Антонов наблюдал за ней с веселым любопытством, ожидая ее хода. Саша посмотрела ему в глаза:
— И кто ж ты будешь таков, Сашка Антонов, чтоб расстреливать меня, — усмехнулась, — именем Революции?
— Так я самый революционер и есть, — ответил Антонов. — Социалист-революционер. С девятьсот седьмого года. Думала, эсеры все в очочках да с портфелями по кабинетам заседают?
— Думала, эсеры все в Директории Новый порядок обслуживают да перед французами на цырлах ходят!
Антонов хотел драку — он получит драку, пусть и не на кулаках.
— Да чья б корова мычала! Сами продали Отечество наше немцам, а туда же. Со своими предателями мы без вас разберемся! Большевичков спрашивать не станем.
— Тогда звал меня зачем? Говори прямо.
Антонов улыбнулся, обнажив ровные желтые зубы:
— Да ты не щемись, не сделаю я тебе ничего. Гнилое дело — куражиться над побежденным.
— И когда это ты меня победил? — перебила его Саша. — Что-то я не приметила. Я сама к тебе пришла, договариваться.
— Никто тебя сюда не звал. И никто тебе не рад в наших краях. Но раз уж ты здесь… давно хотел, глядя вот так в глаза, спросить кого-то из вас, гнид большевистских: почему вы предали революцию?
— Мы предали революцию, мы? — вскинулась Саша. — Это мы воплотили ее в жизнь в семнадцатом вообще-то. Мы и теперь до последней капли крови за нее сражаемся. И раз уж мы тут смотрим в глаза друг другу, то ты ответь мне: против кого? Какая партия предала революцию?
— Этого не случилось бы, если б вы революцию не присвоили! Вы сами оказались хуже царизма, который свергли, между прочим, без вашей помощи! Вы направили террор против своих же братьев по борьбе!
— Террор начался после убийства Урицкого, которого вы убили, вы!
— Потому что вы бомбили Ярославль!
— После того, как вы подняли там мятеж!
Оба они уже кричали.
— Будет. Много ли доблести в том, чтоб ворошить прошлое, — сказала Саша, чуть переведя дух. — Теперь-то что? Станешь один выступать против белых, иностранцев, бывших своих и наших, — Саша посмотрела Антонову прямо в глаза, — атаман?
— Не смей звать меня атаманом! — взвился Антонов. — Я — командир революционной армии! Мы сражаемся не ради грабежа, а за дело народа, за общую свободу! Атаман… Разве мы пустили тебя по кругу, как сделали бы бандиты или казаки? Да что побледнела, я ведь не угрожаю. Сказал же, нет у нас в заводе такого.
Саша справилась с дыханием. Оскалилась:
— И этим-то ты гордишься? Слабовато для командира революционной армии.
— Перед расстрелом тебя будут судить, открыто и честно. За преступления перед русским народом.
— Да ну? И от чьего же имени меня будут судить, позволь поинтересоваться? Я вот таких, как ты, расстреливала именем Российской Советской Социалистической Республики, — о том, что в разгар боевых действий ей доводилось убивать пленных без суда, Саша говорить не стала. — А чьим именем действуешь ты? Революции, которая только у тебя в голове и существует?
— Пока революция в моем сердце, она жива!
Саша продолжала рассматривать Антонова. Лицо его, грубо слепленное, с крупными, не вполне пропорциональными чертами производило скорее отталкивающее впечатление, особенно когда он был мрачен. Но когда он увлекался разговором или улыбался, оно, напротив, становилось по-своему притягательным.
— Красиво сказано! — Саша изобразила, будто хлопает в ладоши. — В любом уездном салоне оценили бы. Но я к презренной прозе жизни перейду, это ничего? Командир революционной армии — тот, кто объединяет революционные силы. А что делаешь ты?
— Да какая ты сила, комиссар… курам на смех. Объявлю твоим людям, что освобождаю их от твоей власти.
— По существу, ты плюнешь им в лицо. Ты убьешь — не надо вот этого про казнь — человека, за которым они пошли. Они сами могли освободиться от моей власти, если бы хотели того, — Саша вспомнила, в какую цену ей обошлось то, что они этого не сделали, и желание продолжать перепалку пропало.
— Я провел шесть лет на каторге за то, что сражался за революцию, — Антонов тоже посерьезнел. — Меня гноили в карцере, пытали, морили голодом — но не сломали. Февраль дал мне свободу. И я вернулся в родные края, чтоб защищать людей и строить будущее. Стал начальником милиции. Женился. Мог ли я тогда вообразить, что мне придется встать против своих же братьев-революционеров?
— Как же так вышло?
— Разверстка… Год выдался урожайный, много было надежд на сытую спокойную зиму. Работали крестьяне, как проклятые. Но большевики отбирали весь хлеб подчистую, оставляли продовольственную норму — это слезы, с голоду ноги не протянуть только что. И то сказать, какой продотряд как считал. Ничего не давали взамен, одни обещания свои, поперек горла уже всем вставшие. И вот один отряд сгинул в наших лесах, второй… Продотряды стали укрупняться, действовать нахрапом. Меня как милиционера мобилизовали их сопровождать. И я спросил себя, кого я на самом деле должен защищать — своих земляков или пришлых грабителей?
— Мы должны были кормить армию, чтоб победить в этой войне.
— И как, победили?
— Нет. По многим причинам, но из-за таких, как ты, которые в спину нам ударили — в том числе. Ну, а ты-то как, всех победил, молодец? Вот, кровавых комиссаров над тобой больше нет. Пришел Новый порядок, которому ты так старался расчистить дорогу. А ты все партизанишь по лесам. К чему ты ведешь своих людей — к вечному бунту ради бунта?
Антонов завозился, наливая самогон в стакан. Поднял глаза на Сашу:
— Будешь?
— Нет, мне хватит.
— Вот и какой с тебя прок, комиссар? — с тоской спросил Антонов. — Ни подраться с тобой, ни выпить толком… Кто только придумал набирать баб в командный состав.
— Ты на вопрос-то ответишь? Или нечего тебе сказать? — спросила Саша нарочито задиристо. Она поняла, что Антонов такое ценит. Кто другой на его месте давно бы осадил зарвавшегося комиссара, но у не желающего зваться атаманом командира были своеобразные понятия о чести. Он считал должным отвечать за свои решения перед любым, кто потребует с него ответа.
— Да как тебе сказать, комиссар… — Антонов нахмурился. — Не то чтоб мы белых тут шибко ждали. Но они явились не запылились. Перевешали большевиков, кого поймали. Провозгласили свой Новый порядок и в первую голову объявили свою аграрную реформу.
— Эсеровскую аграрную реформу, — уточнила Саша.
Антонов стиснул стакан так, что побелели костяшки пальцев. Из-за покрывающего стенки жира стакан выскользнул из его руки, упал на пол и разбился вдребезги.
Антонов и Саша уставились на осколки, которые усеяли разделяющее их пространство. Белый рассвет пробивался через нечистое окно.
— Да чтоб ему пусто было, — проклял Антонов не то стакан, не то Новый порядок. — На словах-то вроде все гладко выходило. Но быстро выяснилось, что земля теперь вся принадлежит кулакам. И в Советы новые прошли только они, по имущественному, мать его, цензу. Получилось так, что часть из нас получила все, за что против большевиков вышла. А часть потеряла и то, что прежде имела. Ваши-то хоть землю не отбирали...
— Разве это не то, чего вы, эсеры, хотели? Вы всегда жаждали опираться на богатых крестьян.
— Я этого не хотел, я! — Антонов повысил голос почти до крика, но кричал он теперь не на Сашу. — Я ж вырос на Тамбовщине. Я знаю, во что тут обходится людям земля. Возьми горсть ее и сожми — из нее не вода потечет, а кровь, пот и слезы тех, кто трудится на ней. Но я еще полагал по первости, может, наладится как-то. Неужто соседи миром не сговорятся. Вместе ж продотряды закапывали в землю эту самую. Но так обернулось, что получив власть, кулак стал хуже комиссара…
— И что же ты сделал?
— А у меня тут много оружия было припрятано по схронам. И что у чехов пленных конфисковать удалось, и с советских складов. Я и решил не сдавать его покамест. Меня начальником милиции-то оставили как героя антибольшевистского сопротивления. Паек хороший положили, жалованье рублями их новыми платили. Живи — не хочу. Вот только про оружие это спрашивали, да все настойчивее. Я тупое лицо делаю: никак нет, не могу знать, ваше благородие!
Саша не сдержала улыбку — так потешно Антонов это изобразил.
— Только, видать, донес кто, — помрачнел Антонов. — Новый порядок, он доносы-то поощряет, премии хорошие за них выписывает. Вызвал меня комендант и сказал: либо награбленное в годы безвластия сдавай, либо клади маузер на стол. А маузер у меня такой же, как у тебя. Получил в награду от Тамбовского Совета за разоружение эшелона белочехов, сечешь? Не для того, чтоб гниде этой его отдавать. Ну я маузер достал, будто правда чтоб на стол положить, и пристрелил коменданта. Там в окно — и ищи ветра в поле! Хорошо, жена у родни на селе была. Без нее я не стал бы уходить.
— И куда ж ты подался?
— Да к мужикам, с которыми вместе против Советов воевали. Из тех, что победнее. Покумекали мы и решили, что раз уж поднялись воевать за землю и волю, то не затем, чтоб теперь из огня да в полымя. Постановили: в борьбе обретем мы право свое. Пулеметы да винтовки у многих по амбарам припрятаны были. Ну и схроны мои сгодились. Выбили беляков из Тамбова и с железной дороги. Немного их тут было тогда. Офицеров вздернули на виселице, которую они сами для большевиков сколотить приказали. Землю назад забрали у богачей. Кто добром не отдал, тех пожгли. Объявили народную власть по всей губернии.
— Ну хорошо, объявили, — Саша потерла виски. Это было то, о чем говорила ей Аглая, когда объясняла суть аграрной реформы Нового порядка: гражданская война, опрокинутая в каждую деревню. — А дальше-то что?
— К нам уже идут со всех концов губернии. И еще с Воронежа, и с Пензы, и с Саратова даже. Из Красной армии приходят, вот как вы. Из анархистов, кто остался. Создаем Объединенную народную армию. Как только люди поймут, как Новый порядок их обманывает, начнется настоящая народная революция, не чета вашей большевистской.
— Твоими бы устами да мед пить, — усмехнулась Саша. — Надеетесь шапками Новый порядок закидать? Тамбов-то у них первый был по аграрной реформе, тут они, может, и наломали дров. А теперь с рассрочкой этот их налог прогрессивный идет, так что бедняки в кабалу, конечно, попадут, но не в одночасье все разом. Впрочем, мне-то что за печаль, ей-богу. Ты эту кашу заварил — тебе и расхлебывать. Пусти поспать хоть перед расстрелом. Осточертело бредни твои слушать.
— Да полно тебе, комиссар, — сказал Антонов неожиданно миролюбиво. — Думала уже, вот так легко отделалась? Не стану я в тебя стрелять. Вижу, что революционная совесть жива в тебе. А потом, там ребята твои… пришли, отказываются без тебя уходить. Наш, говорят, комиссар, мы и его и порешим, если сами захотим; чужим-де отдавать не станем.
Саша даже не постаралась скрыть усмешку. Разумеется, разговоры про расстрел были блефом с самого начала. Она и сама могла бы догадаться, что ее ребята не бросят ее, но не стала думать об этом. Если б она рассчитывала выжить, это сделало бы ее слабее. В эти времена источник силы — не надежда, а отчаяние.
— Черт с вами, ступайте к себе, надоели, — продолжал Антонов. — Маузер свой у караульного заберешь. Насчет харчей — к хлыстам. Да вы знакомы уже с Матроной ихней. А чтоб воровать или грабить — о том даже думать забудьте, у нас с этим строго. Тебя в полдень жду здесь. Обсудим дела насущные. Пожалеешь сразу, что не расстреляли, проще было бы. Потому как казаки на нас наступают. Ну да это завтра. Звать тебя как, комиссар?
— Александра.
— Сашка, значит. Так ведь и я — Сашка. Добро пожаловать на Третью гражданскую войну, тезка. И запомни — кроме моих, как ты выразилась, бредней, никакой другой политической программы у нас нет.
Глава 4
Начальник Департамента охраны государственного порядка Андрей Щербатов
Август 1919 года
— Мы победили в гражданской войне, чтоб реализовать свою политическую программу, — даже в домашней обстановке Алмазов вещал так, будто находился на трибуне, окруженный сотнями слушателей. — Пришло время превращать Россию в конституционное, подлинно демократическое государство. Рад сообщить вам первым, господа, что вчера ко мне поступило заключение экспертов. Социологический опрос, так называется эта прогрессивная методика. Заключение показывает, что моя партия на грядущих выборах в Думу может набрать от четверти до трети голосов избирателей.
— От всей души поздравляю вас с таким успехом, — ответил Щербатов без малейшей искренности.
Первые выборы во временную Думу прошли еще в разгар боевых действий, потому охватили не все губернии. Стране в переходный период срочно нужен был хоть какой-то парламент. Сильных фракций в этой Думе не сформировалось, потому она обыкновенно просто поддерживала все решения правительства. Теперь вовсю шла подготовка к выборам в новую, полноценную Думу. Правоконсервативная партия, возглавляемая Алмазовым, претендовала на то, чтоб стать там ведущей силой.
— Конечно же, успехи русского парламентаризма и лично ваши, господин Алмазов, не могут не вызывать восхищения, — кисло сказал министр финансов Михайлов, известный в политических кругах как Ванька-Каин. — Надеюсь, однако, что политическая деятельность не слишком отвлекает вас от исполнения обязанностей министра внутренних дел. Потому что, не на публику будь сказано, заявления о победе в гражданской войне представляются мне несколько преждевременными. Медведь в лесу, а шкура продана, как говорят в народе. Все ведь видели последнюю сводку по Тамбовской губернии?
— Разумеется, — ответил Алмазов. — Но беспокоиться не о чем. На Тамбов уже выдвинулись казачьи части под командованием войскового старшины Топилина. У него большой опыт в усмирении бунтов.
— Их так называемый опыт может обернуться попыткой тушить пожар керосином, — сказал Щербатов. — Казачество никогда не отличалось дисциплиной, а гражданская война развратила этот род войск вконец. Казаки привыкли промышлять грабежом. А грабить богатых выгоднее, чем бедных. Как бы мы не потеряли поддержку состоятельных земледельцев.
— Имеет значение то, что казаки действуют быстро, — ответил Алмазов. — Против них выступает всяческий сброд: анархисты, левые эсеры, буйная сельская беднота, дезертиры всех мастей. Возможно, пара недобитых частей Красной армии, есть и такие сведения. Да они все передерутся между собой, уже, верно, передрались. Губерния будет усмирена к началу жатвы. И Москву с Петроградом тамбовским хлебом накормим, — тут Алмазов повернулся к третьему гостю, — и обязательства по продовольственным поставкам в Европу выполним в срок.
— Чрезвычайно рад это слышать, — ответил Реньо, комиссар правительства Франции и по совместительству глава торгового концерна “Улисс”.
— Позвольте, я налью вам еще чая, — улыбнулась ему Вера.
В моду как раз вошли платья сложного кроя, изобилующие декором, но Вера предпочитала свой собственный стиль: чистые строгие линии, ничего лишнего. Вот и теперь на ней было элегантное черное платье с белым кружевным воротником, замечательно подчеркивающее нежный изгиб шеи. Только подол укорочен по моде, до середины голени.
Гостиная, куда хозяева и гости перешли после ужина, была обставлена в стиле модерн и по праву считалась одной из самых красивых в Москве. Окна здесь были выполнены в виде витражей. Стены покрывали деревянные панели, у потолка сменявшиеся цветной керамической плиткой. В отделке преобладали округлые очертания и легкая асимметрия. На второй этаж вела причудливо изогнутая лестница с перилами в форме перевитых стеблей.
Вера Щербатова вела хозяйство так, что в любой момент даже для самых неожиданных гостей мог быть подан легкий, но изысканный обед или ужин. Еды никогда не бывало слишком много — память о голодных годах смуты в этом доме изжили; однако приготовлена и сервирована она неизменно была отменно, Вера вышколила прислугу. Так, сегодня гостям подали консоме из перепелок и разварного осетра с цветной капустой. В гостиной предложили чай, кофе и ликеры с тонкими миндальными бисквитами.
За такими вот ужинами, в неофициальной обстановке нередко обсуждались и даже решались по существу вопросы государственной важности. После в кабинетах и присутствиях происходило лишь их утверждение.
— И у меня есть известие, которое я хотел бы сообщить вам первым, господа, — сказал француз с легким акцентом. — Завтра о нем будет доложено по официальным каналам, но вас я… как это говорится… тороплюсь обрадовать уже сейчас. Вопрос об очередной двухмесячной отсрочке выплат российского государственного долга Франции решен положительно.
— Это чрезвычайно любезно с вашей стороны, — оживился Михайлов, — и как нельзя своевременно. Наша экономика не выдержала бы сейчас этих расходов.
Щербатов разлил по рюмкам шартрез. Во время таких встреч прислугу в гостиную не допускали, хозяин дома сам ухаживал за гостями.
— Разумеется, — ответил Реньо. — Правительство Франции крайне признательно России за избавление Европы и всего мира от коммунистической угрозы. И мы, безусловно, понимаем, какой высокой ценой это оплачено. Потому разрабатываем предложения по восстановлению российской экономики. Завтра в ваше, господин Михайлов, министерство будут направлены проекты концессионных предприятий в Кривом Роге.
— Мы еще по майкопской нефти решение не приняли, а вы уже заритесь на нашу железную руду! — Алмазов повысил голос. — То, что вы называете экономической помощью, по существу не что иное, как попытка нажиться на тяжелом положении нашей страны, фактически превратив ее в колонию!
Щербатов и Михайлов быстро переглянулись. Разумеется, все в этой комнате понимали, что французские концессии — откровенное расхищение природного богатства России и избегать их надо любой ценой. Но не следовало говорить этого вот так прямо Реньо в лицо! Долговые обязательства, унаследованные от Империи и многократно выросшие в годы смуты, сковывали руки и не оставляли места для гордых и решительных отказов.
— Эти финансовые вопросы такие скучные, господа, — капризно протянула Вера. Она замечательно умела прикинуться глупышкой, когда требовалось разрядить обстановку. — Право же, оставьте их для своих кабинетов. Неужто они не успевают утомить вас в служебное время? Давайте лучше обсудим что-нибудь по-настоящему интересное. Расскажите, кто какой предлог придумал, чтоб не идти на благотворительный вечер княгини Барятинской?
— Я не был оригинален, — подхватил Михайлов. — Отговорился болезнью тетушки, которой у меня, признаюсь, отродясь не было. Эти благотворительные вечера — скука смертная. Но если нелегкая все же занесет вас туда, ради всего святого, не ешьте ничего! Лучше уж поголодать. Осетрину у Барятинских подают несвежую. С этим был связан такой конфуз…
Беседа перетекла в безопасное русло светских сплетен. Реньо спокойно курил сигару, развалившись на оттоманке. Инцидент, по-видимому, совершенно не расстроил его, а лишь развлек. Поза его была расслабленной, однако выглядел он эффектно. Несмотря на грузность, француз оставался поразительно элегантным. Неровные пятна седины в черных волосах ничуть не портили его, взгляд темных глаз обволакивал. Вера говорила, что комиссар Реньо — сильный гипнотизер. Не с его ли подачи обыкновенно сдержанный Алмазов вышел из себя на ровном месте?
— Однако позвольте откланяться, — сказал Алмазов четверть часа спустя. — В Большом дают “Кориолана”, я обещал супруге, что мы непременно посетим этот спектакль сегодня. Анна обожает театр, не пропускает ни одной премьеры.
— И я пойду, — поднялся Реньо. — Как говорят у вас в России… время знать гордость?
— Пора и честь знать, — поправил Щербатов.
— Именно! — обрадовался Реньо. — Благодарю вас, месье! Я высоко ценю богатство русского языка и сожалею, что пока владею им в недостаточной степени…
Вот бы твое стремление овладеть русским богатством языком и ограничивалось, подумал Щербатов.
— Вера Александровна, у вас замечательный дом, — продолжал комиссар уже в прихожей. — Такую изысканную обстановку и в Париже нечасто увидишь!
Щербатов с трудом удержался от того, чтобы поморщиться. Вроде бы Реньо сделал комплимент, но одновременно и подчеркнул, в какую отсталую варварскую страну занесла его судьба.
— Неудивительно, что вы редко видите подобную обстановку в Париже, — лучезарно улыбнулась Вера. — Этот стиль называется “русский модерн”.
Михайлов задержался после ухода других гостей. Он стал семье Щербатовых если не другом, то, по-видимому, добрым приятелем.
— Любопытно, однако, что Алмазов собрался смотреть именно “Кориолана”, — заметила Вера.
— Будьте любезны, напомните, о чем эта пьеса, — попросил Михайлов. — Я, к своему стыду, не большой знаток Шекспира.
— Кориолан — герой войны, который не сумел выстроить политическую карьеру в мирной жизни, со всеми перессорился, стал изгоем и в конце концов соединился со своим врагом, чтоб отомстить согражданам, не оценившим его по достоинству.
— Я всегда полагал, это о том, что героем и подлецом человека делают одни и те же качества, — сказал Щербатов.
— Да уж, символично… Вы считаете, казаки Топилина в самом деле усмирят Тамбовщину до начала жатвы? — спросил Михайлов, подливая себе шартрез.