Приключения бригадира Этьена Жерара

Дойль Артур Игнатий Конан

Приключения бригадира Этьена Жерара

О КОНАН-ДОЙЛЕ И БРИГАДИРЕ ЖЕРАРЕ

(Вместо предисловия)

У каждого народа есть выражения, которые, будучи непереводимы словами другого языка, отчетливо выражают некоторую особенность в характере этого народа. Как всегда бывает в классовом обществе, выражения эти создаются, в сущности, не всей нацией, а тем классом, который в данный момент представительствует от ее имени, играя в нем — до поры до времени успешно — передовую, ведущую роль.

Таких выражений, как «русский человек задним умом крепок» или «у русского человека мозги набекрень» не перевести ни на один европейский язык. Эти порождения нашей бытовой, общественной, хозяйственной в конечном счете отсталости, к несчастью, до сих пор еще не сданы в архив, не утратили своей жизненной ценности, хотя мы находимся на грани той эпохи, когда вся наша жизнь будет так перестроена, сто они отойдут в прошлое, и самый смысл их будет забыт, как забыт первоначальный смысл выражений: «согнуть в бараний рог» и «узнать всю подноготную». Ибо мы твердо уверены, что в процессе нашего грандиозного строительства отойдут в прошлое все признаки головотяпства и умственной сонливости, как уже отошли в прошлое понятия, связанные со средневековым застенком.

Среди всех видов нашей бедности (мы ими богаты) есть и тот, который вызван отсутствием наследства. Ни средневековый, ни дворянский, ни буржуазный период нашей истории не оставили нам накопленного веками духовного богатства, если не считать, конечно, вот этого «крепкого заднего ума» и «мозгов набекрень», от которых новый хозяин России — рабочий класс — призван освободить ее в возможно срочном порядке.

Нужно признать, что другим странам в этом отношении более повезло. Прежние их хозяева кое-что поднакопили, в том числе и такое, что окажется весьма небесполезным для рабочего класса этих стран, когда он в свою очередь придет к власти. Здесь мы имеем в виду не технику, не промышленность, даже не науку, а подсознательную общественную культуру, впутавшуюся во внутренний мир личности путем многовекового воздействия среды и оставившую в нем столь глубокий отпечаток, что его нельзя не мыслить, как отчетливо выступающую особенность национального характера. Этот фонд духовных ценностей, накопленный народом в результате его многовековой борьбы с природой, внешними врагами и внутри народа — между классами, — представляя собой огромную сумму подсознательных навыков мышления и жизненных оценок, находит свое итоговое выражение в немногочисленных, но графически четких формулах языка.

У англичан есть замечательное выражение, опять-таки, как все подобные выражения, непереводимое: fair play (фэйр плэй). Смысл его очень далек от наших российских «мозгов набекрень» и в известном смысле даже противоположен им. Точно его нужно перевести так: «прекрасная игра». Но самый точный перевод есть в то же время самый неправильный, как известно. Это справедливо для всякого перевода и сугубо справедливо для такого, который пытается передать понятиями чужого языка одну из формул национального характера. А приведенное английское выражение именно такая формула.

Что же это за «игра» и чем она «прекрасна» настолько, что англичане, эти классические любители и изобретатели всяких игр и спорта нашли нужным отметить ее «прекрасность» перед всеми другими, изобретенными у них? Уяснить смысл этого понятия легче всего на конкретном примере. А в примерах нет недостатка. Лучшие страницы английской литературы являются быть может лишь развитием этого понятия, проникнуты им, из него исходят. Но произведения Конан-Дойля — в английской литературе далеко не самые гениальные — в то же время самые яркие, даже подчеркнуто-яркие и показательные в этом отношении. Именно поэтому, быть может, это один из самых английских произведений английской литературы. И не этим ли об'ясняется их успех? Ибо мы любим познавать жизнь во всем богатстве ее форм и радуемся, когда оно умножено особенностью национально-характерного. Ведь только через такое восприятие жизни дается нам и подлинное знание того, как именно нужно ее перестраивать.

Конан-Дойль родился в 1859 г. В литературе он выступил в 1887 г. А мировая известность пришла к нему в начале 90 гг., когда он выпустил в свет «Приключения Шерлока Холмса».

Конан-Дойль — человек университетски образованный. Он врач. Свои знания интеллигента он отдал английской империалистической буржуазии в тот период ее существования, когда она шла по восходящей линии, от успеха к успеху. Он служил ей словом и делом. В бурскую войну он не только был врачом на фронте, но и выпустил две книги в защиту британской армии, т.-е. в защиту грубого нападения Англии на земледельческую Бурскую республику ради золотоносных жил, найденных в недрах последней. В 1914—18 гг. он выступал с оправданием роли Англии в мировой войне, так как-де именно английская буржуазия была на стороне цивилизации и прогресса.

Таким образом общественная роль Конан-Дойля определяется как враждебная делу социализма, законченно буржуазная, империалистическая. Это писатель куда правее такого сомнительного друга коммунистов, каким так или иначе является Герберт Уэллс.

Но в своем художественном творчестве, так полно отразившем идею «прекрасной игры» (fair play), о которой мы говорили, он дал много ценного и для нас.

Это противоречие об'ясняется, в сущности, просто. Восходящая буржуазия, прибегая к насилию над трудящимися своей страны и малыми народами за ее границей, вынуждена оправдывать это насилие ложью о прогрессе, цивилизации, свободах и т.д. и т.п. Но в то же время, именно потому что это буржуазия восходящая, торжествующая, счастливая своими успехами, она может позволить себе роскошь некоторой свободы в своих проявлениях, отдачи себя вольной игре внутренних сил, покуда они еще не иссякли. Именно в этой обстановке под искусными руками ее художников начинают громко звучать иные струны национального характера, выступают наружу веками накопленные ценности внутреннего обихода. Разве не этим об'ясняется очарование, которое испытываем мы при чтении произведений еще более, чем Конан-Дойль, враждебного нам по своей идеологии Киплинга?

Как и всякий подлинный художник эксплоататорского класса в период, когда этот класс еще не клонится к упадку, Конан-Дойль не лжет, а мешает правду с ложью. Но две эти вещи трудно соединимы, концы их то и дело расходятся. И стоит нам взяться за нужный конец, чтобы правда (столь нам полезная) оказалась в наших руках, а ложь осталась на совести того, кто обойтись без нее не может.

И в похождениях Шерлока Холмса, к образу которого Конан-Дойль возвращается постоянно, и в «Приключениях бригадира Жерара» (изд. в 1896 г.) понятие «прекрасной игры» получает свое развитие и воплощение.

Рассказы о Шерлоке Холмсе и рассказы бригадира Жерара о себе — это прежде всего рассказы о борьбе. Они полны напряженного, неудержимого стремления героев к поставленной себе цели. Разница в том, что Шерлок Холмс, одаренный огромной способностью индуктивного мышления, — борец умственный, интеллектуальный. Бригадир Жерар — храбрый рубака, но человек умственно-ограниченный — пускает в ход силу, ловкость и ту непосредственную изобретательность, которая нужна человеку, стоящему перед препятствием не умственного, но физического порядка. Шерлок Холмс распутывает узлы, бригадир Жерар их разрубает. В этом разница их типов. Но общий им дух борьбы роднит их как нельзя более.

Есть в этих образах и более тесное родство: борьба для них — самоцель. Они влюблены в нее, живут только ею. Это ее служители, художники, артисты. Если бы перед ними не было препятствий, они бы их выдумали. Впрочем, бригадир Жерар именно так и поступает: именно в этом корень его хвастовства, а не в его характере гасконца, как пробует уверить нас автор. Дело в том, что, рассказывая о своих военных подвигах, Жерар переживает вновь не только пережитое им однажды, но и то, что он хотел бы пережить. Он искренно верит в то, что по доблести и уму — он первый офицер во всей армии Наполеона. Первый он и в успехе у женщин. И хотя относительно ума в его первенстве приходится по меньшей мере усомниться, но разве может сомневаться в себе человек, цель жизни которого в том, чтобы быть всюду и во всем только первым.

Дух борьбы, беззаветного увлечения борьбой, неудержимое стремление к тому, чтобы всегда быть первым у цели — это основное содержание того понятия fair play, которое лежит в основе характера бригадира Жерара. Содержание этого понятия должно быть дополнено еще одной чертой, чтобы быть исчерпанным до конца: оно неотделимо от уважения к противнику, как достойному партнеру в той «прекрасной игре», которая называется борьбой. При всем своем хвастовстве бригадир Жерар всегда готов отдать должное противнику. И хотя честолюбие не позволяет ему сделать это до конца, поставить себя на одну доску с ним, однако, в его суждениях о противнике очень отчетливо сквозит та мысль, что уважение к противнику есть не что иное, как оборотная сторона уважения к самому себе.

Шерлок Холмс — частный детектив, обслуживающий интересы английской буржуазии. Отсюда на его образе налет лицемерной сантиментальности и ханжеская, показная добродетель в его общественных оценках.

Бригадир Жеррар — офицер Наполеоновской армии, сыгравшей, правда односторонне, революционную роль, поскольку захвативший власть во Франции император был всего навсего офицером революционной армии, не имеющим связей со старым феодальным миром, и всем был обязан Великой Французской Революции, выдвинувшей его на вершину власти и славы, а потом об'ективно вынужденный противопоставлять феодальному порядку в завоевываемых странах новый порядок — буржуазный. Но буржуазная армия Наполеона, при всей своей об'ективной революционности, была все же буржуазная армия, а не пролетарская. Духом приобретательства и индивидуализма был полон весь ее организм и каждая частица последнего. Эта революционная армия грабит ценности завоевываемых стран, вызывая к себе ненависть населения, — об этом красноречиво рассказывает бригадир Жерар.

Соответственно этому, и каждый офицер ее был заражен индивидуалистическим духом авантюризма и карьеризма. Вот почему дух борьбы, «прекрасной игры» в том смысле, как мы его определили, в образе Жерара предстает перед нами искаженным. Жерар плохо отдает себе отчет в конечной цели своих подвигов: для него они носят самодовлеющий характер, или точнее являются лишь средством для удовлетворения собственного честолюбия. Но это, ведь, не единственный случай, когда ценная человеческая черта, результат многовековой культуры, получает в буржуазном обществе дурное, недостойное употребление. От этого она не перестает быть величайшей ценностью, которая, при ином — пролетарском, а затем и социалистическом — строе неминуемо принесет прекрасные, нужные всему обществу плоды.

Кто знает, не освободился ли бы бригадир Наполеоновской армии Жерар при иных, проникнутых коллективизмом условиях от своего бахвальства и страсти к самовыдвижению, и не вышел ли бы из него храбрый, честный и активный краском?

Это гадательно, скажет читатель. Но дух «прекрасной игры», дух честной, прямой и открытой борьбы, рыцарем которой является Жерар, не вызывает ли в нас представления об отдаленном сходстве его с теми людьми, которые выковываются у нас в нашей пролетарской Красной армии?

Зато уж вовсе не гадательна судьба буржуазного писателя Конан-Дойля. Он в действительности прошел путь, обратный тому, который намечается для его создания. До конца сопутствуя английской буржуазии, мировая гегемония которой закатывается и которой осталось искать утешение только в молитвеннике да бессильной злобе на нашу страну, Конан-Дойль ищет утешения… в спиритизме. Последний его роман «Земля туманов», выпущенный им в 1926 г., говорит о том, что «прекрасная игра» уже не по зубам этому писателю, дряхлеющему вместе со своим классом, и в удел ему остается только манная кашка домашнего мистицизма.

Д. Горбов

I. НЕОБЫЧАЙНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ В ЗАМКЕ МРАКА

Вы очень хорошо поступаете, друзья мои, обращаясь со мною почтительно. Перед вами не только старый офицер, перед вами — обломок истории. Я — последний из тех замечательных людей, слава которых гремела во всем мире. Эти люди, еще не выйдя из юношества, превращались в ветеранов. С саблей они знакомились раньше, чем с бритвой; они сражались сотни раз и никогда не показывали врагу тыла.

Двадцать лет мы учили Европу воевать и, наконец, она выучилась. Но и тогда она не могла нас победить: великая армия погибла не от штыка, а от погоды. Мы побывали везде: в Берлине, Неаполе, Вене, Мадриде, Лиссабоне, Москве.

К концу войн я был командиром бригады и имел все основания надеяться, что меня сделают генералом дивизии. Но я не очень жалел о том, что моя надежда не осуществилась, и вот почему.

Генерал — в постоянных заботах: ему только и приходится думать, что о рекрутах, ремонте, корме, провизии, квартирах и тому подобных предметах. Ему некогда дохнуть даже в мирное время. Другое дело, молодой поручик или капитан. Тяжестей на него никаких не взваливают. Кроме эполет у него на плечах ничего нет. Молодой офицер ходит, беззаботно звякая шпорами и лихо заломив шапку набекрень. Он пьет вино, целует хорошеньких девушек и наслаждается жизнью. Но молод, жизнь его полна приключений и воспоминаний об этих приключениях окрашивают в розовый цвет всю его жизнь.

Я, друзья мои, буду рассказывать вам о днях моей молодости. Сегодня я вам расскажу о том, как я попал в замок Мрака. Вы узнаете о странном поручении, которое было дано родными подпоручику Дюроку. Вы услышите ужасную историю человека, которого одно время звали Жаном Карабином и который впоследствии стал известен под именем барона Штраубенталя.

В феврале 1807 года, сейчас же после занятия Данцига, мы с майором Лежандром были командированы из Пруссии в восточную Польшу.

Переплыв Вислу близ Мариенвердера, мы прибыли в Ризенберг. Остановились мы на почтовой станции. Вдруг в мою комнату входит майор Лежандр.

— Нам придется расстаться, — заявил он мне с отчаянием.

Я не особенно огорчился этим известием, так как, по правде говоря, не считал майора Лежандра достойным иметь такого подчиненного, как я. Ничего не ответив на его слова, я только отдал ему честь.

— Я получил приказ от генерала Ласалля, — продолжал майор, — вам предписывается немедленно отправится в Россель и явиться в главную квартиру полка.

Я сразу же сообразил, почему меня откомандировывают в главную квартиру: конечно, генерал Ласалль понял, что без меня эскадрон не может находиться в должном порядке и поэтому вызывал меня к себе на помощь.

Правда, предписание застало меня несколько врасплох. У почтосодержателя была дочка… Это, друзья мои, была настоящая полька. Кожа у нее была бела, как слоновая кость, а волосы черны, как вороново крыло. Я хотел с этой девчуркой основательно побеседовать, но что же делать! Пешка не может рассуждать, хорошо или дурно поступает шахматный игрок, снимая ее с доски.

Пришлось мне, стало-быть, ехать. Оседлал я своего высокого вороного коня Ратаплана и немедленно двинулся в путь в полном одиночестве.

Я верхом на Ратаплане! Ах, какая это картина, какое удовольствие я доставил бедным полякам и евреям, которые, в общем влачат жалкое и тоскливое существование. Они любовались мной и моим конем, да и нельзя было не любоваться: стояло морозное зимнее утро, черная шелковистая шерсть Ратаплана блестела, как зеркало; он грациозно сгибал шею и извивался змеей. Копыта его стучали по дороге, бляхи узды с мундштуком звякали, кровь у меня загорелась огнем.

Мне было двадцать пять лет. Вы можете представить себе, друзья мои, каков я был тогда. О, Этьен Жерар считался лучшим наездником и лучшим бойцом на саблях в 10 гусарском полку.

Когда я проезжал через Ризенберг, во всех окнах виднелись женские лица. Глаза их впивались в меня и словно приглашали остаться, но я продолжал свой путь, посылая воздушные поцелуи красоткам, любовавшимся мною.

Стояла холодная погода; к северу и к югу от меня раскидывалась необозримая снежная равнина. Кое-где виднелись избушки, но они имели жалкий вид. Всего месяца три тому назад по этим местам прошла великая армия, — а вы хорошо, конечно, понимаете, что это означает, — жителей грабили немилосердно, и я нисколько поэтому не удивлялся, видя повсюду запустение. В избах и домах господствовало молчание, из труб не вился дым. Вся страна была точно в трауре после того, как по ней прошло большое войско. В те времена далже поговорка была: «стоит императору Наполеону провести через какую-нибудь страну свои войска — и в этой стране передохнут даже крысы».

К полудню я приехал в деревню Заальфельдт. Оттуда я двинулся по большой дороге в Остероде, где зимовал император и где был разбит наш главный лагерь.

Наконец, я добрался до небольшого трактира. Здесь стоял патруль 3 Конфланского гусарского полка. Впоследствии мне пришлось быть командиром этого полка. Когда я под'ехал к трактиру, гусары выходили из него и садились на лошадей. На лестнице стоял их начальник — молодой офицер, похожий скорее на молодого священника, только-что окончившего семинарию, чем на воина и начальника лихих чертей, называвшихся Конфланскими гусарами.

Я подошел к нему и представился:

— Поручик 10 гусарского полка, Этьен Жерар.

По лицу офицера я увидел, что он знает мое имя. Очевидно, он слыхал о моих подвигах. Я прославился своими дуэлями с шестью знатоками фехтования.

— А я служу в 3 полку, — ответил он. — Меня зовут подпоручик Дюрок.

— На службе недавно? — спросил я.

— Только неделю.

Я об этом догадался раньше. Лицо у него было совсем не загорелое, и он позволял солдатам держаться на седлах самым безобразным манером. Все это в свое время я испытал на себе. Представьте себе, что мальчику, только-что спущенному со школьной скамьи, приказывают командовать ветеранами. Этот мальчик поневоле должен чувствовать себя ужасно неловко. Помню, как в свое время я краснел, отдавая приказания ветеранам и поседевшим в боях героям… Мне было неловко, так и хотелось выговорить:

— С вашего позволения, стройтесь в ряды, пожалуйста!

Испытав все это на собственной шкуре, я не презирал мальчика за то, что его солдаты держали себя кое-как. Я только глянул раз на гусаров, и они сейчас же выпрямились на седлах. Потом я отправился вместе с Дюроком, так как нам было по дороге.

Дюрок оказался очень милым и наивным мальчиком, Мне было приятно слушать, как он болтал о своей сестре, Мари, и о матери, которая жила в Амиене.

Наконец, мы добрались до деревни Хайенау. Дюрок под'ехал к почте и потребовал начальника.

— Скажите мне, пожалуйста, — сказал он, — живет ли где-нибудь здесь поблизости человек, называющий себя бароном Штраубенталем?

Почтмейстер отрицательно покачал головой, и мы снова двинулись в путь. Я не обратил внимания на вопрос Дюрока, но в следующей деревне повторилась та же самая история. Я заинтересовался и спросил Дюрока, что это за барон Штраубенталь?

Дюрок покраснел и замявшись, ответил:

— Это человек… к которому… я имею важное поручение.

Я видел по лицу Дюрока, что дальнейшие расспросы были бы ему неприятны, и поэтому умолк. Дюрок, однако, попрежнему останавливал всех встречных и спрашивал их о месте жительства барона Штраубенталя.

Когда мы проехали еще несколько деревень, я заметил далеко на юге легкие струйки дыма. Там находились наши передовые позиции. На севере было пусто. Ничто не отделяло нас от зимних квартир русской армии.

Солнце уже садилось, когда мы поднялись на невысокую горку. Направо от нас виднелась деревня, а налево — большой, темный замок, окруженный сосновым лесом. Навстречу нам ехали подводы.

— Как называется эта деревня? — спросил Дюрок у одного из встречных крестьян.

— Это Аренсдорф, — ответил тот на варварском немецком языке.

— Здесь мне придется ночевать, — сказал, обращаясь ко мне, Дюрок. Затем он снова спросил крестьянина:

— А не знаете ли, где живет барон Штраубенталь?

— Да вот в этом замке. Это — замок Мрака. Он принадлежит барону Штраубенталю, — ответил крестьянин, указывая на темные башни замка, выглядывавшие из-за хвойного леса. Дюрок очень обрадовался.

Так радуется охотник, напавший на след желанной дичи. Глаза его сверкали, лицо стало мертвенно-бледным, на губах появилась такая зловещая улыбка, что крестьянин стегнул лошадь и хотел уехать, но я остановил его:

— Почему этот дом называется замком Мрака? — спросил я.

— Да так у нас все называют этот замок, — ответил крестьянин, — наверно уж в этом замке творились нехорошие дела, если ему дали такое прозвище. Да, и, по правде сказать, за последние четырнадцать лет в этом замке жили самые дурные во всей Польше люди.

— Кто же это такой? Какой-нибудь польский дворянин?

— Нет, у нас в Польше таких злодеев никогда не водилось, — ответил крестьянин. — Говорят, будто он из Франции приехал.

— Он рыжий? — спросил вдруг Дюрок.

— Да, рыж, как лисица.

Мой товарищ, весь дрожа от возбуждения, воскликнул:

— Это он! Он и есть! Поедемте поскорее. Я размещу на отдых людей, а потом займусь этим делом.

Через десять минут мы были у входа в постоялый двор Аренсдорфа. Здесь должны были переночевать гусары.

Как видите, друзья мои, все это дело решительно меня не касалось. Поэтому, выпив стакан вина, я сел на лошадь, чтобы отправиться в дальнейший путь. Но вдруг ко мне подошел Дюрок и, взяв меня за руку, воскликнул:

— Господин Жерар, прошу вас не оставлять меня одного.

— Мой милый друг, я, право, не знаю, чем могу быть вам полезен? Расскажите мне, в чем заключается ваше дело и чего вы от меня хотите?

— Я очень много о вас слышал, господин Жерар! — воскликнул он. — Вы — единственный человек в мире, в помощи которого я нуждаюсь в эту ночь.

— Но ведь я должен ехать к своему полку?

— Вы все равно сегодня ночью не доберетесь до Росселя. Останьтесь, пожалуйста, со мною. Вы мне окажете величайшую услугу. Впрочем, я должен вас предупредить, что мне предстоит опасное дело.

Дюрок поступил очень хитро, упомянув об опасности. Он знал, что таких людей, как я, опасности только привлекают. Я немедленно же соскочил с лошади и велел конюху отвести Ратаплана в конюшню.

— Пойдемте в гостиницу, — сказал я Дюроку, — расскажите мне толком, чего вы от меня хотите.

Мы вошли в одну из комнат гостиницы, и Дюрок затворил дверь, чтобы никто не мог прервать нашей беседы. Я отчетливо помню его серьезное, возбужденное лицо. Он был красивый, высокий ростом юноша. Его серо-серебряная форма шла к нему, как нельзя более. Я полюбил его в эти минуты. Да и нельзя было его не полюбить, — он был слишком похож на меня. Такой же храбрый и отважный, несмотря на свои юные годы!

— Я вам расскажу все в кратких словах, — произнес Дюрок. — Если я до сих пор не удовлетворил вашего вполне естественного любопытства, то это только потому, что мне тяжело вспоминать об этом. Но я должен рассказать вам все, ибо я нуждаюсь в вашей помощи. Знайте же, господин Жерар, что отец мой, Христофор Дюрок, был известным революционером, участвовавшим в Великой Французской Революции. В 1790 г. он был предательски убит одним из аристократов, грубым насильником и зверем. Когда мой отец был ранен в одной из уличных стычек, этот негодяй, воспользовавшись временным замешательством, стащил с носилок моего отца и своими руками буквально растерзал его. Я вам не стану описывать этого ужасного преступления: при одном воспоминании о нем мною овладевает такой гнев, что я не в силах сдержать себя.

Когда настали дни спокойствия и порядка, мой старший брат стал наводить справки об убийце. Я тогда был еще ребенком, но, так как дело это было семейное, то разговоры велись при мне. Оказалось, что убийцу звали Жаном Карабином. Впоследствии, Жан Карабин женился на баронессе Штраубенталь и, присвоив себе имя и титул жены, бежал из Франции. Мы так и не могли узнать, куда он девался, но продолжали помнить прошлое и таили планы мести.

Мой брат поступил армию и прошел вместе с нею всю южную Европу. Повсюду он справлялся о бароне Штраубентале. В прошлом году, в битве при Иене, брат был убит. Он так и не выполнил своего дела. Наступила моя очередь. И сегодня я оказался счастливым. В полк я вступил всего навсего две недели тому назад и в первой же польской деревне, куда меня послали, нашел человека, который мне нужен. Кроме того, я как-раз сегодня познакомился с вами, а вы, как я слышал, человек, способный на смелые, благородные дела. Я рассчитываю на вашу помощь.

Я слушал его с величайшим интересом, но даже и теперь, ознакомившись со всеми обстоятельствами дела, я не мог понять, что собственно нужно от меня Дюроку.

— Чем же я могу быть вам полезен? — снова спросил я.

— Поедемте сейчас со мною в замок.

Не в моем характере отказываться от участия в приключениях. Кроме того, я сочувствовал мальчику. Мне нравились одушевлявшие его чувства. Хорошо прощать врагам, но еще лучше сделать своим врагам что-нибудь такое, за что они могли бы вас простить. Я протянул Дюроку руку и сказал:

— В Россель я отправлюсь завтра утром. Сегодня же ночью я весь в вашем распоряжении.

Солдат мы оставили на их квартирах, а так как до замка было не более полуторы версты, то мы отправились пешком. С собой мы захватили наши сабли, а я, кроме того, вынул из седельного кобура пистолет и спрятал его в карман. Мне казалось, что ночью у нас будет серьезная работа.

Дорога к замку шла через густой, темный лес. Только изредка над нашими головами мелькали звезды. Выйдя из леса, мы очутились перед замком. Это было громадное, нескладное строение, по всем признакам чрезвычайно старое. По углам виднелись башни, а с ближайшей к нам стороны находилось квадратное укрепление. В этом громадном доме царил полный мрак и мертвая тишина.

Подойдя к замку, мы увидели тяжелую, обитую гвоздями входную дверь. Звонка или молотка при ней не было. Мы долго стучали в эту дверь рукоятками наших сабель.