Увидеть Венецию и… (диалог с Иосифом Бродским)

Изучая лицо этого города семнадцать зим, я, наверно, сумею нарисовать портрет этого места если и не в четыре времени года, то в четыре времени зимнего дня.

Иосиф Бродский, «Fondamenta degli incurabili»

Иногда путешествия случаются нежданно-негаданно. В один день вдруг рождается безумная идея куда-нибудь рвануть, а спустя несколько недель ты уже в приятном возбуждении пакуешь чемоданы и изумляешься тому, как чудесно все сложилось: появилась возможность улизнуть с работы, бросить семью и дом, к тому же на тебя свалились неожиданные деньги. Именно такой, «скоропостижной», оказалась моя поездка в Венецию в компании двух «лягушек-путешественниц» – Инны и Ольги.

Однажды, незадолго до Нового года, Инна как бы невзначай упомянула о ежегодном венецианском карнавале, который обычно начинается в середине февраля. Выдержав паузу, она вкрадчиво спросила нас с Ольгой, не хотим ли мы сообразить на троих поездку в Италию и поучаствовать в праздничном веселье. Ольга для приличия немного поломалась: все-таки середина года, неизвестно, отпустят ли с работы, – однако авантюрный дух пересилил доводы разума, и она легко позволила себя уговорить. У меня в тот момент пасьянс жизненных обстоятельств сходился как нельзя более удачно, поэтому я, не задумываясь, тоже объявил о своем участии в этом проекте.

Инна охотно взяла на себя роль организатора и обязала нас изучить путеводители и прочие материалы, чтобы решить, как мы будем целую неделю погружаться в культуру Венеции. Я не был в восторге от идеи заранее знакомиться с городом по книгам и фильмам, однако Инна была непреклонна и вручила мне эссе Бродского «Набережная неисцелимых»1, велев проникнуться венецианским духом, который, мол, переполнял страницы книги.

Некий «дух» и вправду парил над витиеватым текстом Иосифа Бродского: он поднимался над строками клочьями тумана и меланхолично оседал в сознании, плотно окутывая его и пропитывая сырым воздухом венецианской зимы. Сквозь этот туман перед глазами у меня проступал образ Венеции – слегка потасканной, местами затертой до дыр соблазнительницы, что веками глядится в воду городских каналов и в ее зыбкой поверхности видит себя вечно юной, пышной красавицей.

Позже, прогуливаясь по узеньким венецианским улочкам, я неоднократно ловил себя на мысли, что у меня в памяти всплывают целые куски из этой книги. Я невольно сравнивал свое восприятие сегодняшней Венеции с опытом Бродского, бродившего по тем же местам несколькими десятилетиями ранее. И теперь, наяву окруженный каналами, храмами и дворцами Вечного города, я снова и снова принимался вести мысленный диалог с поэтом – он-то и лег в основу моего эссе.

***

«Небо было полно зимних звезд, как часто бывает в провинции. Стоило лишь оглянуться, чтобы увидать Стацьоне во всем ее прямоугольном блеске неона и изысканности, чтобы увидать печатные буквы: VENEZIA. Но я не оглядывался. Затем ниоткуда возникла широкая крытая баржа, помесь консервной банки и бутерброда, и глухо ткнулась в причал Стацьоне. Горстка пассажиров выбежала на берег и устремилась мимо меня к станции».2

Из аэропорта наше трио прибыло на Stazione Venezia Santa Lucia, когда зимние сумерки предельно сгустились и до момента полного перехода природы в ночной режим оставалось не более получаса. Венецианский вокзал c его обширной площадью – единственное место в городе, связанное с материком пуповиной железнодорожного и автотранспортного моста. Здесь можно было в последний раз полюбоваться машинами и автобусами, чтобы затем полностью окунуться в островную жизнь, не предполагавшую наземный транспорт.

Поплутав в темноте по незнакомой местности, мы преодолели гигантский аркообразный виадук и вышли к набережной. На итальянский язык понятие «набережная» переводится словом fondamenta: в самом звучании его – фундаментальность, незыблемость, глубина, основа. Так как отныне нам предстояло повсюду передвигаться по воде, мы изучили на причале несложную схему движения vaporetto (венецианского речного трамвайчика) и отправились в первое путешествие по городским каналам – в один из старейших районов города Каннареджо. Там располагалась гостиница «Три арки», где нам предложили поселиться. Оказалось, отель стоит прямо у причала, буквально в трех метрах от канала. Немудрено, что по утрам, после ночных приливов, высокое гостиничное крыльцо было мокрым, а набережную заливала вода, вышедшая из берегов. Венецианцев, носящих дорогую и элегантную обувь, это не напрягало, ну а нас и подавно. Наоборот, было весело ходить по деревянным настилам, которые сооружали специально на случай небольшого затопления.

«В зиме всегда есть что-то антарктическое. Так как батареи соблюдают свои неритмичные циклы даже в отелях, ты дрожишь и ложишься спать в шерстяных носках. Только алкоголь способен смягчить удар полярной молнии, пронзающей тело при первом шаге на мраморный пол. Если вечером ты работаешь, то зажигаешь целый парфенон свечей – не ради настроения или света, а из-за их иллюзорного тепла; или перемещаешься на кухню, зажигаешь плиту и закрываешь дверь. Все источает холод, особенно стены. Против окон не возражаешь, потому что знаешь, чего от них ждать. Они, в сущности, просто пропускают холод, в то время как стены его копят».

С той поры, как Бродский впервые приехал в Венецию в середине 70-х, здесь многое изменилось. Зимы перестали быть «антарктическими» – в феврале жители города вполне довольствуются легкими курточками и толстовками, а шапки носят исключительно из соображений стиля. Гостиницы, к счастью, больше не шокируют постояльцев холодовыми атаками со стороны пола и стен: по крайней мере, в нашем номере всегда было тепло и уютно. Алкоголь же если и потребляется, то не ради согревания замерзших конечностей, а в лучших дионисийских традициях – для увеселения духа.

Вечерами мы частенько выпивали в отеле, потому что в двух минутах от причала обнаружили неисчерпаемый винный погребок. Это был крошечный магазин, где дешевое, но качественное спиртное продавал добродушный старичок Альберто – потомственный виноторговец в пятом поколении. Позади длинного деревянного прилавка стоял ряд пузатых винных бочонков, и хозяин с удовольствием наполнял нам литровые бутылки белым Prosecco, красным Amarone или розовым шампанским Valpolicella. Попутно он рассказывал, как эти вина делают и где хранят. Протягивая бутылку, Альберто неизменно задерживал нас на несколько минут, предлагая попробовать еще несколько сортов совершенно бесплатно. Он выставлял на прилавок одноразовые бокальчики и щедро плескал в них то одно, то другое вино из своего богатого ассортимента. Случалось, что уже после посещения этого чудесного магазинчика я был навеселе – впрочем, я всегда слыл никудышным пьяницей.

К Альберто мы обычно наведывались по утрам, по пути в город. Возвращаясь же в гостиницу после многочасовых блужданий, обязательно заглядывали в продуктовую лавку синьора Риккардо. Его магазин тоже стоял рядом с нами – ну что за чудо-район, все прелести жизни под рукой! Риккардо – высокий, худой мужчина с седеющей шевелюрой и ироничным взглядом за стеклами модных очков – больше походил на артиста, чем на продавца съестного. За прилавком он работал элегантно, как за дирижерским пультом: взмах руки – и ветчина с сыром горгонзола нарезаны тончайшими пластиками; еще взмах – и все виртуозно упаковано в фирменную бумагу. После фееричных шоу Риккардо мы даже представить не могли, что будем покупать продукты у другого продавца. Правда, в его магазине мы еще и здорово экономили на еде. Со здешними ценами вряд ли будешь каждый день обедать в ресторанах, поэтому у синьора Риккардо мы покупали мясо, сыр, горячий хлеб, оливки, полусушеные помидоры в оливковом масле – словом, все необходимое для полноценного ужина в гостиничных условиях.

Нагруженные провиантом, мы возвращались в наш славный отель, где за стойкой сутки напролет сидел сухонький администратор в черном кардигане – медлительный, как черепаха. Мои спутницы почему-то думали, что его зовут Джузеппе (наверное, из-за сизого носа), но он оказался банальным Антонио. Рядом со стойкой был уголок с потертой мебелью, огороженный веревкой, как в музее. После долгих раздумий над смыслом этого ограждения мы решили, что кресла с позолоченными спинками и ножками – антиквариат. Кто знает, может, эту мебель сделали еще в XVI веке – Венецию не удивишь лохматой стариной!

Остальное убранство гостиницы было как бы венецианским. Мы жили в недавно построенном корпусе, и говорить о раритетах там не приходилось. Пластиковые окна, современная сантехника, «отмычки» номеров со штрих-кодом – везде признаки нового времени. Разве что люстра из муранского стекла, обои с венецианским узором да резная спинка кровати напоминали о традиционном убранстве.

Впрочем, я бы не хотел попасть в Венецию времен Иосифа Бродского и умирать от холода в грошовом номере с полурассыпавшимися гобеленами и медными кранами девятнадцатого столетия, откуда никогда не течет горячая вода. Я вполне доволен недешевым комфортом нашего стилизованного века – а на подлинники старины можно и в музее полюбоваться…

***

«Это город для глаз; остальные чувства играют еле слышную вторую скрипку. Одного того, как оттенки и ритм местных фасадов заискивают перед изменчивой мастью и узором волн, хватит, чтобы ринуться за модным шарфом, галстуком и чем угодно. Ваш глаз как-то догадывается, что все эти вещи выкроены из той же ткани, что и виды снаружи, и не обращает внимания на свидетельство ярлыков. И в конечном счете глаз не так уж неправ, хотя бы потому, что здесь у всего общая цель – быть замеченным».

Мне кажется, если бы Бродский хоть раз приехал в Венецию во время карнавала, он вряд ли написал бы, что «зима – время года, бедное красками даже в Италии». Вот уж когда цветовая нагрузка на глаз достигает здесь наивысшей точки! Вот уж когда «цель быть замеченным» приобретает черты поголовной мании!

Во время карнавала люди готовы на всяческие ухищрения, лишь бы на них обратили внимание. Этому весьма способствует конкурс карнавальных костюмов – каждый раз он привязан к какой-то определенной теме. Например, в год нашего путешествия наряды участников представляли собой вариации на тему «Природа». Несомненно, фантазию людей стимулирует денежный приз, предусмотренный за лучший костюм, но многие и без этого охотно рядятся кто во что горазд и выходят на улицу, создавая необыкновенно праздничное настроение. Венеция и в обычное время – словно сцена с грандиозными декорациями, но когда ее наводняют люди в масках и костюмах разных эпох, ощущение театральности усиливается в разы.

Открытие карнавала состоялось прямо на нашей Fondamenta di Cannaregio, и будь у нас в номере балкон, выходящий на набережную, мы могли бы наблюдать праздничную «движуху», не покидая отеля. Многие венецианцы так и поступали: причудливо разодетые, они целыми семьями выходили на балконы своих палаццо, облепивших канал с обеих сторон, и там вовсю дурачились. Они вели оживленную словесную перепалку с ряжеными персонажами, что расхаживали по набережной. Тон для их «перебранок» задавали два веселых оркестра: они тоже состязались друг с другом, стоя на противоположных берегах. На нашей стороне музыку выдавали парни с духовыми инструментами, а бойкий диалог с ними вели барабанщики в потешных желтых балахонах.

Тех, кто в праздничной суматохе желал выделиться больше других, было видно издалека. Вне конкуренции находились два клоуна на ходулях – ростом едва ли не с палаццо. Одетые в белые сюртуки и километровые красные брюки, эти дяди-стёпы выдували гигантские мыльные пузыри – на радость стайке принцесс в позолоченных коронах. На фоне клоунов почти пигмеем смотрелся один двухметровый человек – впрочем, он тоже нашел способ привлечь к себе внимание. Здоровяк вымазал лицо и шею черной краской, натянул облегающий черный костюм, а сверху напялил оранжевую юбочку в духе африканских охотников. Всем желающим он раздавал спелые бананы, протягивая их на острие копья.

Некоторые скромняги исподтишка хулиганили, удивляя народ какой-нибудь потешной выходкой. Один немолодой весельчак, облаченный в монашескую рясу, предложил Инне с ним сфотографироваться. Я навел на эту парочку фотоаппарат, как вдруг он быстро вытащил из-под рясы полуметровый резиновый фаллос, буквально «перечеркнув» им кадр – в результате, эта штуковина и стала центром композиции.

Некоторым индивидам не требовались никакие костюмы и маски – они сами были воплощением Вечного Карнавала Жизни. У облезлой стены одного палаццо я заметил трех старух в роскошных мехах. Внешность у них была совершенно убойная. Первая особа – седовласая, с красным агрессивным маникюром – накинула норковый полушубок на сугубо молодежное платье с аляповатым узором. Она раскуривала трубку и заходилась от смеха, рассказывая что-то своей подагрической подруге. Та стояла, скрюченная всеми артритами и радикулитами, в мягких домашних тапочках и расстегнутой норковой шубе до пят, почесывала редкие кудряшки непонятного окраса и тоже прихихикивала. Третья дама, одетая в расшитые серебром черные брюки, манто из чернобурки, с лисьей шапкой на голове, держала за ручку продуктовую тележку и кокетливо стреляла глазами по сторонам, словно желая познакомиться с интересным мужчиной. «Венецианские проститутки на заслуженном отдыхе» – такой диагноз поставила Ольга этим трем грациям.

Но и меховые дивы тускнели перед Матроной-В-Окне – пожилой венецианкой, которую я случайно увидел в открытом окне. Она одиноко сидела в своей квартире на втором этаже палаццо – в тусклом платье болотного цвета, обрамленная старыми зелеными ставнями. Слегка сдвинув брови, женщина с безучастным выражением лица наблюдала за течением карнавала. Мимо нее проплывали разноцветные воздушные шары; по ярко-зеленой воде скользили празднично изукрашенные лодки; внизу на подмостках смеялись, ссорились и непрерывно сменяли друг друга Персонажи: арлекины и пьеро, пираты и феи, королевы и принцы. Однако ни сиюминутные настроения Масок, ни царящая вокруг суета не вызывали у нее даже тени интереса. Она была выше Карнавала Жизни, не принимала участия в бесконечно разыгрываемом спектакле Вечного города и лишь бесстрастно наблюдала за ним со стороны. На мгновение мне почудилось, что Матрона-В-Окне – это и есть Венеция: старый, усталый и неподвижный город, что вынужден без конца созерцать одну и ту же веселую, но весьма поверхностную постановку, из которой он давным-давно вырос…

«В Венеции двуногие сходят с ума, покупая и меняя наряды по причинам не вполне практическим; их подначивает сам город. Вот почему люди, только попав сюда, оголтело атакуют прилавки. Окружающая красота такова, что почти сразу возникает по-звериному смутное желание не отставать, держаться на уровне. Город дает двуногим представление о внешнем превосходстве, которого нет в их природных берлогах, в привычной им среде. Вот почему здесь нарасхват меха, наравне с замшей, шелком, льном, хлопком, любой тканью».

Венеция – это большая барахолка, и была она барахолкой с самого начала. Выдающиеся произведения искусства и прочие духовные ценности всегда создавали здесь с одной целью: повыгоднее все это продать. Недаром Шекспир назвал свою комедию «Венецианский купец», а не, скажем, «Венецианский дож» или «Венецианский монах». Купец, торговец – ключевая фигура города, где главная цель существования – максимальная нажива. К слову сказать, ростовщик Шейлок из шекспировской комедии жил в еврейском Гетто, а находится оно в районе Каннареджо, в пяти минутах ходьбы от нашего отеля. Так что мы имели возможность пройтись наяву по некогда презираемому венецианцами закрытому кварталу, где хаживали герои бессмертной пьесы Шекспира. И сегодня там на площади у фонтана сидят венецианские евреи, похожие на воронов благодаря своему черному одеянию и кипе на макушке. К счастью, изгоями их больше не считают, и они не обязаны подчиняться унизительным правилам, что придумало для них государство в Средние века…

Как и столетия назад, Венеция бойко торгует предметами роскоши, рассчитанными, прежде всего, на туристов, поток коих из года в год лишь увеличивается. Надо отдать венецианским мастерам должное: они продолжают создавать великолепные вещи исключительного качества.

На острове Мурано, родине стекла, по сей день производят вручную предметы интерьера (люстры, вазы, канделябры, зеркала) и ювелирные украшения – стоят они, правда, баснословных денег. Мы заглянули в выставочный зал, куда безденежная туристическая шваль вроде меня даже не заглядывает: уж слишком серьезные там ценники. Одна невероятная люстра, в струящихся подвесках которой, казалось, одновременно преломлялся свет солнца, луны и всех звезд во вселенной, стоила восемнадцать тысяч евро – и это учитывая тридцатипроцентную скидку.

Остров Бурано на протяжении веков славится тончайшим кружевом. Развешанные по стенам магазинчиков ажурные салфетки, скатерти, полотенца и постельные комплекты – зрелище, безусловно, захватывающее. Да и сам остров – весьма колоритное местечко. Там каждый дом выкрашен в индивидуальный цвет: желтые, красные, зеленые, сиреневые здания тесно жмутся друг к другу, а их перевернутые двойники отражаются в зеркальной поверхности каналов. От этого город с домиками в два-три этажа кажется сказочным и почти игрушечным. История гласит, что изначально Бурано был рыбацким поселком и здания уже тогда красили в разные цвета – якобы для того, чтобы рыбаки, возвращаясь из моря, могли отыскать свое жилище. Эта традиция закрепилась, и государство яростно принялось ее охранять, поэтому сегодняшние владельцы не имеют права перекрашивать собственные дома иначе как с письменного разрешения властей. Ничего не поделаешь, венецианские власти всегда любили доводить традиции до полного абсурда…

Принято считать, что вся Венеция – это театральные подмостки, поэтому многие постановщики популярной пьесы под названием «купля-продажа» выбирают для действа декорации поэффектнее. Иногда вещи продаются там, где их меньше всего ожидаешь увидеть.

На острове Торчелло мы заглянули в одну маленькую забегаловку. Там стояло всего четыре обеденных столика, зато стены были увешаны гобеленами с видами Сан-Марко и прочими достопримечательностями Вечного города. На полках стояли в ряд диванные подушки с вышитыми карнавальными масками, а на черных бархатных щитах красовались белоснежные салфетки из буранского кружева. Под товар приспособили даже деревянную лестницу, что вела на второй этаж: на плечиках, прикрепленных к перилам, висели стильные вещи дамского гардероба с элегантными ценниками. Я не удержался, купил здесь небольшой гобелен «под старину» и миниатюрную подушечку, на которой была вышита люрексом венецианская красавица.

Однако самой неожиданной торговой точкой оказалась бывшая церковь, знаменитая тем, что в ней венчали (а может, отпевали) Антонио Вивальди. Сегодня в храме идет бойкая торговля музыкальными инструментами и компакт-дисками с классическими хитами. Словно божье благословение, из-под сводов церкви на людей льются звуки произведений Вивальди: гениальный венецианец знал, что за хорошую музыку не грех хорошо заплатить, поэтому наверняка одобрил бы торговлю музыкальными шедеврами в святых стенах…

***

«Вода похожа на нотные листы, по которым играют без перерыва, которые прибывают в партитурах прилива, в тактовых чертах каналов, с бесчисленными облигато мостов, не говоря уже в скрипичных грифах гондол. В сущности, весь город, особенно ночью, напоминает гигантский оркестр, с тускло освещенными пюпитрами палаццо, с немолчным хором волн, с фальцетом звезды в зимнем небе».

Несомненно, Венеция музыкальна в той же мере, в коей музыкально само море – породившее этот город, воспитавшее его и сообщившее ему ритм своего загадочного существования. Музыка начинается, едва мы ранним утром покидаем гостиничный дворик. Необыкновенно прозрачный воздух вибрирует от наполняющего его острого аромата моря, и эта радостная вибрация тут же передается мне, заставляя еле заметно дрожать изнутри в предчувствии новых ощущений от знакомства с городом. Эту дрожь можно сравнить разве что с колебанием гитарной струны, к которой едва прикасается рука музыканта: звук от касания еще не слышен, но уже можно уловить тень чуть изменившегося настроения, зарождение особой атмосферы.

Ты идешь по набережной и краем глаза ловишь неустанное движение воды в канале. Твое тело поневоле подхватывает расслабленный ритм этого движения, и ты незаметно для себя принимаешься раскачиваться изнутри в такт древней мелодии моря. К этому ритму внезапно присоединяется новый, рожденный гулким звуком далекого колокола. Твое безмятежное внутреннее раскачивание чуть сбивается, на миг замирает, но тут же настраивается на новый ритм и благодаря ему нарастает, становится шире – ты начинаешь вибрировать уже на волне целого города, где жизнь приходит в движение после ночного покоя.

Пройдя до конца пока что немноголюдную набережную Каннареджо, мы сворачиваем налево и попадаем в оживленную суету торговой улицы с овощными, фруктовыми и рыбными лотками. С головой окунаемся в музыку венецианского диалекта, вобравшего в себя и мягкий звук воды, что лениво плещется у набережной, и рокот волн, бьющихся о скалы в открытом море. Однородный ритм воды и колокольного звона, определявший до сего момента твое размеренное, неторопливое движение, поглощается аритмичным биением пульса этого места. Как невозможно расписать по часам и минутам ритм-партию морского прибоя, так же невозможно предвосхитить ритмический рисунок жизни торговой улицы: ее пульсация зарождается стихийно и меняется от такта к такту, превосходя по сложности самую изощренную джазовую импровизацию. Музыку рынка нельзя предугадать, но ее можно прочувствовать и безоговорочно отдаться ей, как отдаешься волшебным звукам сонаты. И тогда ты вольешься в этот непредсказуемый ритм, став одним из сотен его творцов.

Увлекаемые потоком венецианцев и туристов, мы добираемся до конца рынка с его какофонией звуков и сворачиваем на беспорядочно ответвленную улицу, где опять мало людей. Витающее в воздухе ощущение музыкальности постепенно уплотняется и наконец-то материализуется в звуках живой музыки. Это квинтет уличных скрипачей исполняет зажигательную мелодию явно средиземноморского происхождения. Мы с улыбкой проходим мимо, бросая в раскрытый футляр монеты в один-два евро: они со звоном ударяются о горсть уже лежащих на дне денег, обогащая пьесу новыми звуковыми нюансами.

Мы выходим к каналу на какой-то совсем узкой улочке – по обе стороны неутомимую воду сдавливают старые, усталые здания, повернутые к ней невзрачной задней частью. Своеобразный ритм здесь создают веревки с бельем, натянутые между домами на уровне верхних этажей: подобно тактовым чертам, они через определенные промежутки разделяют водный нотоносец на части. Видим, как из-за поворота выплывает черная лакированная гондола с двумя пассажирами. Непрерывно скользя в своей лодке по «нотоносцу», гондольер словно считывает с него музыку, исполняет с листа неаполитанскую песню – разумеется, о море, солнце и любви. Здесь идеальное акустическое пространство: голос певца, отражаемый водой и стенами зданий, обладает необыкновенной полетностью и полнотой звучания.