Исправительная академия

Я кивнул.

— Не спорю. Это перебор. Значит, понесу наказание. Изворачиваться не буду, выбора, чую, все равно нет.

Да уж, ситуация, как говорится, патовая. Интересный поворот сюжета в этом кино. Настоящий Володя, конечно, отжег напалмом. Надо умудриться так накосячить за один вечер. Может убейся он в самом деле, семья бы вздохнула с облегчением. Держать рядом с князем такое позорище себе дороже. Сплошные убытки — финансовые, репутационные. Да и нервы такой отпрыск наверняка выматывал.

Но только вот теперь вместо Володи был я, а я очень хотел жить, причем жить спокойно. Ну интересно мне стало, чем все это закончится! А ничем хорошим оно, судя по всему, заканчиваться не собиралось.

— Набил бы тебе лицо и переломал каждую кость, честное слово, — прошипел Алексей. — Да толку? Все равно залечишься, а делу это не поможет. Теперь отец с дедом будут умасливать чинуш, чтобы замять этот скандал. Но все равно слухи уже понеслись по городу, так что не жди, что на этот раз тебе все сойдет с рук…

Он не договорил — умолк, прислушавшись к шуму, доносившемуся с первого этажа.

— Приехали, — сказал он и поднялся с кровати. — Пойду встречу.

— А мне что делать?

— Молиться, чтобы радость деда от твоего возвращения к жизни перевесила его желание самолично тебя придушить.

Алексей расправил пиджак и торопливо вышел. Я сполз с кровати, нашел брошенную в угол книгу и сунул под подушку. Потом дочитаю, как все устаканится. Живот начал урчать от голода — видимо, усиленная регенерация требовала потребления многих тысяч калорий. Но звонить слугам не хотелось. Сперва бы понять, как себя вести, чтобы влетело с правом прощения.

Но подумать мне не дали.

В дверь робко постучали, словно спрашивали разрешения войти. Ну хоть кто-то проявил уважение к болезному.

— Заходите! — крикнул я и натянул одеяло по самые подмышки. Хорошо бы раздобыть одежду и облачиться самому. Чем меньше народу увидит печать, тем лучше.

Створки заскрипели и медленно отворились. Пожилой мужчина в ливрее слуги — больно уж он походил на ряженного в униформу швейцара в каком-нибудь дорогом отеле — катил перед собой пустое кресло.

— Владимир Андреевич, с возвращением, — добродушно улыбнулся мужчина. — Вижу, дар родовой работает — вон, уже и раны затягиваются…

— Простите, я не помню, как вас зовут. Головой ударился.

— Лука я, ваше сиятельство. Лука Афанасьевич, — старичок подкатил кресло ближе. — Их сиятельства Николай Валерианович и Андрей Николаевич требуют вас к себе.

— А это еще зачем? — я указал на кресло-каталку.

— Так вы ж раненый у нас…

— Бросьте, Лука Афанасьевич, — я встал, прикрываясь одеялом. — Сам пойду, своими ногами. Что мне сейчас по-настоящему нужно, так это одежда.

— Владимир Андреевич, так то ж приказ…

— Что мне, в первый раз приказы нарушать? — я улыбнулся старику. — Да и вас заставлять катить такую тяжесть я ни за что не буду. Еще же и по лестнице, небось, придется спускаться…

— Не придется. Вас ожидают в верхней гостиной.

— Тогда еще проще. Лука Афанасьевич, поройтесь, пожалуйста, в платяном шкафу и дайте что-нибудь, что не будет раздражать их сиятельств.

Заставлять старика, да еще такого божьего одуванчика, здоровенного лба тащить, пусть и на колесах? Князь там с дуба рухнул?

Не знаю, обиделся или, наоборот, обрадовался Лука Афанасьевич, но бодро подвинул кресло-каталку к стене и принялся копошиться в массивном шкафу.

— Я бы выбрал это, — он положил передо мной простые коричневые брюки и хлопковую рубашку. — Дед ваш излишеств не любит. Все же военный человек, аскет…

— Прекрасно. Спасибо, Лука Афанасьевич. Вас не затруднит подать белье и обувь?

Через пару минут передо мной выросла стопка одежды, и я отпустил слугу за дверь. Старичок пытался возмущаться — дескать, всегда помогал мне одеваться, а тут я еще и калечный. Но я был непреклонен. Пусть думают, что сильно башкой треснулся. На травму головы можно списать любую прихоть.

По-хорошему, кое-какие привычки или особенности поведения этого отморозка Оболенского надо бы сохранить. Но я не знал, как именно он общался со слугами, каким тоном разговаривал и какие обороты речи использовал. Перемена будет слишком заметной.

С другой стороны, если это будет перемена к лучшему, может и прокатит?

— Готов, — сказал я дожидавшемуся у дверей Луке Афанасьевичу. — Проводите меня, пожалуйста, к их сиятельствам.

Дедок почему-то улыбнулся себе в усы, но ни слова не сказал. Мы шли по застеленному ковром коридору, лишь подтвердившему мою догадку о старинном доме. Точнее, зданию могло быть и меньше сотни лет, но убранство создавали явно под старину.

Стены на одну треть от высоты были убраны деревянными панелями, а выше их обили тканевыми обоями. Всю дорогу меня сопровождали картины в строгих деревянных рамах — пейзажи, сцены охоты, изысканные натюрморты и жанровые портреты. Освещение было электрическим, но бра стилизовали под старинные настенные подсвечники.

Наконец Лука Афанасьевич остановился перед широкими двустворчатыми дверями.

— Прошу, Владимир Андреевич, — слегка поклонился он. — С Богом.

— Спасибо, — искренне поблагодарил я.

Казалось, во всем этом доме обо мне заботились лишь красавица-мать да этот старый слуга. Но Анастасия Павловна, раз уж была женой наследника князя, не была урожденной Оболенской. А Лука наверняка происходил из простого люда. Так что, выходило, что среди урожденных Оболенских у меня пока что друзей не было. Впрочем, неудивительно. Такого придурка-сына я бы сам хотел придушить.

Без стука я потянул дверную ручку на себя и вошел внутрь.

— Добрый день, ваши сиятельства.

Верхняя гостиная явно предназначалась для сбора членов семьи и самых близких друзей. Окна небольшой комнаты выходили на оживленную улицу, но от шума спасали высаженные перед домом деревья и кустарники. Сама гостиная показалась мне по-семейному уютной. Стены украшали портреты родственников, было много совместных фотографий.

В центре зала располагались два дивана, по краям поместили кресла. У дальней стены стояло фортепиано, а на стуле дремал пушистый сибирский кот. Когда я поздоровался с родней, усатый лениво приоткрыл один ярко-зеленый глаз, повел ухом, а затем демонстративно свернулся калачиком задницей ко мне.

Володю что, даже кошки местные не жаловали?

— Проходи, Владимир, — донесся властный голос из глубины комнаты.

Я прошел дальше и остановился, увидев князя. Это точно был дед, хотя со спины признать в нем старика было трудно. Высокий, широкоплечий, все еще подтянутый, с ровной спиной — он всматривался в один из групповых портретов на стене.

— Присаживайся, Владимир, — обернувшись, велел он.

Нет, все же годы взяли свое. Наверняка в молодости у князя не было отбоя от поклонниц. Даже сейчас язык не поворачивался назвать его стариком. Импозантным мужчиной — да. Но дед был в отличной форме. Да и густота его совершенно седых волос наверняка вызвала бы зависть у многих мужиков.

— Лука Афанасьевич сказал, что будет и отец…

— Мы с тобой потолкуем наедине, Владимир. Довольно я наслушался адвокатов в лице твоих родителей. Настало время поговорить по-мужски.

Я молча кивнул и сел на указанное дедом место.

— Настасья сказала, что ты лишился памяти, — сказал дед, опустившись в кресло. — Не прикидываешься?

Я пожал плечами.

— Разве бы это мне помогло, ваше сиятельство?

— Ты всегда умел надавить на жалость. Пользовался тем, что материнское сердце готово к всепрощению. От тебя я уже жду чего угодно.

— Нет, ваше сиятельство, это правда. Память ко мне не вернулась, и я чувствую себя по-дурацки.

— А уж как я себя чувствую твоими-то стараниями! — дед треснул богатырским кулаком по деревянному столику, но быстро взял себя в руки и погасил вспышку гнева. — Я вызвал тебя не для того, чтобы о чувствах толковать. Бабам это оставь, они в том больше смыслят. Я должен решить, как с тобой поступить. По Петербургу пошли толки, я всю дорогу из Москвы до дома висел на телефоне — каялся, извинялся, отбивался от нападок и сулил блага за то, чтобы замять этот скандал. Но это уже не скандал — скандалище, Владимир. И вести о нем дошли до Романовых. Мне сама Великая княгиня Анастасия Николаевна звонила. Требовала наказания для тебя. Да, впрочем, и без ее звонка я все равно уже терпение потерял.

— Виновен, ваше сиятельство, — кивнул я. — Оправдываться не буду, вину признаю и готов к справедливой каре.

Дед подозрительно прищурился.

— Что-то ты легко признался. Обычно ж вьешься, как уж на сковороде!

— Да стыдно мне, — отозвался я. — Может и правда в голове что-то повредилось, ваше сиятельство. Но поведение свое считаю недостойным и готов исправиться.

Князь ухмыльнулся и вытащил из внутреннего кармана пиджака трубку. Но раскуривать не стал — просто вертел в руках, то и дело поглядывая на меня. Изучал. Прощупывал. Пытался понять, брешет ли несносный внучек. Наверняка думал, что я сменил тактику и рассчитывал своей покорностью смягчить наказание.

— Ну что, раз готов исправляться, так тому и быть, Владимир, — наконец сказал дед. — Только больше у меня к тебе доверия нет, как и к родителям твоим. В свои руки я твое воспитание не возьму — не до того сейчас будет. Зато знаю, где за тебя возьмутся со всем рвением. Там таких, как ты, превращают в образцовых слуг государства.

Из уст деда-солдафона эти слова звучали несколько угрожающе.

— Что же это за место такое, ваше сиятельство?

— Исправительная академия имени императрицы Марии Федоровны, — дед улыбнулся, но глаза оставались ледяными. — На Кареджском острове в Ладожском озере. Место занятное, им еще меня в детстве пугали. Порядки строгие, надзиратели и воспитатели — зубастые, контингент тебе под стать — сплошь избалованные и зарвавшиеся отпрыски знати, позабывшие о том, что есть дворянская честь. Места там дикие: даже если сбежишь и переплывешь пролив, приключения не закончатся.

— Похоже на тюрьму, — нахмурился я.

— А ты тюрьмы и заслуживаешь, — отрезал дед. — Отправишься туда завтра же. И не вернешься в Петербург, пока сам директор не даст тебе положительную характеристику.

Глава 4

Брат решил отвезти меня сам. Утром состоялось сдержанное, если не сказать сухое, прощание с домашними, а затем Леша загнал меня в машину и повез прочь из города. Автомобиль, надо сказать, был интересным. Пламенно-красный, явно импортный, но устаревшего дизайна. При этом состояние машины было почти идеальным, словно она выпрыгнула из старого фильма.

Я заметил, что здесь вообще в моде было все, что мы привыкли называть «ретро»: машины, вывески, даже наряды — особенно женские. Какие-то модели напоминали «шестидесятые», какие-то — «тридцатые», и особенно дико это смотрелось на фоне вполне современных мобильников и высотных зданий из стекла и бетона.

Короче, полная мешанина стилей и фасонов, но удивительным образом все это воспринималось органично.

Ехали молча. От «братишки» до сих пор несло злостью и обидой, а я не стал усугублять ситуацию. Ничего, Алексей Андреевич, скоро ты от меня избавишься. Может даже оба вздохнем с облегчением.

— Уже Кобона, скоро будем на месте, — сказал он и сбросил скорость. Дальше дорога напоминала скорее направление — невнятная грунтовка в колдобинах.

— Ага.

Мне Кобона была известна по истории Великой Отечественной войны — сюда от Осиновца по льду пролегала знаменитая Дорога жизни. Сколько судеб спасли эти машинки-«полуторки»…

Но здесь, как я понял из той детской книжки, Великой войны и Блокады не было. Точнее, война была, но затронула лишь запад империи. С одной стороны, хорошо — люди не пережили тех чудовищных событий. С другой…

Нас, в моем мире, учили ценить жизнь на примере этой войны. Бабушка, хотя и не застала Блокаду, все равно била меня в детстве по рукам и приговаривала: «В Ленинграде хлеб не выбрасывают». Заставляла съедать все корки.

Наверняка и этот Володя Оболенский слишком уж привык, что все доставалось ему легко. Не думаю, что человек, терпевший лишения, мог бы вести себя столь гнусно. Здесь же у нас был просто охреневший от вседозволенности и безнаказанности мажорчик. Но и это не могло длиться вечно.

— Погода дрянь, — тихо сказал Алексей. — Видимо, придется подождать, пока шторм уляжется.

Часы показывали полдень. Июньский шторм разошелся по полной программе: в лобовое стекло били крупные капли дождя, ветер с Ладоги клонил молодые деревья к земле.

Вскоре мы доползли по размокшей грунтовке до небольшой деревеньки, откуда уходил паром до Исправительной академии. Вообще расположение этого учреждения вызывало у меня не самые приятные ассоциации. Прямо Алькатрас какой-то.

Остров Кареджский оказался плевком на карте юга Ладожского озера. Располагался он ровнехонько на границе бухты Петрокрепость, названной так в честь крепости Шлиссельбург в устье Невы, и губы Черная сатама. Название, конечно, своеобразное, даже зловещее. Но в этих местах вообще было много непривычных для русского уха финских слов.

— А красиво, — сказал я, глядя на открывшуюся картину.

Место было живописным. От деревни отходила вполне приличная асфальтированная дорога, плавно переходившая в мост. А мост вел на настоящую косу — узкая полоска суши между двумя бухтами тоже была заасфальтирована. Ветрина дул адский, Ладога волновалась, но даже шторм по-своему был красив.

Доехав до конца косы, мы уперлись в пустую пристань. От большой земли остров отделял пролив шириной метров двести, не больше. Как-то неожиданно. Я-то думал, что Академия будет окружена километрами водных преград.

— Пролив-то совсем узкий, — заметил я. — Такой и переплыть можно, если очень постараться.

— Но лучше не стоит, — предупредил Алексей. — Это в бухтах мелко, а здесь, вокруг острова, сделали особую глубину. Только на северной стороне более-менее есть несколько банок, да и то потому, что продолжают расширять остров. Так что настоятельно не рекомендую пускаться в свободное плавание. Плюс ловушки.

— Какие ловушки?

— Заколдованные.

— Пугаешь? — улыбнулся я.

— Нисколько. Просто из Кареджской академии действительно не выбраться без разрешения администрации. Такое уж место — сделали все, чтобы предотвратить побеги воспитанников. Говорят, даже силу применяли, чтобы поставить какие-то хитрые защиты. В общем, Володя, не рискуй.

Отсюда остров совсем не выглядел опасным. Я-то ожидал увидеть настоящую крепость на неприступных скалах, а тут… Симпатичное светлое трехэтажное здание с кучей построек помельче, какая-то часть территории была обнесена стеной, на дальнем конце острова полыхали огни маяка. Не так уж и страшно. Может, зря пугали?

— Насколько там все строго? — спросил я, кивнув в сторону острова.

Алексей пожал плечами.

— Точно не знаю, я же там не бывал, — ответил он. — Но говорят, почти как в тюрьме. Собственно, это и есть своего рода тюрьма — одновременно изолятор и исправительное учреждение для позорищ вроде тебя. Просто вас убирают подальше от лишних глаз и ушей, чтобы сберечь репутацию знатных семей. Вот только сроки пребывания там устанавливает сама администрация. Перевоспитался быстро — вышел раньше. Упорствуешь и упрямишься — будешь торчать там годами.

Я изумленно приподнял брови. Годами, значит… Что ж, выходит, раз там все так жестко, нужно быть паинькой. Потому что перспектива месяцами безвылазно торчать на этом маленьком островке меня не прельщала.

У Алексея зазвонил телефон, и он быстро ответил.

— Да. Добрый день… Верно, это мы… Да, готовы. Ждем.