Помоги проекту - поделись книгой:
Житейские дороги братьев Муравьевых поначалу шли рядом. Александр (1792–1863), Михаил (1796–1866) и Николай (1794–1866) накануне Отечественной войны 1812 года поступают в армию, принимают участие в боевых действиях в России и в заграничных походах русской армии 1813–1814 годов. В Европе все трое оказались подверженными влиянию либеральных идей. Семнадцатилетний Николай стал одним из основателей преддекабристских кружков: в 1811 году «Юношеское собратство» и в 1814 году «Священная артель», но вскоре одумался и отошел от всех своих оппозиционно настроенных знакомых. Двадцатичетырехлетний Александр, будучи полковником Гвардейского Главного штаба, в 1816 году основывает с единомышленниками «Союз спасения», в 1818 году – «Союз благоденствия», куда приводит и брата Михаила. Целью этих подпольных организаций было совершение государственного переворота, уничтожение самодержавного строя в России и освобождение помещичьих крестьян, средством для чего предлагался вооруженный мятеж гвардейских полков. Братья вскоре осознали опасность заговорщицкой деятельности, могшей вовлечь страну в кровавую смуту, и отошли от движения. Тем не менее после мятежа 14 декабря 1825 года Муравьевы были привлечены к следствию и Александр осужден по VI разряду, приговорен к ссылке в Сибирь. Это не помешало ему позднее успешно продвигаться по административной лестнице: он занимал должности губернатора в Архангельске и Нижнем Новгороде, получил звания генерал-лейтенанта и сенатора. Николай служил на Кавказе, выполнял военно-дипломатические поручения (так, в 1820 году совершил под видом мусульманина отважную поездку в Хиву с разведывательными целями, написал об этом книгу, которая впоследствии была издана на нескольких языках); во время Крымской войны 1853–1856 годов командовал Отдельным кавказским корпусом, руководил взятием турецкой крепости Карс, за что получил почетное прибавление к фамилии – Карский. Михаил перешел на гражданскую службу, в 1857–1861 годах был министром государственных имуществ, в 1863–1864 годах руководил подавлением польского восстания в Северо-Западном крае, за что получил графский титул и прибавление к фамилии – Виленский. Сергей оставался в тени, Софья скончалась девицей в 1826 году, а Андрей нашел свое, особое место в жизни.
Поначалу он увлекся поэзией. Вопреки категорическому настоянию отца поступать на военную службу по примеру старших братьев Андрей Муравьев отдается приливам поэтического вдохновения, подчиняется повелениям не Марса, а Музы. Вспоминая свою юность, писатель объяснял, что не считал «поэзию вещью постороннею, но единственною целью моей жизни, которой совершенно себя посвящу. Как обманываются те, которые гонят меня, полагая, что я ее оставлю; неужели они думают, что променяю будущую славу и утешение всей моей жизни на какой-нибудь чин? Их ослепило земное!».
В 1823–1835 годах Андрей Муравьев ощущает себя поэтом, пишет стихи, поэмы, стихотворные драмы. В первом поэтическом сборнике «Таврида» проявилось романтическое увлечение автора природой и русской историей. Позднее он пишет драму «Битва при Тивериаде, или Падение крестоносцев в Палестине», задумывает грандиозную поэму «Потоп» – и в этом видны как влияние Раича, так и пробудившийся интерес к церковным и библейским сюжетам. В 1820-е годы русское дворянское общество переживало период увлечения разными мистическими учениями, начался перевод Библии на современный русский язык (оборванный в 1824 году на три с лишним десятилетия), библейские темы притягивают поэтов – все это сыграло свою роль в определении круга интересов молодого человека.
По своему рождению и по талантам Андрей Муравьев сразу оказался среди блестящей аристократической молодежи. Впрочем, известный своим злоязычием князь П. В. Долгоруков, будущий эмигрант, признавая достоинства Муравьева, называл его «известным интриганом», склонным вмешиваться в чужие дела и заслужившим прозвище Андрей Незванный.
О стихах молодого красавца Муравьева с одобрением отзываются А. С. Пушкин и П. А. Вяземский, он входит в московский кружок «любомудров», принят в салоне княгини Зинаиды Волконской. Но случались у него и досадные неудачи. В один из весенних дней 1827 года высокий и плечистый Муравьев в салоне Волконской случайно задел и повредил статую Апполона. Свою промашку он по-светски обернул в шутку, тут же написал экспромт: «О Аполлон! Поклонник твой хотел помериться с тобой…». Однако, когда случай стал известным, Пушкин написал язвительную эпиграмму: «Ты, соперник Апполона, Бельведерский Митрофан». Оскорбительными были и тон, и намек на отсутствие формального образования. Имя героя фонвизинской комедии воспринималось как синоним глупца. Причина дерзости в этом кругу была известна: поэт страшился предсказанной ему гадалкой гибели от руки «высокого белокурого красавца» и решил испытать судьбу, ведь эпиграмма была явным поводом к дуэли. К счастью, дело обошлось без поединка.
В то время принято было молодым дворянам служить в армии. Андрей Муравьев после некоторых колебаний поступил на военную службу в 1823 году, начав ее юнкером 34-го егерского полка Второй армии, расквартированной на Украине. По дороге к месту назначения семнадцатилетний юноша едва не утонул при переправе через разлившийся Днепр. В этом испытании и в чудесном спасении он увидел явный промысел Божий. Киево-Печерская Лавра со всеми ее святынями и сам дивный Киев, раскинувшийся на зеленых холмах над широкой рекой, произвели такое сильное впечатление на Муравьева, что он решил при первой возможности навсегда поселиться здесь – и в конце жизни смог выполнить свое решение. В те годы, по воспоминаниям современника, Муравьев «был исполинского роста и приятной наружности. При всей набожности своей он был нрава веселого, сердца доброго, обходителен и любим всеми товарищами, хотя постоянно удалялся от веселых компаний. Он в жизни был весьма воздержан, не пил ни капли никакого вина, любил порядок, чистоту, лошадей и верховую езду. Он тогда уже усердно занимался литературой…».
В 1828–1829 годах Муравьев участвовал в русско-турецкой войне. Но и на театре военных действий он ощущает себя поэтом, задумывает цикл исторических трагедий из русской истории: «Князья Тверские в Золотой Орде», «Святополк», «Василько», «Андрей Боголюбский», «Сеча на Калке». Поэзия и театр – эти две темы занимали его много больше, чем служба. В армии он подружился со своим ровесником, поэтом Алексеем Хомяковым, и речь у них шла только о литературе. Наконец прапорщик Муравьев решает перейти на гражданскую службу.
После сдачи экзамена в Московском университете он был определен в Министерство иностранных дел и причислен к канцелярии главнокомандующего Второй армией фельдмаршала П. X. Витгенштейна.
По окончании боевых действий, вместо возвращения в Петербург, Андрей Муравьев неожиданно для его окружения, но с высочайшего разрешения в октябре 1829 года отправляется в паломничество в Палестину. Накануне отъезда он написал брату Николаю: «Не стану оправдывать или изъяснять пред тобою своего предприятия, ибо ты сам набожен; скажу только, что хотя не давал никогда торжественного обета, но с тех пор, как начал себя чувствовать, дал себе обещание посетить Гроб Господень, но не в той надежде, что там единственно обрету спасение, но из сердечного умиления, из чувства признательности к воплотившемуся Богу!».
В те годы такое путешествие по диким и пустынным местам Османской империи было непростым, зачастую опасным. Воинственные бедуины часто нападали на паломников, тяжелы были бытовые условия. Только весной 1830 года, накануне Пасхи, Муравьев добрался до Святой земли. Он провел в Иерусалиме три недели, успел обойти все храмы и монастыри старого города и его ближайшие окрестности, где ступали Спаситель с апостолами: Гефсиманию, Вифанию, реку Иордан, на берегу которой, по словам самого Муравьева, «каждый стремился погрузиться в священные волны, каждый спешил зачерпнуть немного воды в принесенные меха и сосуды, и взять камень из средины реки, и срезать себе длинный тростник или ветвь ракиты на память Иордана…». Через Иорданскую пустыню Муравьев достиг Мертвого моря – еловом, повидал немало. Если бы тем дело и ограничилось, Андрей Николаевич стал бы одним из немногих в те годы русских паломников, но желание разделить с другими свою радость и поэтический талант подвигли его на описание своих странствий.
Путешествие в Палестину оказалось решающим этапом в жизни Муравьева. Судьба его определилась: отныне и до конца своих дней он служил Православной Церкви, хотя сам оставался в миру и продолжал вести светский образ жизни. Обозревая впоследствии свою жизнь, он писал: «…эта минута была самая решительная в моей жизни; в то мгновение не рассуждал я ни о чем и как бы внезапно посвятил себя и данный мне талант священной цели сего странствия, без всякого мудрования или каких-либо видов. Щедрою рукою вознаградил меня Господь, ибо все, что я ни приобрел впоследствии как в духовном, так и в вещественном, истекло для меня единственно из Иерусалима…».
Закончив в Москве написание первого варианта книги, Муравьев отправился на Троицкое подворье к митрополиту Филарету (Дроздову). Их познакомила в 1826 году духовная дочь владыки Е. В. Новосильцева, но тогда молодой аристократ был несколько обескуражен сдержанно-суховатым приемом. Вторая их встреча оказалась удачнее, и знакомство их утвердилось на долгие годы. Святитель Филарет, чрезвычайно загруженный делами своей епархии и присылаемыми из Святейшего Синода, а также иными обязанностями, поначалу отказался от просмотра рукописи, но Муравьев его упросил. Кроме митрополита, рукопись побывала в руках у В. А. Жуковского и цензора О. И. Сенковского, известного арабиста. Замечания и правка богослова, поэта и востоковеда способствовали большей точности описаний и красочности выражений. Книга «Путешествие по Святым местам в 1830 году» вышла в свет в 1832 году и сразу имела большой и шумный успех. Отныне и на всю оставшуюся жизнь Андрей Николаевич Муравьев стал
Среди многих путевых заметок по Ближнему Востоку и описаний паломничества, оставленных русскими писателями и литераторами, эта книга до сих пор выделяется искренностью чувства, живостью стиля и красочностью описаний. Вот рассказ о прощании Муравьева с Иерусалимом: «Наступил день отъезда, и с сжатым сердцем пошел я рано утром в Гефсиманию слушать литургию над гробом Богоматери, где я так радостно молился в день Благовещения; но хотя я сбирался в отечество, невозвратимая потеря святилищ палестинских раздирала мне душу. В последний раз перешел я обратно поток у горы Масличной, в последний раз прошел крестною стезею по Иерусалиму. Покамест все укладывали в моей келии, я ходил прощаться с духовенством; Наместник благословил меня в путь и, надев мне на шею малый крест на серебряной цепи с частицею Животворящего Древа, сказал: “Отныне будьте рыцарем Святого Гроба”.
Я просил отворить храм Воскресения. И там ожидали меня прощание с игуменом и братиею… но самое горькое было с великим Гробом. Я целовал его на вечную разлуку, как давнего друга, которого обнять из столь далеких краев устремился. Но я однажды достиг его, и отселе уже другая цель звала меня – Отчизна! На Голгофе, приникнув челом и устами к месту водружения Креста, молился я о моем счастливом возвращении и еще раз слышал Евангелие Креста над престолом страсти. Трудно было расстаться с сими залогами нашего спасения по чувству земной к ним любви и по слабости человеческой, которая невольно предпочитает для молитвы поприще священных событий, как бы ожидая на оном особенного внимания неба за одно лишь усердие потрудившейся плоти…
Уже все было готово; вьючные лошаки и конь мой ожидали меня во вратах Яффы вместе со стражем арабским, которого дал мне Мусселим до Наблуса с письмом к градоначальнику. Некоторые из монахов греческих и все поклонники русские обоего пола провожали меня за городские ворота, где со многими слезами и целованиями мы расстались. Я возвращался на родину, они – в Иерусалим; но у них и у меня разрывалось сердце, как будто бы каждый из нас следовал не своей избранной цели и готов был взаимно поменяться ею. В таком странном борении чувств, совершенно противоположных, вспомнил я, какая горькая участь ожидала сих поклонников под игом арабским, посреди нищеты и гонений, и подивился силе их духа и смирению, с каким они обрекли себя служению святыне, заживо погребаясь в чужбине, хотя много близкого их сердцу оставалось на родине, ибо каждый, наделив меня письмами, просил сказать своим, что он еще жив и за них молится… Одинокий, низко поклонился я Святому граду, и быстро умчал меня конь из его очарований!».
Появление книги Муравьева стало важным событием в истории русской литературы. Она первая ознакомила русское общество с палестинскими святынями, она возбудила охоту к духовному чтению, возродила побуждение к религиозному восприятию мира. Книгой зачитывались и в петербургских салонах, и в духовных семинариях. Профессор Московской Духовной Академии П. С. Казанский вспоминал, какое громадное впечатление произвела на семинаристов эта книга: «… мы не спали ночь, пока не прочли всю ее». «С умилением и невольной завистью прочли мы книгу г-на Муравьева, – писал А. С. Пушкин в подготовленной к печати рецензии. – …Молодой наш соотечественник привлечен туда не суетным желанием обрести краски для поэтического романа, не беспокойным любопытством найти насильственные впечатления для сердца усталого, притупленного. Он посетил св. места как верующий, как смиренный христианин, как простодушный крестоносец, жаждущий повергнуться во прах пред гробом Христа Спасителя…». Книга переиздавалась в 1833, 1835, 1836, 1837 годах.
Сейчас даже не совсем понятно, в чем состояла новизна книги Муравьева, поразившая его современников. Но следует учесть обстоятельства той эпохи: заметное охлаждение к вере предков образованного и сильно европеизированного дворянства, начавшееся со времен петровской вестернизации; отчасти и подчинение Петром I Церкви государству путем отмены патриаршества и создания взамен Святейшего Синода; сыграло свою роль и господство в немалой части русского дворянства преклонения перед передовой Европой, бездумное заимствование европейских идеалов, ценностей, взглядов разного толка – до мистицизма и масонства, распространение различных сект и идей католицизма.
Например, в России была запрещена книга маркиза А. де Кюстина, описавшего свое путешествие по стране «грубых и лживых варваров», но ее можно было встретить во многих дворянских домах. Высокомерный француз описывал русских как боязливых перед властью рабов: «Крестное знамение – не доказательство благочестия; поэтому мне кажется, что, несмотря на стояние на коленях и все внешние проявления набожности, в своих молитвах русские обращаются не столько к Богу, сколько к императору»; в частом осенений себя крестным знамением он увидел «не столько благочестие, сколько привычку»; при виде Покровского собора (храма Василия Блаженного) де Кюстин воскликнул: «Люди, которые приходят поклониться Богу в эту конфетную коробку, – не христиане!». Все прочие церкви в Москве он нашел «мрачными», «это раскрашенные тюрьмы», иконы счел «безвкусными фресками», выполненными в «однообразной и грубоватой манере», и пожалел, что «в сии святилища благочестия закрыт доступ лишь творениям превосходным». Выводы ревностного католика-маркиза были решительны и тверды: «Всякая национальная Церковь – плод раскола и, следственно, лишена независимости… Церкви схизматические и еретические, исповедующие национальные религии, уступят место Католической Церкви, религии рода человеческого…».
Таким образом, книга Муравьева имела не только познавательное значение – она противостояла недоброжелательным писаниям иностранцев и помогала русскому обществу осознать себя православными христианами, частью Вселенской Церкви. Стоит заметить, что в те годы и интерес к Святой Земле у русского дворянства зарождался не благодаря русской духовной литературе, а под влиянием западной литературы, книг Т. Тассо и Ф. Шатобриана. Муравьев, отмечал Н. Н. Лисовой, «был первым, кто научил русское [дворянское] общество говорить и мыслить о Церкви, о христианстве по-русски».
После поднесения «Путешествия» императору Николаю I Андрей Николаевич в 1833 году был определен на должность обер-секретаря в Святейший Синод. Его служба в органе верховного управления текущими делами Русской Церкви отнимала много времени, но из-под пера Муравьева в 1836–1842 годах выходили все новые и новые книги: «Путешествие по святым местам русским», «Письма о Богослужении Восточной Церкви», «Изложение символа веры Православной Восточной Кафолической Церкви», «История Российской Церкви», «Письма о спасении мира Сыном Божиим», «Первые четыре века христианства», «О литургии», «Правда Вселенской Церкви о Римской и прочих патриарших кафедрах», «Священная история» – и это далеко не полный перечень. Некоторые из этих книг были написаны по предложению Духовно-учебного управления Святейшего Синода и вскоре были признаны Министерством народного просвещения в качестве учебников. Заслуги Муравьева перед русской литературой были оценены, и в 1836 году он был избран членом Российской академии.
В предисловии ко второму своему «Путешествию» А. Н. Муравьев писал: «Сие краткое описание некоторых обителей русских может отчасти служить продолжением моему путешествию по Святым местам, потому что в Палестине во мне возникло желание посетить их. Помню, как смутили меня иноки Иерусалимские, когда во время заключения в храме Святого Гроба, они начали спрашивать у меyя о Троицкой Лавре, и я должен был им признаться, что хотя родился в Москве, но никогда не видел сей родственной святыни, близкой сердцу каждого русского и знаменитой по всем странам. Тогда же дал я обещание сходить в Лавру по возвращении в Отечество и уже имел случай дважды ее посетить». Книга включала в себя описание истории и впечатлений автора от Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, Ростова Великого, Нового Иерусалима, монастырей и соборов Московского Кремля, святынь древнего Киева и Великого Новгорода. В новое издание автор включил описание посещения цесаревичем Александром Николаевичем, будущим Царем Освободителем, московских святынь в 1837 году.
В своих служебных обязанностях А. Н. Муравьев ревностно отстаивал интересы Церкви, подчас вступая в конфликты с «оком государевым». Так, при его участии был смещен Николаем I обер-прокурор С. Д. Нечаев, открыто ущемлявший права архиереев в Святейшем Синоде. Но на освободившийся пост император назначил не Муравьева, по мнению многих, наиболее подготовленного кандидата, а графа Н. А. Протасова, который еще более усилил централизованный контроль государства над церковной жизнью.
Известно было, что Муравьев сам претендовал на пост обер-прокурора, но не только из честолюбия, а из желания уничтожить эту должность и вернуть Русскую Церковь к каноническому патриаршему управлению. Будущим Патриархом он, как и многие в России, видел митрополита Московского.
Впрочем, своими пламенными порывами он нередко заставлял святителя Филарета роптать: «Вчерашний вечер подал мне случай к утешительному размышлению, что враги меньше могут вредить человеку, нежели друзья, – с немалой иронией писал он Муравьеву 15 марта 1837 года, после их долгого разговора во время болезни митрополита. – Найдет ли враг случай, изобретет ли план задушить человека долгим разговором во время болезни горла? А для друга это возможно».
Сам же святитель Филарет частенько удерживал не в меру горячего и порывистого Муравьева от скоропалительных решений и терпел его упреки, замечания, понукания, снисходительно переводя это в шутку, ибо высоко ценил искренность его служения делу Церкви.
Так, в письме от 12 августа 1835 года митрополит Филарет, в частности, пишет А. Н. Муравьеву: «Относительно ректора академии Поликарпа вы обвиняете меня в послаблении, а другие почитают меня гонителем его. Укажите мне дорогу между сими крайностями – я тотчас пойду по ней, но и тут надобно прибавить: если позволят».
Из воспоминаний современников известно, что требование Муравьева об удалении архимандрита Поликарпа (Гайтанникова) было порождено следующим случаем. В один из своих приездов в Троицкую Лавру Муравьев гулял по окрестностям и увидел ректора Духовной Академии с несколькими профессорами на берегу пруда с удочками в руках. Завязался шутливый разговор, в котором Муравьев невпопад сказал какой-то текст, приписав его апостолу. «А какой апостол это сказал?» – с улыбкой спросил ученый монах. «Апостол Муравьев так говорит!» – с досадою ответил Андрей Николаевич. «А таких апостолов недавно вешали», – со смехом возразил архимандрит Поликарп, намекая на казнь декабриста Сергея Муравьева-Апостола. Муравьев был взбешен этой шуткою и добился-таки своего: архимандрита Поликарпа сняли с поста ректора.
Масштабы деятельности А. Н. Муравьева в Святейшем Синоде выходили за рамки границ России. Его путешествия на Восток сблизили его с главами православных Поместных Церквей, которые нашли в нем постоянного и усердного ходатая обо всех нуждах бедствующих под турецким игом единоверцев. Муравьева почтили титулом епитропа (попечителя) патриарших престолов. Благодаря его хлопотам и усилиям в Москве были устроены Антиохийское, Александрийское и Иерусалимское подворья; на Афоне был создан новый русский скит во имя святого Андрея Первозванного, ктитором которого стал Муравьев. Он организовал сбор подаяний для восстановления из развалин великолепной базилики в Мирах Ликийских, где ныне покоятся мощи святителя и чудотворца Николая.
В самой России Путешественник стал восприниматься как главный эксперт по всем вопросам Христианских Церквей на Востоке, и в его консультациях нуждались и Синод, и МИД, и Зимний дворец. Вероятно, что именно Муравьев дал представление митрополиту Филарету о ближневосточных церковных проблемах, и его советами пользовался святитель при решении некоторых конкретных вопросов. Например, в декабре 1859 года митрополит рекомендует обер-прокурору Святейшего Синода графу А. П. Толстому перевести архимандрита Антонина (Капустина) на должность настоятеля посольской церкви в Константинополе; тогда же он посоветовал Синоду оставить попытки вмешательства в дела Константинопольской
Церкви, которая ревниво оберегала свое первенство и не терпела никакого вмешательства других единоверных Церквей в ее дела; в ноябре 1867 года, незадолго до своей кончины, митрополит Филарет не согласился с предложением Патриарха Константинопольского Григория VI об установлении межцерковных связей без посредничества правительства. Можно предположить, что более осторожная позиция московского святителя была вызвана не только его преклонным возрастом и известной осторожностью, но также и советами А. Н. Муравьева. Подобно своим братьям, Андрей Николаевич был убежденным консерватором, в отличие от архимандрита Антонина (Капустина), который в своих предложениях по контактам с восточными Церквами выступал за перемены, за большую гибкость и за решительный возврат к древлеотеческому Православию путем освобождения от последующих вековых «наслоений».
В то же время представление о Муравьеве, равно как и о митрополите Филарете, как «чистых охранителях» существующих церковных порядков есть явное упрощение их взглядов и подходов. В царствование Александра II, с началом эпохи Великих реформ, когда открылись возможности для проведения благодетельных перемен, Муравьев пишет в 1856 и 1857 годах две записки. Он указывает на «стеснительное положение» синодальной системы и «засилие светской власти», говорит о формализме и бедности приходского духовенства, о бюрократическом духе в архиерейском и консисторском управлении церковной жизнью. Он предлагает власти дозволить некоторую свободу и самодеятельность в Церкви, что, по его мнению, необходимо как по мотивам каноническим, так и по практическим соображениям.
Московский митрополит, которому Муравьев, конечно же, послал копии своих записок, согласился с его оценками, но нашел его предложения слишком резкими и поспешными. Святитель был сторонником малых перемен, пусть негромких, но реально полезных, которые могла бы провести сама Церковь. Муравьев же все-таки был сторонним человеком, желавшим не подлинной соборности, а сохранения зависимости Церкви от государства, полагал, что именно государство должно реформировать Церковь.
Тем не менее существовала еще одна черта, сближавшая взгляды двух церковных деятелей по вопросам восточных Церквей, – имперский дух. «Мы очень быстро забыли, что мы ведь только часть всего общества верующих, и отождествили себя со всей вселенскою Церковью, – писал позднее архимандрит Киприан (Керн), – забыв о том, что на Востоке находятся престолы апостольские, хранители древних отеческих преданий, и что только соборное единение нас всех составляет вселенскую полноту Церкви». Но полтора столетия назад политическое бесправие восточных Церквей под гнетом Османской власти незаметно стало восприниматься в России как просто слабость. И при направлении в Иерусалим в 1858 году представителя Русской Церкви не было даже попытки оповестить об этом Патриарха Иерусалимского, жившего в Константинополе, а это – явное нарушение церковных канонов. В 1865 году в возникшем открытом конфликте с Патриархом митрополит Филарет решительно защищал престиж России, не сделав уступок Патриарху Иерусалимскому.
По делам Восточных Церквей А. Н. Муравьев, как неофициальный представитель Русской Церкви и русского правительства, вел обширную переписку с патриархами и другими греческими святителями. От них он получил в дары многие великие святыни. Из всех своих путешествий Андрей Николаевич привозил множество памятных вещей и древностей, которые он положил в основу своей знаменитой коллекции, а большей частью раздарил.
Стоит напомнить, что по его настоянию в Петербург из Фив были привезены две статуи сфинксов, установленные в 1834 году на набережной напротив Академии художеств. В его коллекцию входило итальянское деревянное распятие XVI века, Константинопольская икона Божией Матери из слоновой кости, древний складень из Лавры святого Саввы и еще десятки икон. Он получил в дар несколько частиц от Гроба Господня, от скалы Голгофской и камень от гроба Богоматери в Гефсимании. Бережно хранились им также камни из Иордана, кусок мрамора от престола древнего христианского храма в Пицунде, где проповедовал апостол Андрей Первозванный, подаренное митрополитом Филаретом рукописное Евангелие старорусского письма и другие драгоценные редкости.
Нельзя не сказать и о такой стороне деятельности Муравьева, как его полемика с Римом в 1841–1846 и 1853–1856 годах. Политико-религиозные споры в те годы развернулись по всей Европе. Между Муравьевым и католическим богословом из Страсбурга Луи Ботеном завязывается переписка о возможности воссоединения Церквей. В письме от 4 сентября 1836 года Муравьев пишет: «Люди вроде меня только жалеют об этой фатальной разъединенности Церкви», а в последующих письмах сожалеет, что Римская Церковь, занятая борьбой с протестантизмом, «совсем потеряла из виду свою восточную сестру». В 1845 году русский путешественник предпринимает путешествие в Рим с полуофициальной миссией: подготовка визита императора Николая I. Но было и иное основание: изучение причин перехода русских аристократов в католицизм (граф Г. П. Шувалов, княгиня 3. А. Волконская, графиня С. П. Свечина, князь Ф. Голицын, князь И. С. Гагарин и др.). В «Римских письмах» он пишет об этих людях с горечью: «Вместо того чтобы обратиться к коренному православному учению отцов своих… они, по искаженному воспитанию, которое от самой колыбели сделало для них чуждым все отечественное, бросаются с отверстыми объятиями к тому, что кажется доступнее их понятию». (Справедливости ради отметим, что сам И. С. Гагарин позднее с иронией вспоминал пылкую, но показавшуюся ему наивной апологетику Путешественника: «Меня не иезуиты обратили. Начало положил Петр Яковлевич Чаадаев на Басманной в 1835 или 1836 году, а дело довершил Андрей Николаевич Муравьев своею «Правдою Вселенской Церкви»). Муравьев сурово критикует католическую религиозность, различные проявления которой он увидел в римских храмах: система индульгенций, молитвы в пустых храмах, сокращенный чин литургии, совершаемой на непонятной для большинства латыни, «тайная месса», которая продолжается не более десяти минут. «Я посмотрел бы, – пишет Муравьев, – если бы ревностные римляне или новообращенные выстояли на ногах, а не сидя трехчасовую или двухчасовую обедню, пошли бы они еще про себя молиться в пустом храме?».
В январе 1848 года папа Пий IX направил восточным христианам послание с призывом покончить с разделением Церквей и «вернуться к Риму». «Кто сделал так, что вам не удалось сохранить древнего единства ни в учении, ни в священноначалии не только с западными Церквами, но и между вами самими?» – задавал папа риторический вопрос. В мае 1848 года специально созванный совет четырех православных патриархов и 29 восточных епископов издал свой ответ Риму. В нем не только отвергается попытка папы «присвоить себе Церковь как собственное достояние», но и дается ответ на обвинения в цезарепапизме (главенстве русского императора над Церковью): «Хранитель благочестия… у нас есть самое тело Церкви, то есть самый народ».
Однако за спорами о канонических вопросах или о контроле над Святыми местами в Палестине для Рима на первом плане оставались вопросы политические: отношения католического Запада и православного Востока. Муравьев оказался в центре разгоравшейся полемики. В 1852 году он издает брошюру «Слово кафолического православия Римскому католичеству», позднее появляются ее переводы на греческий, польский и французский языки. Апологетика Православия тут же вызвала резкую отповедь в Риме: в католических журналах появляется серия статей против «врагов католичества», папа призывает русского иезуита И. С. Гагарина представить свой «ответ против греко-руссов». Папский нунций в Вене кардинал Микеле Виале-Прела откровенно признавал: «К сожалению, Россия – самый главный враг Католической Церкви». В этой идейной борьбе, продолжавшейся в период Восточной войны 1853–1856 годов, мирянин, чиновник не самых больших чинов Муравьев оказался выразителем официальной позиции православной Церкви по всему комплексу вопросов церковной жизни. «Но доколе Римская [церковь], несмотря на все свои отступления от канонов, будет самонадеянно утверждать, что нет спасения иначе, как под сенью ее патриарха, – твердо заявлял Муравьев в финале своей работы, – Восточная сестра ее, исполненная чувством своего Православия, будет только сокрушаться о таком ожесточении и смиренно молить Отца светов, дабы… просветил и соединил опять воедино всю Кафолическую церковь, искупленную кровью единородного Его Сына».
Спустя несколько лет, в мае 1859 года, известный прусский чиновник барон Август фон Гакстгаузен, совершивший ранее путешествие по России, направляет митрополиту Московскому Филарету письмо с предложением войти в общение с Обществом молитв о воссоединении Церквей, основанным немецкими католическими епископами. Гакстгаузен во время поездок по русской земле был поражен красотой православного богослужения, глубокой духовностью и даже «демократичностью» Православия. Особенно поразило ревностного монархиста и пламенного католика то, что Русская Церковь осталась незатронутой западным рационализмом. Обращаясь к московскому святителю, Гакстгаузен вопрошал: «Не велит и Святейший Синод также возносить особые молитвы по всей России, дабы милостью Господней наше разделение прекратилось?». Ответ пришел из Киева от Муравьева после его переписки с митрополитом Филаретом. Святитель написал ему, что Православная Церковь молится о соединении с нею неправославных Церквей в литургии оглашенных, ибо «неправославные самим неправославием отлучили себя от общения» при Таинстве Евхаристии, и заключил: «Не стесняйте же христианской любви Православной Церкви и не утверждайте, что она не молится об соединении Римской Церкви».
Не впустую пропали усилия пламенного полемиста, заработавшего в Европе славу «главного защитника Русской Церкви и давнего врага Церкви Католической». В эти годы на Западе возрастает интерес к незамечаемой ранее Православной Церкви, одним из показателей которого во Франции стал переход в Православие католического священника Владимира (Рене-Франсуа) Геттэ, тут же запрещенного в служении, а книги его были внесены в Индекс запрещенных книг. Кстати, и барона Гакстгаузена в Риме заподозрили… Папский нунций в Мюнхене Флавио Киджи предупреждал: «Есть все основания полагать, что он – русский агент или, по меньшей мере, инструмент в делах русских».
Путешественник справедливо считал себя преимущественно церковным писателем, его драматические произведения не имели успеха у публики. Однако все же Муравьев оказал важную услугу русской литературе… своим отсутствием. В один зимний день, 18 февраля 1837 года, на квартиру к Муравьеву зашел его знакомый, поручик М. Ю. Лермонтов, надеявшийся на помощь влиятельного сановника в публикации своего стихотворения на смерть Пушкина. Хозяина не было дома. Лермонтов в ожидании зашел в образную, где увидел между икон ваии – плетеные пальмы, употребляемые в Иерусалиме при крестных ходах на празднике Входа Господня в Иерусалим (на Вербное воскресенье). Он так и не дождался Муравьева в тот день и ушел, оставив на столе исписанный лист бумаги. То были дивные стихи «Ветка Палестины»:
В 1840 году выходит новая книга Муравьева «Первые четыре века христианства». Это не столько научный труд, сколько сердечно и проникновенно написанная православным человеком повесть о Матери-Церкви, о том, как возникла она в 33 году, как пережила жесточайшие гонения и смуты ересей, как вызвала к жизни сонмы мучеников за веру и великих апологетов – защитников веры, мудрых богословов и пламенных проповедников. Стоит заметить, что в своей работе Муравьев, конечно же, использовал различные труды Отцов Церкви и исследования по истории Церкви, однако его книга не подавляет ученостью, она написана живо, простым и ясным языком.
В 1842 году Андрей Николаевич подает в отставку и оставляет Святейший Синод. Причиной тому послужило удаление из Синода митрополита Филарета (Дроздова) из-за возросших разногласий с обер-прокурором Н.А. Протасовым. Тем не менее Муравьев остался на государственной службе, он был причислен к Азиатскому департаменту Министерства иностранных дел, что было не слишком обременительно и оставляло ему довольно времени на написание книг.
Муравьев писал много и быстро. По воспоминаниям профессора П. С. Казанского, на сделанное им замечание о встречавшихся неточностях Андрей Николаевич ответил: «Вы с вашими требованиями пять лет просидите над сочинением, и в десять лет разве сто человек прочитают их и после уже оценят их достоинство. Я напишу это в пять месяцев и, скорее, мою книгу станут тотчас читать; знаю, что через десять лет ее забудут, но она сделала свое дело».
Судьба его сочинений не была вовсе безоблачной. В письме к своему духовному наставнику митрополиту Филарету в марте 1851 года он отмечает, что в обществе «расположение к духовному чтению падает», и жалуется, что его книга «Письма с Востока» не расходится. Нелегкой оказалась и жизнь Путешественника. Самолюбивый и вспыльчивый характер Андрея Николаевича был труден для окружающих, может быть, поэтому он не женился, остался одинок. В высшем обществе, к которому он принадлежал по праву рождения, его недолюбливали. В духовной среде его уважали, но побаивались и относились настороженно.
Не вовсе безоблачными были и его отношения с митрополитом Филаретом, подчас терпеливо сносившим его упреки и неизменно наставлявшим его, подававшим советы. «Вспомнилось мне слово Ваше в одном из прежних писем Ваших: буду молчать. Хорошо молчание с кротостью и смирением; хорошо и слово с любовью к добру и ревностью к правде», – писал святитель 26 ноября 1852 года. «Кажется, довольно дела христианину, чтобы исследовать глубины и пути своего сердца, помыслов, желаний и дел и устроять силою благодати Божией Царство Божие внутри себя» – из письма от 2 февраля 1854 года.
В 1859 году Муравьев поселился в Киеве, который давно манил его. Деятельная натура его не могла успокоиться одним литературным трудом. По его инициативе в Киеве было учреждено Свято-Владимирское братство, целью которого стало утверждение Православия в народе, особенно среди поляков и евреев. Благодаря его настойчивым стараниям в 1861 году был возобновлен знаменитый ранее крестный ход в день памяти святого равноапостольного великого князя Владимира на место Крещения Руси, сама Крещатицкая часовня была очищена и украшена. Он стал ктитором великолепного Андреевского храма, построенного в память его святого – апостола Андрея Первозванного. В феврале 1867 года он посылает митрополиту Филарету текст составленного им акафиста святому Андрею, и в том же году акафист выходит отдельной книгой. Андреевский храм он не только украшает, но и буквально спасает: когда стены церкви пошли трещинами от сырости (из-за ключей, вытекавших из горы под храмом), Муравьев использовал свои связи в Петербурге для выделения средств на отведение ключей и укрепление фундамента церкви каменными сводами. В нижней части Андреевского храма им была устроена часовня во имя преподобного Сергия Радонежского как память о великой святыне Руси и о своем духовном наставнике, настоятеле Свято-Троицкой Сергиевой Лавры митрополите Филарете (Дроздове).
В том же 1867 году, 19 ноября, скончался святитель Филарет. На его смерть откликнулось много священнослужителей и мирян, но наиболее проникновенным и ярким оказалось слово А. Н. Муравьева: «Одного лишь человека не стало в мире, и едва ли целое поколение может наполнить собою эту пустоту! Водворяется некое таинственное безмолвие, как бы в ожидании новых, подобных сему громовых ударов, и наипаче внимательна Церковь к такому безмолвию, ибо сдвинут со свещника ярко горевший ее светильник, во свете коего она еще надеялась утешаться многие годы, самая продолжительность времени его сияния заставляла забыть, что он может когда-либо погаснуть… Тяжко пало на душу чувство нашего сиротства при оскудении сего света в темную годину вещественного брожения умов…». Статья была напечатана в журнале «Православное обозрение» без указания имени Муравьева.
Достойна уважения скромность признанного автора. Он был искренен, видя главное свое дело не в художественности своих сочинений, а в миссионерстве, просветительстве ради утверждения Православия. И его труды пережили его.
Андрей Николаевич скончался в Киеве в 1874 году и был похоронен в созданной им часовне преподобного Сергия Радонежского. Различные его книги издавались в разных русских городах почти ежегодно до 1917 года, а ныне пришли к современному читателю.
Служитель Слова Божия
Святитель Иннокентий (Борисов)
Святитель Иннокентий (Борисов) еще при жизни, в первой половине XIX века, получил широкую известность как выдающийся церковный проповедник и богослов, пользовался почитанием в качестве церковного деятеля, заслужил искреннее уважение самозабвенным служением в годы Крымской войны. Современники называли его гениальным. Прошло более полутора веков, но и ныне мы обращаемся к его трудам, которые в немалой своей части сохранили и важность, и интерес для современного читателя.
Святитель Иннокентий (Иван Алексеевич Борисов) родился 15 декабря 1800 года в семье священника, в городе Ельце Орловской губернии, в самом сердце Великороссии, в крае, который позднее стал родиной великих русских писателей Тургенева, Лескова и Бунина.
Семья была бедной. Отец, священник Алексей Борисов, сам не имел школьного образования, учился самоучкой. Мать будущего святителя Акулина Гавриловна, неграмотная и простодушная, обладала важнейшим достоинством – непоколебимой верой в Бога. Мальчик рос в атмосфере искренней и глубокой набожности. Он очень любил слушать проповеди отца и, по возвращении из храма, просил разъяснить непонятные места.
Иван родился хилым, был слаб и болезнен, но оказался очень способным. Он рано овладел грамотой и принялся за чтение книг из отцовской библиотеки. По окончании в 1819 году Воронежской духовной семинарии Иван Борисов продолжил обучение в стенах Киевской Духовной Академии, только что созданной в том году. Уже в стенах академии раскрылись таланты будущего святителя и проявились его разнообразные интересы, охватывавшие широкий круг проблем богословия и естествознания. Известным стало его курсовое сочинение «О нравственном характере Иисуса Христа», прочитанное им публично на выпускном акте.
В те годы во главе Киевской епархии стоял митрополит Евгений (Болховитинов), широко образованный человек, внесший вклад не только в церковную, но и культурную жизнь России. Он проявлял глубокий интерес к научному знанию, был автором многочисленных трудов по истории Русской Церкви и Древней Руси, работ филологических, географических, этнографических, составил описания многих русских монашеских обителей и знаменитый «Словарь российских светских писателей».
Назначенный в Киев в 1822 году, владыка Евгений постоянно уделял большое внимание духовному образованию, прежде всего подведомственным ему духовным школам – семинарии и академии. Надо заметить, что богословия он не любил, уделял ему мало внимания и сдержанно относился к собственно богословским исследованиям.
Представляется, что труды киевского митрополита и весь его образ жизни имели немалое значение для формирования личности будущего святителя Иннокентия. Пылкий юноша, конечно же, был увлечен неутомимой деятельностью владыки Евгения, проявлявшейся не только в его проповедях и печатных трудах, но и в археологических раскопках в Киеве, в результате которых были обнаружены фундаменты древнейшей Десятинной церкви, Золотых ворот и иных памятников древности. Очевидно сходство двух личностей и образов их деятельности: оба обладали живым и ясным умом, оба были открыты ко всему новому, оба совершили немало важного в разных сферах умственной деятельности. Существенно и отличие: митрополит Евгений был скорее исследователем, чем монахом, скорее историком-гуманитарием, чем богословом. Владыку Иннокентия искренне привлекал монашеский идеал, он тоже увлекался философией и другими науками, но также изучал видных западных проповедников Масильона и Боссюэ, вырабатывая свою манеру проповедничества.
Будущий владыка не был чужд и поэзии. В годы молодости было написано это стихотворение, в котором выразились искренние чувства и убеждения, коим он остался верен и в дальнейшем:
Очевидным показателем того, что таланты молодого Ивана Борисова были замечены, стало (по окончании в 1823 году Киевской Академии со степенью магистра) его оставление для преподавательской деятельности. В том же году его направляют в Санкт-Петербург инспектором духовной семинарии. 10 декабря 1823 года там он принимает монашество с именем Иннокентия и в сане иеромонаха становится в 1824 году бакалавром богословия в Духовной Академии. В 1826 году его возводят в сан архимандрита и назначают на должность профессора богословских наук Духовной Академии. Широкую известность архимандрит Иннокентий получает в 1828-1830-х годах, когда в журнале «Христианское чтение» публикуется его исследование «Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа». За это и другие сочинения в 1829 году он получил ученую степень доктора богословия.
В годы его инспекторства в академии возникла особая тяга к науке, жажда знаний. Ее выпускники вспоминали: «Пусть обучавшиеся в то время в академии припомнят те горячие и оживленные споры о философских, богословских и прочих предметах, которые тогда происходили у студентов и между собою в комнатах, и с наставниками в классах. От запальчивости, от горячности антагонистов истина тут не всегда всплывала наружу, но самая эта запальчивость и горячность доказывали, что она слишком интересовала споривших. Далее, сколько было студентов, которые, не зная немецкого языка, выучивались ему в год, полгода и даже меньший срок с тем только, чтобы поскорее читать книги немецкие… Канта, Шеллинга, Бретшнейдера, Розенмюллера…» (цит. по: 191, с. 239).
Яркий талант молодого профессора Духовной Академии был отмечен не только церковным начальством. Проповеди архимандрита Иннокентия в Казанском соборе и в Александро-Невской Лавре стали собирать множество молящихся, а после их публикации в академическом журнале «Христианское чтение» резко вырос тираж журнала. В день Воздвижения Креста Господня проповедник сказал в своем слове: «В мире, братие, весьма много бед и скорбей, потому что еще более грехов и страстей; но страдания, происходящие от наших грехов, не составляют сами по себе креста христианского. Честолюбивый мучится ненасытимым желанием отличий и преимуществ; завистливый снедается скорбию о благе ближнего; сластолюбца терзает невозможность удовлетворять своим нечистым вожделениям; все сии и им подобные люди страдают и нередко более тех, кои страдают правды ради: между тем кто не признает их страданий произвольными мучениями греха, заслуживающими не уважение, а укоризну?» (63, с. 40). В то же время в адрес пламенного проповедника раздавались критические замечания, его упрекали как за сугубо философское обоснование догматических положений христианской веры, так и за недостаток аналитичности. Строгие ревнители благочестия даже подозревали архимандрита Иннокентия в «неологизме», и было проведено негласное дознание относительно его образа мыслей (что неудивительно в царствование строгого императора Николая I).
В Духовной Академии архимандрит Иннокентий читал основные богословские предметы – апологетику, экклезиалогию (наука о Церкви) и догматику. В своих лекциях он использовал не только труды Отцов Церкви, но и иностранную богословскую литературу, католическую и протестантскую, привлекал материалы западных ученых по философии, истории, археологии, эстетике. «На профессорской должности Борисов был не сухим теоретиком… но оратором, который воодушевлен и увлечен своим предметом и умеет также воодушевлять и увлекать им своих слушателей… – вспоминал один из бывших студентов академии. – Лекции его были глубоко обдуманы и излагались в стройной систематической связи… Он смело касался рационалистических идей, конечно, оценивал и критиковал их, как прилично наставнику Духовной Академии, но и не ратовал против них, как фанатик. Студенты были увлечены этими лекциями, заслушивались их и выходили из класса в полном очаровании от них» (цит. по: 158, т. 1, с. 442). По строгому отзыву протоиерея Георгия Флоровского, в своих богословских лекциях владыка Иннокентий «не был самостоятелен», заимствуя систему католических школ (191, с. 197).
Но при некоторой эклектичности содержания его лекции производили впечатление «фейерверка таланта», увлекали «живостью воображения». «Нет, не наука, как ни близка она была знаменитому иерарху, а искусство, высокое искусство человеческого слова, вот в чем состояло его истинное призвание», – писал о владыке митрополит Макарий (Булгаков) (цит. по: 191, с. 198).
Важнейшим делом своим владыка считал воспитание душ людских. В одном из слов в Великий пяток преосвященный Иннокентий особо обратил внимание слушателей на силу греха: «Он кажется минутным забвением долга – и возмущает целую вечность; совершается на малом пространстве земли, но потрясает все небеса; вредит, по видимому, одному человеку, и Сам Сын Божий должен страдать для изглаждения его!.. Поклонения грешников своему распятому Спасителю могут иметь смысл и значение только тогда, когда они соединены бывают с твердой решимостью не идти более путем беззакония, возлюбить чистоту совести и исправить свою жизнь» (64, с. 63, 65).
Заслужив славу отличного профессора и проповедника, Иннокентий выполнял и менее видные обязанности – ревизора духовных учебных заведений в Тверской и Олонецкой епархиях, члена цензурного комитета при Духовной Академии. Ученые труды и заслуги его были отмечены денежными наградами, бриллиантовым крестом и орденом святой Анны 2-й степени.
С 1830 по 1839 год святитель Иннокентий пребывал в должности ректора Киевской духовной академии. В эти годы по общему признанию академия испытала расцвет и подъем в уровне обучения. Новый ректор коренным образом изменил систему обучения: прежде всего отменил преподавание предметов на латыни, расширил и обновил учебную программу, включив в нее естественно-научные дисциплины. В Киеве личность ректора как проповедника и ученого-энциклопедиста пользовалась общим уважением. По его инициативе было благоустроено здание академии, пополнена библиотека, улучшено питание студентов, в 1837 году основан духовный еженедельный журнал «Воскресное чтение» для широкого круга читателей. Благодарное студенчество переживало то же «философское возбуждение», что и их собратья на берегах Невы.
Вокруг архимандрита Иннокентия сплотились его единомышленники и друзья, разделявшие его стремление поднять уровень образования священнослужителей до постижения важнейших вопросов современной науки. А его интересовало все – от нумизматики, минералогии и ботаники до сельского хозяйства, астрономии и военного дела. Священник И. М. Скворцов, профессор Духовной Академии, писал другу-ректору: «Философия во всей ее силе нужна в академии. Это потребность века, и без нее учитель Церкви не будет иметь важности пред своими учениками» (цит. по: 158, т. 1, с. 443). В своей деятельности архимандрит Иннокентий, добрый по характеру, в необходимых случаях проявлял твердость. Например, в письме к обер-прокурору Святейшего Синода С. Д. Нечаеву он резко осудил практику частого перевода преподавателей, что крайне вредно отражалось на обучении (158, т. 1, с. 593). Ему принадлежит почин издания «Деяний Вселенских и Поместных Соборов», подготовки описания монастырских библиотек и собирания там рукописей.
В Киеве, как и на невских берегах, слушатели академии пленялись лекциями ректора. Один из студентов вспоминал позднее о своем учителе: «Это был человек в собственном смысле гениальный: высокий, светлый, проницательный ум, богатое, неистощимое воображение, живая и обширнейшая память, легкая и быстрая сообразительность, тонкий, правильный вкус, дар творчества, изобретательности и оригинальности, совершеннейший дар слова – все это в чудной гармонии совмещено было в нем» (цит. по: 59, с. 228).
В отношениях со студентами Иннокентий был по-отечески добр и заботлив. Правда, по своей горячности и вспыльчивости был гневлив, мог и резко «пожурить» проштрафившегося студента, но только и гневу было не более чем на один час. Призовет к себе дежурного: «Что такой-то студент, скорбит?» – «Печален». – «Ну, возьми эту книгу, отдай ему и скажи, чтоб был покоен, что между нами забыто все» (66, с. 499).
В киевском Михайловском монастыре архимандрит Иннокентий произнес однажды проповедь о семи архангелах, вождях и начальниках ликов ангельских, особо отметив четвертого архангела, Уриила, архангела света и познаний: «Итак, это ваш архангел, люди, посвятившие себя наукам! Как отрадно должно быть для вас знать, что нощные бдения и труды ваши над собранием познаний освещаются не одним стихийным мерцанием от лампады, а и светом от пламенника архангела… Удивительно ли приходить внезапным озарениям свыше, когда есть особый архангел света и познаний?» (цит. по: 59, с. 171). Изящная простота речи и вдохновенное воодушевление проповедника приводили людей в восторг.
В те годы Иннокентия заподозрили в богословском «неправомыслии», или «вольномыслии», из-за его близких отношений с протоиереем Герасимом Павским, самостоятельно и без позволения начальства начавшего переводить Ветхий Завет с еврейского на русский язык. По исследовании этого дела митрополитом Московским Филаретом (Дроздовым) выяснилось, что недоразумение произошло из-за неверной записи лекции одним из студентов Духовной Академии (66, с. 496).
В то же время, по мнению протоиерея Георгия Флоровского, «мыслителем он не был. Это был ум острый и восприимчивый, но не творческий. Исследователем Иннокентий никогда не был. Он умел завлекательно поставить вопрос, вскрыть вопросительность в неожиданной точке, захватить внимание своего читателя или слушателя, с большим увлечением и блеском пересказать ему чужие ответы… И в этом “краснословии” разгадка его влияния и успеха – и на профессорской кафедре, и на проповедническом амвоне» (191, с. 197). Слушатели проповедника и профессора видели строгую и важную богословскую истину в таком блестящем одеянии, какого ранее и представить не могли, его проповеди и лекции не столько учили, сколько увлекали мастерскими картинами, живым чувством, ярким словом. Увлечение слушателей было всеобщим. В киевский период его жизни по всей России стали известны его проповеди: к 1843 году семью изданиями в Москве, Киеве и Харькове вышли собрания его проповедей «Светлая седмица» и «Страстная седмица». Признанием общественностью его авторитета стало избрание в 1836 году действительным членом Российской академии, а также почетным членом новоучрежденного Киевского университета. Преосвященный Иннокентий был дружен со многими деятелями русской культуры: историком М. П. Погодиным, философом А. С. Хомяковым, литераторами М. А. Максимовичем и Н. В. Щербиной; переписывался с Н. В. Гоголем и благословил его поездку к Святым местам.
Примечательны слова владыки Иннокентия в письме к М. П. Погодину с благодарностью И. В. Гоголю за присылку «Выбранных мест из переписки с друзьями»: «…Скажите, что я благодарен за дружескую память, помню и уважаю его, а люблю по-прежнему, радуюсь перемене с ним, только прошу его не парадировать набожностию: она любит внутреннюю клеть. Впрочем, это не то чтоб он молчал. Голос его нужен, для молодежи особенно, но если он будет неумерен, то поднимут на смех, и пользы не будет» (цит. по: 37, с. 85). Здесь и теплота поддержки, и мягкое внушение осторожности при совершении благого дела.
Люди привязывались к святителю Иннокентию и в силу его необычайной доброты, приветливости. То была натура в высшей степени поэтическая. Романтический характер святителя виден в эпизоде из воспоминаний современника: «Сидели в Парголовке под Киевом. Стало смеркаться. Иннокентий вдруг спросил меня: “Ты любишь смотреть, как огонь горит?” – “Люблю”.– “Я и сам люблю. Прикажи же принести дров и развести огонь вот здесь, близ воды… и как можно больше. Мы будем смотреть, как все это будет гореть, и слушать пение соловьев”» (цит. по: 59, с. 172).
21 ноября 1837 года состоялось рукоположение Иннокентия в сан епископа Чигиринского, викария Киевского митрополита Филарета (Амфитетрова), также высокоученого богослова и великого молитвенника. В марте 1841 года владыка Иннокентий был назначен на самостоятельную кафедру Вологодскую и Устюжскую, но пробыл на ней менее года. По состоянию здоровья и при поддержке митрополита Киевского Филарета (Амфитеатрова) в январе 1842 года Святейший Синод перевел его на юг, на кафедру Харьковскую и Ахтырскую. Уже через три года, в апреле 1845 года, его возводят в сан архиепископа, в апреле 1847 года назначают членом Святейшего Синода. С 24 февраля 1848 года и до последних дней жизни он был главой Херсонской и Таврической епархии с резиденцией в Одессе.
Хроника служебного роста святителя Иннокентия лишь отчасти дает представление о масштабах и характере его деятельности. Конечно же, его первым и самым важным делом оставалось радение о правильном течении церковной жизни, радение о соблюдении порядка во вверенных ему епархиях, выполнение поручений Святейшего Синода.
Особое внимание владыка Иннокентий обращал на состояние духовенства. Он запрещал священнослужителям в период Великого Поста оставлять свои приходы и отправляться в епархиальное управление (просить более доходное место или занести кляузу на товарища), ввел штрафы для служителей консистории «за бесчинство и грубость с просителями, особенно духовного чина». Особенно преследовал он пьянство среди церковных служителей. Одна из резолюций гласит: «Пьяному неучу сему велеть искать другого места, где его принять пожелают». Требовал он и поддержания порядка в церквах. Например, в 1844 году предписал всем духовным правлениям и благочинным, чтобы «окна в церквах по временам были промываемы, а пыль и паутина сметаемы и чтобы стекла, сколько возможно, были цельные, а не из отломков составленные» (66, с. 531, 538). Владыка требовал от священников заботиться о нравственно-религиозном воспитании прихожан, учить крестьянских детей хотя бы кратким молитвам.
В Харьковской епархии владыку поразила малограмотность и умственное невежество местного духовенства. В одной из резолюций он написал на прошении пономаря: «Не давать места, если не выучится читать и писать в полгода, и если не выучится, то исключить его из духовного звания, яко не потребного». Встречал он и священников, которые не знали даже основных начал христианского вероучения. Для исправления такого вопиющего неблагополучия владыка Иннокентий завел обыкновение при своих поездках по епархии экзаменовать всех священнослужителей, а его спутники проверяли знания диаконов и пономарей. Правда, подчас это приводило к тому, что камилавка протоиерея-экзаменатора при начале экзамена наполнялась серебряными рублевиками…» (66, с. 528–530).
Будучи сам отличным проповедником, владыка заботился о процветании церковного проповедничества. Например, в Харькове он так отозвался о представленной на рецензию проповеди одного священника: «Нет жизни! Пойдите, найдите ее, влейте силу и теплоту! Не хитрите, не лезьте в книги и энциклопедию, поищите ближе – вот тут, в сердце!.. Вот где ларчик! А ключ от него в добром смысле и чистой совести… Идите, помолитесь и начинайте проще и проще, – непременно с полным сознанием предмета и еще с миром душевным, а оканчивать прошу если не слезою, то, по крайней мере, нежным и кротким чувством» (цит. по: 66, с. 542).
В условиях крепостного строя помещики частенько так загружали работами своих крестьян, что лишали их возможности пойти на церковную службу. Владыка Иннокентий понимал, что сам исправить это не в состоянии, и писал о том в Святейший Синод, не слишком рассчитывая на успех дела.
В Харьковской епархии владыка способствовал восстановлению двух монастырей – Святогорского и Ахтырского. В Одессе, как до этого в Киеве, Вологде и Харькове, владыка Иннокентий заботился о сохранении церковно-исторических памятников, уделял внимание археологическим изысканиям. Он увлекся мыслью о восстановлении древнего Херсонеса как места крещения святого равноапостольного князя Владимира.
Время порождало различные затруднения в церковной жизни. Например, в 1840-е годы обнаружилось, что число выпускников семинарий значительно превышает число священнических вакансий, что многие поповичи-семинаристы стремятся выйти из духовного сословия. Архиепископ Иннокентий, как член Святейшего Синода, предложил запретить прием в семинарии сыновей церковнослужителей, дабы таким путем привлечь к церковному служению подвижников из иных сословий русского общества. Ему возразил известнейший митрополит Московский Филарет (Дроздов), который указал, что из церковной среды вышло немало выдающихся служителей Церкви. Спор разрешился компромиссным решением Синода, освободившего духовных лиц от обязанности посылать своих сыновей в духовные учебные заведения (158, т. 1, с. 425–426).
В 1852 году возник спор двух выдающихся иерархов по иному поводу – преподавания латыни в семинариях. Митрополит Филарет (Дроздов), подобно многим своим собратьям, верил в ценность научного знания, а владыка Иннокентий полагал возможным усилить практическое направление при обучении будущих сельских священников. И в этом случае Синод прислушался к доводам обеих сторон: латынь потеряла в семинариях прежнее значение, но ей и древнегреческому языку все же уделялось внимание. Так в течение четверти столетия святитель Иннокентий имел большое влияние на общий ход церковных дел в России.
Архиепископ Иннокентий много времени уделял устроению своей епархии, причем не довольствовался одним наведением порядка и благолепием служения. Он первым в России предложил издавать Епархиальные Ведомости как регулярное газетное издание, что получило с 1860 года всеобщее распространение. Он способствовал созданию в Крыму новых церквей и монашеских обителей.
В 1848 году в пустынном месте, в двух верстах от Севастополя, на городской площади древнего Херсонеса в ходе археологических раскопок вместе с министром просвещения графом С. С. Уваровым он обнаружил несколько церквей. Одна из них имела две крестильни и была сочтена за церковь во имя Рождества Пресвятой Богородицы, в которой, по легендарному преданию, был крещен святой равноапостольный великий князь Владимир. По определению Святейшего Синода на этом месте преосвященный Иннокентий открыл монашескую обитель, а в 1853 году освятил первый небольшой храм во имя святой равноапостольной великой княгини Ольги. Позднее, во время Крымской войны, обитель была разрушена, но в 1857 году восстановлена, по плану владыки Иннокентия был построен новый храм, а в 1861 году Херсонесская Свято-Владимирская обитель возведена на степень первоклассного монастыря.
В южных губерниях внимание владыки вызывали проблемы борьбы с ересями и сектами, широко распространившимися в те годы. В Херсонской губернии, например, еще в XVIII веке возник русский штундизм, при вере в Бога отрицавший Церковь. Правительство действовало не всегда умело в борьбе со штундой и другими угрозами, подчас пренебрегая мнением Церкви. Так, на основании распоряжений Николая I в 1836 году и 1841 году в Херсонскую губернию переселили более 2 тысяч евреев, освобожденных на 25 лет от налогов и рекрутского набора. После беседы в декабре 1845 года Николая I с папой Римским Григорием XVI в августе 1847 года был заключен конкордат (соглашение) между царским правительством и Католической Церковью, которая получала возможность открыть в России седьмую епархию – на юге, в Херсоне. Архиепископ Иннокентий в своем докладе обер-прокурору
Поделиться книгой: