глаза, ее голос, ее улыбка, ее клятвы, ее шепот, ее рукописи у него на столе, ее приподнятая бровь, ее охлаждение, ее невнимание, ее снисходительное: «Быть с тобой вечно? До старости и после, заново?! Не смеши!», ее равнодушие, ее гнев, ее удаляющиеся шаги…
Ален судорожно сглатывает и бросает через плечо:
– Почему я?
Доктор Батлер у него за спиной расстроено вздыхает и признается:
– Остальные Корректоры уже пробовали. Один за другим, даже Главный. Результата, как видите, нуль. Родственники госпожи Верос пожелали предпринять еще одну попытку, но…
– Я сделаю, – перебивает его Ален и уточняет: – Судя по показаниям, процедура проходила в штатном режиме?
– Не совсем, – снова вздыхает Батлер. – Накануне Люцилла перенесла инфаркт и находилась в бессознательном состоянии. Клон для перемещения ее личности был подготовлен заранее, самым тщательнейшим образом. Это тело должно было стать двенадцатым для госпожи Верос, и никаких причин для подобного рода заминки…
– Сколько прошло времени? – Ален переводит взгляд с молодой копии на старую – она совсем седая и все равно красивая, узнаваемая. Родная.
– Около шести недель, – доктор шелестит страницами личной карты пациентки. – Перемещение личности было почти завершено. Оставалось чуть менее одного процента, но произошел сбой и…
– Я сделаю, – повторяет Ален и прибавляет едва слышно: – Сделаю так, как она захочет.
Стол твердый, но Ален давно привык.
Бессмертие, вечная жизнь – чрезвычайно рентабельный товар. Из старого тела – в молодое, полное сил. Главное, не растерять себя по дороге – помощь Корректора обойдется недешево.
Ален – специалист по Коррекции перемещений личности с двухсотлетним опытом работы. Двести лет – всего ничего. Он еще очень молод. «Ма-а-альчик мой», – хрипловато дразнила его Люцилла.
Ален старается дышать ровнее. По обе стороны от него спят две Люциллы. Старая – слева, молодая – справа. Два профиля в сонном оцепенении. Из-за чуть менее одного процента. Лаборанты цепляют к нему датчики, провода, нити. Затылок, виски, шею, грудь, локти, запястья покалывают точечные разряды и тонкие иглы.
Копаться в чужой подкорке нелегко, но Ален давно привык. Ему нужно найти потерянные пиксели и определить их на место. Чтобы новая Люцилла проснулась уже не седой, а золотисто-рыжей, солнечной, яркой. Чтобы старая отправилась в утиль.
Свет от белых ламп сменяется полной темнотой. Ален делает шаг, другой, третий. Вокруг него пустой снежный город. Множество домов, улиц, извилистых переулков. Балконы, заваленные барахлом. Засыпанные серым снегом машины. Беззвездное небо. Ален меняет форму – вытягивается черным костистым скелетом, поднимается выше печных труб, выше чердачных окон и ищет, ищет, ищет… а потом зовет тихим поскрипыванием, шепотом, мыслью: «Люци-и-и…»
Окно в доме напротив вспыхивает разноцветьем – радостной гирляндой.
Ален медленно, неслышно подходит ближе, наклоняется, всматривается… хлопья снега кружат вокруг него назойливыми мухами.
На одном из балконов появляется девочка. Темноглазая рыжая, как нежное солнце. Ален узнает ее: «Вот она, потерянная часть. Чуть менее одного процента», – и выдыхает протяжно:
– Люци-и-и.
– Привет, Ал, – она улыбается, стряхивая с проржавевших перил снег. – Такой ты меня не видел, правда?
– Люци, – Ален склоняется еще ниже, зовет с собой, протягивает к ней руки.
– Нет, – в темных глазах девочки лишь спокойная уверенность. – Я говорила им – сыновьям, внукам, правнукам, прапра… говорила. Просила больше этого не делать. Не переносить меня, понимаешь? Просила, но они решили по-своему, пока я валялась в беспамятстве. Дурачки. Нет.
– Лю-ци, – Ален качает головой, не соглашаясь. – Лю-ци.
– Нет, – маленькая Люцилла с удовольствием оглядывает себя и улыбается Алену еще шире. – Знаешь, я тоже не помню себя такой. Сопливой, веселой, восторженной. Совсем не помню. Как будто мне всегда было и есть от сорока до девяноста. Я устала. Смертельно устала. Стараюсь, выкладываюсь, а получается лишь черновик. Все время черновик. Вот, Ал, возьми…
Девочка Люцилла отдает черному скелету-Алену пушистый розовый цветок. Клевер.
– Возьми, Ален. Ты помнил обо мне почти все. Все, кроме этих забавных цветов. Ты дарил мне такие в самом начале – оставлял на подоконнике, на столе, меж страниц моей книги. Возьми. Теперь картинка полная. Уходи. Оставь меня. Мне пора. Пора переписывать начисто.
– Прощай… – кивает Ален. – Все, как ты захоч-ч-ч…
Последние слова заглатывает метель и кружит, кружит, кружит пустой город холодной каруселью.
Свет острых белых ламп будит, режет глаза. Ален окунается в паническое многоголосье: истерический писк приборов, выкрики-приказы доктора Батлера, звон инструментов, растерянное бормотание младшего персонала.
Стол под Аленом едет вперед и в сторону. Затылок, виски, шею, грудь, локти, запястья покалывает – лаборанты торопливо снимают датчики, нити и провода. Ален приподнимается и успевает увидеть один профиль, поворачивает голову – и второй. Оба – снежно-белые, с еще более острыми чертами – красивые копии, но уже без Люциллы.
Алена на столе выкатывают в коридор. Выкрики-приказы Батлера отдаляются. Или стихают?
Ален рассматривает потолок: «Черновик. Все и все. Я был для нее лишь скучным эпизодом, но…»
Он встает, пережидает легкое головокружение и идет в сторону выхода.
В Лаборатории немноголюдно. За окнами уже черным-черно.
Ален выходит в прохладную летнюю ночь, стараясь дышать ровнее. Он все помнит – темные глаза, едкие словечки, улыбки, записки, душистые цветки клевера меж страниц ее новой книги… все помнит. До последней черточки. «Коррекция» обошлась Алену «недешево». Люцилла была и есть незабываема, переписана начисто и навсегда жива – в голове Алена и в его сердце. Теперь картинка полная.
Никакого экстрима
Между двумя и тремя часами ночи Джиму приходилось сложнее всего.
Джим неторопливо прошелся до спальни, заглянул – пустой платяной шкаф жены чернел раззявленной пастью – потоптавшись на месте, он вздохнул и задумался: «Ушла, надо же. Просто ушла. Десять лет вместе и… ушла. Сон и явь. Явь и сон. Где… что? Ты же чертов финдир, аналитик, как-никак! Давай! Пошевели извилинами, разложи по полочкам, хвосты подчисти…»
Ковер под босыми ногами ощущался вполне себе отчетливо. За приоткрытыми окнами тихо шелестели цветущие липы. Перила изогнутой лестницы поблескивали полировкой. Пестрый плед на диване в гостиной прятал под собой пару так и не раскрытых сегодня книг. Вся обстановка и сам Джим в пижаме и домашнем халате выглядели даже слишком правдоподобно.
Упаковка со снотворным обнаружилась в верхнем ящике комода. Рядом, на секретере, очень кстати завалялась и плоская серебристая фляжка в кожаной оплетке.
«Никакого экстрима», – решил Джим, клацнул блистером, бросил в рот только две продолговатые таблетки и глотнул из фляги.
Настойка была чуть крепче, острее, чем хотелось бы, но от этого еще более настоящей, реальной, однако…
В воздухе отчетливо… правдоподобно, явственно пахло скорой зимой.
С утра дорогу присыпало тонким слоем свежего снега. Подмерзшие за ночь лужицы хрустели под ногами ледяными корочками. Горизонт тонул в прохладном тумане. Одинокий труп, по-видимому, недавно почившей коровы составлял слабую конкуренцию коротнувшим «ходунам» пришельцев – они возвышались над заиндевевшим полем огромными махинами, будто цельнометаллические холмы.
Джим насмешливо прищурился на эти чужеродные на общем фоне машины и фыркнул про себя: «Завоеватели хреновы! Все порушили, опрокинули, испортили, а потом и сами загнулись – коррозия. Да-а-а, космические вы морды, у нас вода бывает в трех агрегатных состояниях, представьте себе!»
Туман сгустился, обнимая размеренно шагающую компанию молодежи.
– Жрать хочу! – вновь захныкал справа от Джима Роб.
– Заткнись уже, а! Порастрясись! Тебе полезно, жиртрестина! – в который раз отозвались слева близняшки Дженкинс.
– Еще… немного… – пропыхтел рядом Крис, продолжающий упрямо толкать вперед скончавшийся неделю назад скутер. – Шесть миль… до Глазго…
– Шесть?! Я сдо-о-охну-у-у… – уже в голос завыл Робби, навлекая на себя новую порцию раздраженного шипения сестер.
Джим поправил сползшую на нос шапку, оглядел друзей и улыбнулся: «Четвертая перепалка за полчаса. Рекорд дня! М-да, компашка у нас еще та – двое вечных неудачников с первого курса, очкастые сестрички с третьего и я – задрот Джимми с выпускного. Блеск! Самое оно для постапока… Вот это я понимаю – жизнь!»
Мигрень
Мир был идеален – розовое небо, белоснежный город, теплый ветерок, вымощенная разноцветными камешками дорожка, нежное журчание фонтана неподалеку, серебристый подвесной мост вдали.
Джо вздохнул – если бы не мигрень…
Мир был идеален, а Джо – нет. Муторное серое пятно мельтешило у него перед глазами, как будто покрывая все вокруг тонким слоем игольчатой изморози.
Джо сглотнул подкативший к горлу тяжелый ком, сделал несколько шагов. Плоские камешки тихо шуршали под ногами. Розовое небо принакрылось низкой зефирной облачностью. Пустой белый город моргнул, переключая все светофоры разом на зеленый.
Джо покачнулся и свернул с дорожки на газон. Боль ощущалась, как чересчур громкий звук, грянувший внутри головы мощным гулким аккордом… и как порыв обжигающе горячего воздуха… и как ядовитые ручьи, растворяющие извилины, сосуды, кости. Джо скрипнул зубами, схватился за голову и опустился на колени. Мигрень свернулась змеиными кольцами прямо у него на темени и злобно зашипела.
Нежная газонная трава пахла мертвечиной. Белый город моргнул, переключившись на красный. Зефирное небо покрылось тонкими черными трещинами, хрустнуло, осыпалось и закружилось пепельными хлопьями. Белый город опал карточным домиком. Газон хлюпнул болотной жижей, а потом ощерился высокими черными башнями-лезвиями.
Боль в голове вспыхнула ослепительной белой лампой, пронизывая. Джо сделался смешным светляком в нелепой человечьей маске и заскулил: «Хватит, хватит, я больше не могу!»
Мигрень тут же ткнулась ему в затылок холодным металлом, взвела курок… и высокие башни-лезвия взорвались черными кляксами.
Грохот. Тишина. Пусто.
– Инсульт?! Но… доктор, ему всего тридцать восемь!
– Геморрагический… на фоне сильного стресса, мадам…
– Как же так… он жаловался на головные боли, но…
– Терапия… медикаментозное лечение… реабилитация… прогноз…
Все слова были знакомыми, но смысл улавливался с трудом. Джо кое-как приоткрыл левый глаз. Ресницы на правом были похожи на черные башни-лезвия.
По белому потолку с тонкой трещинкой протянулся розовый отпечаток окна. Стойка с капельницей чуть накренилась.
Мир был неидеален. И Джо – тоже.
Машина
Темные коридоры сменялись один за другим. Помятая бумажка лотерейного билета хрустела в кармане куртки – Марти получил свой шанс. Шанс попросить у Машины все: монеты, крутецкую реактивную доску, сверхскоростной кар, даже новое жилище. Все.
До волшебного Зала исполнения желаний оставалось пройти всего ничего. Откуда-то из-за угла выскочил веселенький распорядитель в золотистом смокинге и затараторил о правилах поведения, живой очереди и немыслимых перспективах для юного победителя ежегодной национальной лотереи, но Марти почти его не слушал.
Впереди загрохотало. Широкий проем коридора вспыхнул неоном, взорвался неказистым музыкальным аккордом и раскрылся обширным, ярко освещенным ангаром. Марти чуть притормозил и прищурился.
Машина все продолжала грохотать – ребристое главное колесо, шипастое вспомогательное, многочисленные конвейерные ленты, словно благодатные ручейки, несущие россыпи белых ключей-поплавков… и колыхающееся вокруг лент дисциплинированное людское море. Марти вновь ускорил шаг, напоминая себе, что каждый ключ – это ящик в грузовых отсеках. Или не ящик, а номер счета. Или не номер счета, а стопка бумаг о праве собственности. Или…
Один ключ – одно желание.
Веселенький распорядитель, не переставая тараторить, подхватил Марти под локоть, отбуксировал в самое начало очереди, прямо под главное колесо Машины, сунул ему в руки черную глянцевую пластину-пульт, привычно продекламировал поздравления и куда-то исчез.
Марти стрельнул по сторонам темными глазами – все, кроме него, были жадно заняты исполнением своих желаний – вздохнул и активировал пульт.
Глянцевая пластина вспыхнула белой надписью:
Поделиться книгой: