Помоги проекту - поделись книгой:
ОЛЬГА ТОКАРЧУК
ЭМПУЗИОН
(природолечебный ужастик)
WYDAWNICTWOLITERACKIE, 2022
Перевод: Марченко Владимир Борисович, 2022
Фернандо Пессоа "Книга беспокойства, написанная Бернардо Соарешем, помощником бухгалтера в Лиссабоне"
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
МЕЧИСЛАВ ВОЙНИЧ студент факультета водопроводно-канализационной инженерии из
Львова
ЛОНГИН ЛУКАС католик, традиционалист, гимназический учитель из Кёнигсберга
АВГУСТ АВГУСТ социалист, гуманист, классический филолог, писатель из Вены
ВАЛЬТЕР ФРОММЕР теософ и тайный советник из Бреслау
ТИЛО ФОН ГАН студент
ДОКТОР СЕМПЕРВАЙС врач-психоаналитик из Вальденбурга
ВИЛЬГЕЛЬМ ОПИТЦ владелец пансионата для мужчин в Гёрберсдорфе, его дядя
служил в папской гвардии
РАЙМУНД молодой помощник Опитца
ДЬЁРДЬ философ из Берлина
А так же:
Фрау Вебер и фрау Брехт
Глицерия
Херри мет де Блес
Клара Опитц, супруга Вильгельма
СидонияПатек
Фрау Большая Шляпа
Томашек
Святая Эмеренция
Тунчи
Углежоги
Безымянные обитатели стен, полов и потолков
1. ПАНСИОНАТ ДЛЯ МУЖЧИН
Вид заслоняют клубы пара от паровоза, которые теперь снуют по перрону. Нужно выглянуть из-под них, чтобы увидеть все, позволить на мгновение ослепить себя серой мглой, так что взгляд, полученный после такого испытания, будет резким, проникновенным и всевидящим.
Вот тогда мы увидим плиты перрона, квадраты, между которыми прорастают стебельки несчастных растеньиц – пространство, которое любой ценой желает удержать порядок и симметрию.
Через мгновение на них появляется левая туфля, коричневая, кожаная, не слишком новая, и тут же к ней присоединяется вторая, правая; эта кажется еще более поношенной – носок несколько стерт, поверхность кое в каких местах покрывают более светлые пятнышки. Туфли какое-то время стоят нерешительно, но потом левая движется вперед. Это движение на миг открывает из-под штанины брюк черный хлопчатобумажный носок. Чернота повторяется еще в полах расстегнутого флисового пальто; день теплый. Коричневый кожаный баул держит маленькая, бледная и бескровная ладонь; от тяжести на ней напряглись жилы и теперь указывают свои источники, где-то глубоко, в глубинах рукава. Из-под пальто мелькает фланелевый пиджак не очень-то хорошего качества, к тому же несколько помятый длительной поездкой. На нем видны мелкие, светлые точечки трудноопределимых загрязнений – чешуйки света. Белый воротник сорочки, из тех, что пристегивают, сменен, похоже, совсем недавно, потому что его белизна свежее белизны самой сорочки и контрастирует с землистым цветом лица приезжего. Светлые глаза, брови и ресницы заставляют думать о том, что это лицо кажется нездоровым. Вся эта фигура на фоне насыщенно багрового западного участка неба создает беспокоящее впечатление прибывшей сюда, в эти меланхоличные горы, из потустороннего мира.
Путешественник идет в сторону главного зала, на удивление крупного для этой горной округи вокзала, вместе с другими прибывшими; от них он отличается тем, что идет неспешно, даже с каким-то нежеланием, а еще тем, что никто его не приветствует, никто к нему не выходит. Он ставит баул на потертый, покрытый кафельной плиткой пол и натягивает на ладони утепленные перчатки. Одна из перчаток, правая, на сжатой в трубочку ладони на миг перемещается ко рту, чтобы принять парад короткого, сухого кашля.
Молодой человек горбится и ищет в кармане носовой платок. Пальцы на мгновение касаются места, где в кармане, под тканью пальто прячется паспорт. Если мы на миг сконцентрируем внимание, то увидим переполненный фантазией почерк какого-то чиновника из Галиции, который тщательно заполнил рубрики документа: Мечислав Войнич, католик, студент Львовского политехнического института, родившийся в 1889 году, глаза голубые, рост средний, лицо вытянутое, волосы светлые.
Этот самый Войнич пересекает сейчас главное помещение дворца в Диттерсбахе, который располагается недалеко от Вальденбурга; он неуверенно идет через мрачный и высокий зал, в котором на самых высоких парапетах наверняка проживает эхо, и он чувствует, как внимательно следят за ним чьи-то глаза из-за кассовых окошек в зале ожидания. На больших часах он проверяет время – позднее, это последний поезд из Бреслау. Юноша какое-то время колеблется, после чего выходит из здания вокзала, чтобы сразу же позволить себя обнять широкими объятиями неровной, рваной линии горного горизонта.
Стоит средина сентября, но здесь, что приезжий с изумлением отмечает, лето давно уже прошло, и на земле лежат первые опавшие листья. Последние дни должны были быть дождливыми, потому что легкий туман еще заполняет горизонт практически полностью и плотно, делая исключение только лишь для темных линий ручьев. Юноша чувствует в своих легких, что находится высоко, что благотворно для его измученного болезнью тела. Войнич стоит на ступенях вокзала, с подозрением осматривая собственную обувь на тонкой подошве – нужно будет позаботиться о зимних ботинках. Во Львове еще цвели астры и циннии, и никто вообще не думал об осени. А здесь, по причине высокого горизонта, кажется, будто все делается темнее, а краски кажутся более яркими, почти вульгарными. В это мгновение его охватывает хорошо известная меланхолия, свойственная людям, уверенным в своей быстрой смерти. Он чувствует, что окружающий мир – это декорация, нарисованная на бумажном экране, что он мог бы вставить палец в этот монументальный пейзаж и высверлить в нем дырку, ведущую прямо в ничто. И что это вот ничто начнет выливаться оттуда словно наводнение, и в конце концов достигнет и его, схватит его за горло. Приходится тряхнуть головой, чтобы избавиться от этого образа. Тот разбивается на капли и спадает на листья. По счастью по дороге в его сторону катится неуклюжий, похожий на бричку экипаж. В нем сидит худощавый, веснушчатый парень в странном костюме. На нем нечто вроде военного кителя сложного для определения происхождения – он не похож ни на прусский мундир, что в данном месте было бы понятно, ни на какой-либо другой – и военная фуражка, с фантазий насаженная на голову. Не говоря ни слова, он останавливает экипаж перед Войничем, и, ворча что-то себе под нос, берет его багаж.
- И как поживаете, добрый человек? – вежливо спрашивает Войнич на школьном немецком, но ответа ожидает напрасно; парень натягивает фуражку на глаза и нетерпеливо указывает на место в бричке.
И они сразу же трогаются. Поначалу через городок, по булыжной мостовой, потом по дороге, которая ведет их в наступающей темноте между крутыми горными склонами через лес. Их сопровождает неустанное журчание текущего поблизости ручья и его запах, который столь беспокоит Войнича: запах сырой лесной подложки, гниющих листьев, вечно мокрых камней, воды. Он пытается задать вознице какой-то вопрос, который позволил бы установить контакт, например, как долго они еще будут ехать, как он узнал его на вокзале, как его зовут, но тот даже не оглядывается и молчит. Карбидный фонарь, помещенный справа от парня, наполовину освещает его лицо, которое в профиль походит на мордочку горного грызуна, сурка, и Войнич догадывается, что возница должен быть либо глухим, либо же до наглости невежливым.
В конце концов, где-то через три четверти часа, они выезжают из тени леса и попадают в удивительно плоскую долину, совершенно неожиданное здесь плоскогорье между покрытыми лесом горными склонами. Небо гаснет, но еще виден тот самый волнующе высокий горизонт, который у каждого прибывшего из низин, похоже, подкатывает к горлу.
- Гёрберсдорф, - неожиданно отзывается возница, мальчишеским, неожиданно высоким голосом.
Только Войнич ничего не видит, ничего, кроме плотной стены темноты, которая бесцеремонно целыми пластами отрывается от горных склонов. Только лишь когда глаза привыкают к ней, перед ними неожиданно проявляется виадук, под которым они въезжают в деревню, а за ним громадная глыба здания из красного кирпича, а сразу же ним другие застройки, поменьше, и улица, и даже два газовых фонаря. Кирпичное здание оказывается колоссом, оно растет на глазах, а движение повозки извлекает ряды освещенных окон. Свет в них – грязно-желтый. Войнич не может оторвать глаз от этого неожиданно триумфального вида и долго еще оглядывается на него, пока тот не тонет в темноте, словно громадный пароход.
Теперь бричка сворачивает в боковую узенькую дорожку, идущую вдоль ручья, проезжает мостик, на котором колеса порождают звуки, похожие на выстрелы. Наконец останавливается перед приличных размеров деревянным домом удивительной архитектуры, приводящей на ум домик из спичек – столько в нем веранд, балкончиков и террас. В окнах горит приятный свет. Под окнами второго этажа видна красивая надпись готическим шрифтом, вырезанная из толстой жести:
Gästehaus für Herren
Войнич с облегчением выбирается из брички и набирает в легкие мощный глоток того нового воздуха, о котором говорят, что он лечит даже самые тяжелые состояния. Но, возможно, делает он это излишне рано, потому что у него рождается настолько сильный приступ кашля, что приходится опереться о перила мостика. И вот тогда, кашляя, он чувствует холод и неприятную осклизлость гнилого дерева, и первое впечатление куда-то пропадает. Он не может сдержать резких судорог диафрагмы, и потому его охватывает всепоглощающий страх – что вот через миг он задохнется, что этот приступ будет последним в его жизни. Он пытается отогнать от себя панику, как ему это советовал доктор Соколовский, подумать про полный цветов луг, про теплое солнце. Он очень старается, хотя из глаз катятся слезы, а лицо наливается кровью. Парню кажется, что прямо сейчас с кашлем он вырвет собственную душу.
Но тут он чувствует чьи-то пальцы на плече – после чего высокий, прекрасно сложенный седеющий мужчина подает ему руку. Сквозь слезы Войнич отмечает его розовое, пышущее здоровьем лицо.
- Ну, ну, mein Herr. Возьмите себя в руки, - говорит он с уверенностью в себе и с широкой улыбкой, так что у едва живого от кашля гостя возникает желание прижаться к нему и позволить уложить себя в постель, словно ребенка.
Да, да, именно так. Ребенок. Постель. С некоторым смущением он закидывает руки за шею мужчины и далее позволяет вести себя сквозь пахнущую лиственничным дымом прихожую, и по ступеням, выложенным мягкой дорожкой – наверх. Все это вызывает какую-то давнюю ассоциацию с борьбой, мужским спортом, когда крепкие тела напирают одно на другое, скользят, бьются, но не для того, чтобы сделать вред, а вовсе даже наоборот, чтобы под предлогом сражения проявить друг к другу нежность и привязанность. Он поддается сильным рукам, позволяет завести себя в комнату на втором этаже, посадить на кровати, снять пальто и свитер.
Вильгельм Опитц – потому что именно так представляется мужчина, указывая на собственную грудь пальцем – прикрывает его шерстяным пледом и из чьих-то рук, которые на мгновение появляются в щелке двери, принимает чашку с горячим, аппетитным бульоном. Когда Мечислав пьет маленькими глотками, Вильгельм Опитц поднимает палец вверх (в этот момент до Войнича доходит, сколь существенной частью для Вильгельма является этот палец) и говорит на мягком, немного забавном немецком языке:
- Я писал профессору Соколовскому, что вам следовало ненадолго остановиться в Бреслау. Поездка слишком долгая и мучительная. Я говорил.
Бульон приятным теплом разливается по телу Войнича, и до бедняги уже не доходит, что он засыпает. Мы остаемся с ним ненадолго, слушая его спокойное дыхание, нас радует то, что его легкие успокоились.
Теперь наше внимание привлекает тонюсенькая, словно острие ножа, полоска света, впадающая в комнату из коридора, и которая задерживается на фарфоровом ночном горшке под кроватью. Нас привлекают щели между досками пола – и там мы исчезаем.
Без четверти семь Войнича будит звук трубы, в результате чего длительное время он не может сориентироваться – где находится. Мелодия была исполнена явно фальшиво, что его развеселило и привело в хорошее настроение. Она показалась ему знакомой, но каким-то таким образом, который касается вещей столь простых, что кажутся буквально гениальными. Ему кажется, что они были, и будут всегда.
Мечислав Войнич состоял из недугов, в которых лучше всего ориентировался даже не он сам, а его отец, Януарий Войнич, вышедший на пенсию чиновник и помещик. Этими недугами он управлял как большой знаток, с уважением и тактом, относясь к доверенному ему имуществу в виде сына с огромной ответственностью и – это понятно – любовью, хотя и лишенной какой-либо сентиментальности и всех тех "бабских нежностей", которые он так ненавидел.
Один из тех недугов, в формировании которого он принимал некое участие были преувеличенные опасения сына, а не подглядывает ли кто-то за ним. Так что юный Войнич очень много внимания уделял чужому взгляду, проверкам: а не следит ли за ним кто-то из-за угла, через окно, в котором загнулась занавеска, сквозь дырку от ключа. Осторожность и подозрительность отца переродились в навязчивые мании сына. У него было чувство, словно бы чужой взгляд был чем-то липким и присасывался к нему словно мягкое и отвратительное ротовое отверстие пиявки. Потому-то всегда, в любом помещении, в котором ему приходилось провести ночь, он тщательно осматривал шторы на окнах, затыкал дырку от ключа комком жеваной бумаги, проверял возможные отверстия в стенах, щели между досками, даже заглядывал за висящие картины. В пансионатах и гостиницах подглядывание – штука не такая уж и нереальная; как-то раз, когда они с отцом остановились в Варшаве в гостинице во время одного из связанных со здоровьем визитов у специалистов, юный Войнич открыл постоянную дыру в стене, неуклюже замаскированную богатым узором обоев, и, конечно же, заклеил ее шариком из хлеба, а когда утром попытался выяснить, откуда и кто мог наблюдать за гостями, открыл, что за стеной находится черная лестница, используемая гостиничной обслугой. Так вот оно как! Выходит, никаких навязчивых представлений у него не было! Люди таки подглядывают. Они обожают глядеть на человека, который этого не осознает. Оценивать, сравнивать. И такой подглядываемый делается беззащитным, делается ничего не осознающей, бессильной жертвой.
Проснувшись, Войнич сразу же занялся написанием сообщения для отца, чтобы успокоить того. Вроде как речь шла о паре простых слов, только дело шло не самым лучшим образом, рука была онемевшей и слабой. Поэтому все свое внимание Мечислав сконцентрировал на своих пальцах, что управляли перемещением грифеля карандаша по кремовой бумаге оправленного в кожу блокнота. Нас увлекает это движение, нам оно нравится. Оно очень похоже на те же крутые линии и спиральные орнаменты, которые прокладывают под землей дождевые черви, и которые в древесном стволе проделывают древоточцы. Войнич сидел в кровати, опершись на две могучие подушки. Перед ним было хитроумное приспособление – нечто вроде столика без ножек. Нижней частью этого приспособления была подушка, набитая горохом – и таким образом она легко устраивалась на коленях пишущего.
Поначалу появились две цифры, образующие число "13", затем прямая черточка и крестик – "IX", н а за ними очередные четыре цифры, складывающиеся в "1913". Потом из загогулин появилась надпись: "Гёрберсдорф", более толстая, чем остальные буквы. С особенной торжественностью был выписан умляут. После того уже карандаш двинулся по бумаге ровно и упорно. Графит трещал, бумага поддавалась под округлыми формами букв.
Комнатка была скромной, но устроена с удобствами. Два окна выходили на улицу и на речку перед домом, но этот вид заслоняли связанные крючком нитяные занавески. Под одним из окон стоял круглый столик и два удобных, с мягкой обшивкой, правда, уже несколько потертых стула, почти кресла – очень милый уголок для чтения, если бы кому захотелось. Слева от двери находилась кровать с деревянным, красиво украшенным изголовьем, а возле нее – шкаф. Туалетный столик был поставлен справа от двери. Стены были покрыты обоями из ткани в широкие светло-голубые полосы, и из-за этого комната казалась более высокой и просторной, чем была на самом деле. На стене висели гравюры из экзотических краев: стадо зайцев и стая гиен.
Мечислав Войнич коротко описал по-польски свои впечатления от поездки, пересчитывая тысячу девятьсот стоп на метры (у него вышло их почти что пятьсот), и он наносил эти числа на эскиз карты, изображавшей его путешествие из Львова досюда. Краткие комментарии касались, в основном, питания в дороге. Например, к местности "Вроцлав/Бреслау" юноша приписал: "Желтый тыквенный суп, на второе: пюре со шкварками, капуста и котлета, совершенно как наша свиная отбивная. На десерт ванильный пудинг с безе и компот из ежевики, очень вкусный. Снизу прибавил: "Заплатил 5 марок". Он обещал отцу, что ежедневно станет писать ему хотя бы несколько строк, лучше всего – про самочувствие, но, если говорить по сути, он не знал, как себя чувствует, поэтому предпочитал высылать во Львов кулинарные рецепты или географические сведения.
Раздался тихий стук в дверь и, прежде чем юноша успел произнести "прошу", кожаный башмак всунулся в щель между косяком и дверью и осторожно открыл ее; за башмаком появились черные складки юбки, кружево фартука и поднос с завтраком, который быстро очутился на столике. Башмаки, кружева и фартук исчезли точно так же быстро, как и появились, а ошеломленный Войнич успел лишь натянуть на себя плед и пробормотать какое-то приветствие с благодарностью. Он был настолько голоден, что его интересовала исключительно еда.
Сейчас он опишет ее в своей записной книжке: яйца вкрутую, парочка, в милых фаянсовых рюмочках, прикрытых шапочками в форме кур; украшенные петрушкой ломтики овечьего копченого сыра; шарик желтого-прежелтого масла, поданный на листке хрена; блюдце пахучего смальца с небольшим ножом для намазывания; порезанная на кружочки редиска, корзиночка разного размера булочек, светлых и темных; абрикосовый джем в стеклянной посудине; кружка густого какао и небольшой кофейник с кофе.
После точки блокнот был с треском захлопнут, а Войнич с аппетитом съел все, что было на подносе, и, подкрепившись завтраком, встал. Прикрыв спину пледом, он пошаркал к своему баулу, откуда извлек приличным образом сложенный набор белья, после чего взялся за умывание. И когда он вытирал лицо полотенцем, пропитавшимся присутствующим повсюду в пансионате запахом хвойных деревьев, как живой вернулся к нему образ их дома в деревне, и сушимого зимой на чердаке белья, которое Глицерия заносила туда в ведерках, когда на дворе лил дождь. Вернулся образ чердака, вечно наполненного пылью, и вид из его окошек, называемых бычьими глазами – образ полей и небольшого парка, а еще горьковатый запах гниющей зелени помидоров, кукурузы, фасоли на шестах. И по законам некоей не до конца понятной синестезии он переносил тот образ на телесные впечатления: шероховатость одежды, упругость воротничков, острота свежевыглаженных брюк и прижим жесткого кожаного ремешка. И как раз там, на чердаке, когда только мог, когда оставался сам и на миг находился далеко от отцовской муштры, он раздевался донага и окутывался атласной скатертью, и чувствовал, как чудесно ее бахрома ласкает его бедра и икры, и он думал: как чудесно было бы, если бы они, словно древние греки, могли ходить в таких вот хитонах из скатертей. Сейчас же, вспоминая ту атласную тогу, он одевался и радовался, что наконец-то чувствует себя сильным и отдохнувшим.
Мы свидетели того, как на его худощавом теле слоями появляется одежда, так что в конце его фигура совершенно не похожа на вчерашнюю, кашляющую и с серой лицом, стоит с пальцами на дверной ручке, с закрытыми глазами, представляя себе, как она презентовалась бы в глазах кого-нибудь, кто бы мог сейчас глядеть на нее. Выглядит он хорошо – худощавый молодой мужчина со светлыми волосами и с деликатными чертами лица в серых брюках в полоску и шерстяном коричневом жакете. Через мгновение он решительно открывает дверь.
Нет, мы не считаем это навязчивой идеей, самое большее – невинной гиперчувствительностью. Люди обязаны привыкнуть к тому, что за ними наблюдают.
Войнич спустился вниз около десяти, поскольку ему предстояло обследование в курхаусе[1]. Во всем доме из-за маленьких окон, весьма редко размещенных в стенах, царил полумрак – это было типичным для горской архитектуры. В большой комнате располагался овальный стол, покрытый толстой узорчатой скатертью, софа и несколько стульев; под стеной стояло пианино, о его редком использовании свидетельствовали следы пальцев на лакированной крышке и стопка пожелтевших нот. Висящая рядом небольшая полочка была заставлена книжками о регионе, окрестных лыжных трассах и памятных местах. В огромном застекленном буфете белел красивый фарфоровый сервиз с кобальтово-синими сентиментальными картинками, изображавшими овечек и пастухов.
-
Поделиться книгой: