1917. Народ и революция

Но уже через год старая русская элита была едина в своем неприятии власти большевиков. Все высшие сословия – против, практически весь политический спектр – от правых до большинства социалистов – против. Гражданская война длится несколько лет, на стороне антибольшевистских сил ведущие державы планеты, но большевикам удаётся сохранить власть… Как это могло случиться?

В одной из своих полемических статей по «маклаковскому» вопросу Вишняк проницательно замечает, что «об историко-политическом построении В. А. Маклакова можно сказать, что y него не только история без народа, но и – революция без народа. В его истории революции фигурирует царь, престолопреемник, общественные и партийно-политические группировки, но главное действующее лицо и «деятель» революции отсутствует. Народ даже не упоминается. Упоминается лишь «воля народа», как метафизическая категория и интеллигентский «кумир».33

То есть, народ, конечно есть, он существует, но исключительно как пассивный объект, который не имеет собственной воли и является предметом манипуляций. Маклаков не верил в здравый смысл русского простонародья и ждал от него только беды и пугачевщины, в чем он был близок и со Столыпиным, и с императорским кругом, и с «коллективным» дворянством. И, добавим от себя, – и со многими современными интеллектуалами.

По Маклакову, вся политика должна вестись без простонародья – в его же интересах. Такова же была, в сущности, и реформаторская метода Столыпина: решить крестьянский вопрос без самих крестьян, потому что они не готовы разумно участвовать в решении своей судьбы.

«Я всегда считал, – писал Маклаков, – что наш народ не только в его низах, но и на гораздо большей степени развития не справится с задачей самоуправления, и наделает глупостей и несправедливостей, и начнет с того, что будет мстить своим прежним господам; это недоверие к нашей демократии заставило меня панически бояться преждевременной победы; и для меня очередной задачей должно было быть воспитание демократии к самоуправлению, а вовсе не передача ей власти. Оттого-то я боялся четыреххвостки и, конечно, еще больше революции».34

Не исключено, что в этом – в оценке способности народа, низовых слоев самим решать свою судьбу – историческая правда была скорее на стороне Маклакова, нежели на стороне его товарищей по кадетской партии. Но беда в том, что российская элита не желала делать нужных усилий для постепенного вовлечения социальных низов в управлении государством, для того, чтобы сделать из подданных – граждан. За двести лет императорского периода элита привыкла не обращать внимания на желания и чаяния крестьянства, низовых слоёв общества. Государство решало свои задачи – как понимала их высшая элита – используя низовой слой как неисчерпаемый источник безгласной живой силы. Российскую элиту ничему не научил пример английской и французской революций, даже в начале 20-го века она продолжала считать себя праве решать главные вопросы русской жизни – без учета мнения низов. Когда же низы заявили о своих правах на весомый голос с трибуны Первой государственной Думы – элита ответила разгоном парламента, ужесточением избирательного закона и репрессиями против несогласных.

В юбилейный 2017-ый год автору этих строк довелось присутствовать на конференции, посвященной революции. Один из докладчиков, профессор ведущего московского вуза, прямо заявил, что народ сознательно в революции не участвовал, это всё социалисты натворили… Круг замкнулся: русские религиозные философы увидели в революции обезумевший народ, подстрекаемый «беспочвенной» интеллигенцией, а современный историк подтверждает этот диагноз спустя сто лет.

Не разглядел весомой роли «низового» русского народа в революции и знаменитый историк Ричард Пайпс. Он отвергал и опровергал выводы той части западной исторической мысли, которая объясняла движение исторического процесса влиянием «снизу». Пайпс полагал, что революцию делают энергичные единицы, а массы заняты выживанием, бытом. Именно поэтому в своих книгах о русской революции он уделяет гораздо больше внимания студенческим волнениям на рубеже 19-20 веков, нежели крестьянскому движению.

Современный философ Владимир Кантор вслед за «веховцами» видит в русской революции одно только «безумие» – это слово повторяется в его статьях много раз и как характеристика времени и людей, и как инструмент – для объяснения событий.

«Массы безумны и ждут вождя из сумасшедших. <…> И Ленин пришел. И народ увидел в нём искомого буйного, который своё безумие укладывал в разумные слова».35

В ноябре 1917 года генерал Деникин, арестованный после большевистского переворота в ставке верховного главнокомандования в белорусском Быхове, бежит из-под ареста и пробирается под чужим именем на Дон.

«Эти несколько дней путешествия и дальнейшие скитания мои по Кавказу, – пишет Деникин в своих мемуарах, – в забитых до одури и головокружения человеческими телами вагонах, на площадках и тормозах, простаивание по много часов на узловых станциях – ввели меня в самую гущу революционного народа и солдатской толпы. Раньше со мной говорили как с главнокомандующим и потому по различным побуждениям не были искренни. Теперь я был просто «буржуй», которого толкали и ругали – иногда злобно, иногда так – походя, но на которого по счастью не обращали никакого внимания. Теперь я увидел яснее подлинную жизнь и ужаснулся.

Прежде всего – разлитая повсюду безбрежная ненависть – и к людям, и к идеям. Ко всему, что было социально и умственно выше толпы, что носило малейший след достатка, даже к неодушевленным предметам – признакам некоторой культуры, чуждой или недоступной толпе. В этом чувстве слышалось непосредственное веками накопившееся озлобление, ожесточение тремя годами войны и воспринятая через революционных вождей истерия. Ненависть с одинаковой последовательностью и безотчетным чувством рушила государственные устои, выбрасывала в окно вагона «буржуя», разбивала череп начальнику станции и рвала в клочья бархатную обшивку вагонных скамеек. Психология толпы не обнаруживала никакого стремления подняться до более высоких форм жизни; царило одно желание – захватить или уничтожить».36

Здесь главное ключевое слово – «толпа» (у Кантора – «массы»).

Что это за «толпа», которая пошла за Лениным и большевиками и уничтожила историческое русское государство? Однородная ли это «толпа» якобы охваченных безумием людей или она состоит из разных социальных групп?

Например, есть в этой «толпе» представители русской интеллигенции? Очевидно, что есть. Но много ли их было? Меньшинство, большинство или интеллигенция разделилась на две равные части, одна из которых делала революцию, а другая с ней боролась? Ответ на этот вопрос крайне важен, потому что многие десятилетия интеллигенцию обвиняют в том, что именно она сыграла ключевую роль в подготовке и осуществлении революции. Этот вопрос требует специального рассмотрения, которое выходит за пределы данной статьи. Сейчас скажем лишь, что большая часть русской интеллигенции желала не революции, а только – реформ (иногда в горячке политических споров упоминали революцию, но подразумевалось – реформы). Поэтому она горячо приветствовала февральскую революцию и крайне отрицательно отнеслась к большевистскому перевороту. Уже с 1918 года преобладающая часть русской интеллигенции активно и пассивно сопротивляется большевикам, против них выступает почти весь политический спектр социалистов, что уж говорить о таких политических группах, как кадеты, и о таких социальных группах, как чиновники.

Разумеется, в этой «толпе» не было подавляющей части русского дворянства, русского духовенства, русских промышленников и купцов, профессуры и студенчества, инженеров и медиков…

Кто же остался в этой «толпе», которая пошла за большевиками (или не хотела идти, как крестьяне, но пришлось выбирать между большевиками и их противниками)?

В этой «толпе», которая с большей или меньшей охотой пошла за большевиками, оказалась почти вся низовая часть русского общества – большая часть крестьянства и рабочих и немалая часть городского мещанства.

Многие мыслящие современники хорошо сознавали реальную расстановку сил. Вот свидетельство Романа Гуля, участника «Ледового похода», написавшего книгу о нём: «Как добровольно я вступил в Добармию, так же добровольно и ушел. Я не мог оставаться – и политически и душевно. Политически потому, что все существом чувствовал: – такая «офицерская» армия победить не может. Несмотря на доблесть и героизм её бойцов, поражение её неминуемо <…> потому что народ не с ней. К белым народ не хотел идти: господа ».37

5

Ожесточенная гражданская война подвела итог: историческая Россия ушла в прошлое. В бывшей монархической империи утвердилась власть большевиков – самых крайних социалистов. Уже в ходе гражданской войны обострились закономерные противоречия между крестьянством и новой властью, но власть до поры уступила, позволила своему временному союзнику остаться с иллюзией победы.

Почему же русский народ – все низовые слои – во время гражданской войны поддержал большевиков, кто – активно, кто – пассивно?

Как мы уже отмечали, император Николай Второй, Столыпин и Солженицын видели благоприятное будущее развитие страны при таких незыблемых основаниях, как самодержавие (пусть даже несколько ограниченное Думой), сохранение помещичьего землевладения, политическое преобладание состоятельных слоёв общества, постепенные реформы в том темпе, который выберет высшая элита.

Низовые слои общества, как это происходило прежде, сотни лет, должны были терпеливо ждать, когда их положение улучшится. Историки и экономисты спорят, каков был темп этих улучшений, но признают, что огромный разрыв в положении «низов» и «верхов» действительно сокращался в начале 20 века. Отсюда эти постоянные упования со стороны правящей элиты на «спокойные лета» без потрясений и революций: потерпите, и через 20 лет вы не узнаете России…

«Верхи» полагали, что сумеют вывести государственный корабль в спокойную бухту будущего, для этого нужно всего лишь обуздать крайние элементы общества, социалистов всех мастей, фрондирующую интеллигенцию. А «низы», как все столетия русского прошлого, – будут терпеть, их социальная роль – быть «социальным» черноземом, который питает высшую цивилизованную часть общества своими жизненными соками. И поскольку «низы» – неразумные дети, которые сами не знают своей пользы, за них подумают и примут решения «верхи». Голоса крестьянских депутатов в Первой думе – были, в представлении элиты, такими неразумными выкриками неразумных детей, которых необходимо для их же пользы окоротить, привести к подчинению, не обращая внимание на их настроения.

«Имея в виду, что история – процесс не логический, а народно-психологический и что в нем основной предмет научного изучения – проявление сил и свойств человеческого духа, развиваемых общежитием,– писал Ключевский, – подойдем ближе к существу предмета, если сведем исторические явления к двум перемежающимся состояниям – настроению и движению, из коих одно постоянно вызывается другим или переходит в другое».38

То есть, по Ключевскому, историческое движение определяется настроением масс. Или, говоря современным языком, определяется коллективным бессознательным масс…

Каковы же были настроения крестьянских масс, которые составляли преобладающее большинство населения России, в начале 20-го века? Каково их коллективное бессознательное?

«Единичные крестьянские выступления, – пишет один из крупнейших исследователей крестьянства Виктор Данилов, – были постоянным явлением российской действительности. Новое проявилось в 1902 г. Оно состояло в том, что выступление крестьян одного селения по самому заурядному поводу (непомерно высокие цены за аренду земли и непомерно низкие цены за рабочие руки, скверные условия труда, произвол и т. п.) служило детонатором дня выступления крестьян в соседних селениях, а эти в свою очередь детонировали выступления в других… <…> все они уходили своими корнями в крестьянское малоземелье. Новым и неожиданным явился также радикализм крестьянских настроений и требований. Многие выступления сопровождались захватами помещичьих земель, взломом хлебных амбаров и вывозом зерна, поджогами усадеб, часто принимали характер восстаний с открытым сопротивлением полиции и даже войскам. Сразу же со всей ясностью обнаружилось, что сила и масштабы крестьянского движения резко возросли, а характер радикализировался».39

Крестьяне российской империи были убеждены в том, что земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает своим трудом. Решения о захвате помещичьих земель, о вывозе сельхозпродуктов из помещичьих амбаров, о снижении арендной платы за землю принимались на общинных сходах и в глазах крестьян становились легитимными. Крестьянская община, веками служившая для русской власти средством контроля и управления крестьянским сословием, превращалась в инструмент борьбы крестьян за свои права. Доходило до того, что община объявляла о полном неподчинении государству. Марковская республика в Волоколамском уезде Московской губернии просуществовала с 31 октября 1905 года по 16 июля 1906.

«Россия вступила в XX в. с сохранением помещичьего землевладения при крестьянском малоземелье, с выкупными платежами крестьян за «освобождение» от крепостного права, с политическим господством помещиков в деревне, с крестьянским бесправием, доходившим до административной (без суда) высылки из родных мест и даже телесных наказаний – прямого пережитка крепостного рабства. Сохранение крепостнического насилия над деревней, промедление с проведением давно назревших социально-экономических реформ делало неизбежным революционный взрыв», – к таким выводам приходит Виктор Данилов.40

Как уже было сказано, последняя развилка, на которой Россия, возможно, могла избежать этого революционного взрыва, был короткий период работы Первой русской думы в 1906 году, когда сложилась центристское парламентское большинство, состоявшего из октябристов, кадетов и т.н. «трудовой группы», крестьянских депутатов. Помимо трудовиков, крестьяне на выборах голосовали и за кадетов, их привлекала кадетская программа изъятия помещичьих земель. Кадетская партия в глазах крестьян была «господской», партией «начальства», и её поддержка говорит о том, что крестьяне тогда ещё возлагали надежды на власть, на справедливое с их точки зрения разрешение земельного вопроса, которое придёт сверху. Недаром же на переговорах с Милюковым генерал Трепов оговаривал возможность принудительного отчуждения помещичьих земель – только в виде царского «подарка» народу, но не думского решения…

В июле 1906 г., после роспуска Государственной думы первого созыва, Ключевский писал в письме А.Ф. Кони: «Я был вынужден признать два факта, которых не ожидал: это – быстрота, с какою сложился взгляд на неё, как на самый надёжный орган законодательной власти, и потом бесспорная умеренность господствующего настроения, ею проявленного. Это настроение авторитетного в народе учреждения неизмеримо умереннее той революционной волны, которая начинает нас заливать, и существование Думы – это самое меньшее, ценою чего может быть достигнуто бескровное успокоение страны».41

Но российская власть привычно предпочла не обратить внимания на требования представителей большинства населения страны, отказалась от сотрудничества даже с центристской оппозицией и выбрала силовой вариант решения крестьянской проблемы. Вот типичный приказ министра внутренних дел П. Дурново киевскому генерал-губернатору: «…немедленно истреблять, силою оружия бунтовщиков, а в случае сопротивления – сжигать их жилища… Аресты теперь не достигают цели: судить сотни и тысячи людей невозможно».42

После того, как с 1907 года крестьянские волнения пошли на спад, власти казалось, что она добилась своих целей. Но через десять лет, уже в условиях мировой войны, когда историческое русское государство пошатнулось, мужик-крестьянин не подставил ему плеча, – ему, мужику, грезилось, что в новой, неведомой жизни, без царя, дворян и помещиков его доля изменится к лучшему.

И можно ли винить его за эту наивную веру?

«Новый душевный тип, призванный к господству в революции, поставляется из рабоче-крестьянской среды, – писал Николай Бердяев. – Новые люди, пришедшие снизу, были чужды традициям русской культуры, их отцы и деды были безграмотны, лишены всякой культуры и жили исключительно верой. Этим людям свойственно было ressentiment по отношению к людям старой культуры, которое в момент торжества перешло в чувство мести. Народ в прошлом чувствовал неправду социального строя, основанного на угнетении и эксплуатации трудящихся, но он кротко и смиренно нес свою страдальческую долю. Но наступил час, когда он не пожелал больше терпеть, и весь строй души народной перевернулся. Это типический процесс. Кротость и смиренность может перейти в свирепость и разъяренность. Ленин не мог бы осуществить своего плана революции и захвата власти без переворота в душе народа. Переворот этот был так велик, что народ, живший иррациональными верованиями и покорный иррациональной судьбе, вдруг почти помешался на рационализации всей жизни, поверил в возможность рационализации без всякого иррационального остатка, поверил в машину вместо Бога».43

С другого боку, прагматически, с Бердяевым сходится Владимир Ленин: «в русской деревне появился новый тип – сознательный крестьянин, вышедший из деревенской среды, прекрасно знавший не только ее настроения, но и «болезненные стороны», затрагивая которые, он превращался в настоящего политического вожака. Он общался с «забастовщиками», он читал газеты, он рассказывал крестьянам о событиях в городах, он разъяснял деревенским товарищам значение политических требований, он призывал их к борьбе против крупных землевладельцев-дворян, против попов и чиновников».44

Этот «новый тип» русского мужика с «перевёрнутым» душевным строем не мог позволить вернуться «господам». После 1917 года помещичьи земли были переделены между членами общин, имения разграблены или сожжены, многие землевладельцы и члены их семей были истреблены физически (чего не было еще в начале века во время крестьянских волнений).

На выборах в Учредительное собрание крестьяне отдали свои голоса эсерам, а кадетская партия получила лишь голоса городской интеллигенции. То есть за немногим более десяти лет между двумя русскими революциями в сознании крестьянства произошел коренной сдвиг: они утратили надежду на реформы сверху…

Уже с 1918 года, когда большевики двинули в деревню продотряды, крестьянство осознало, что и новая власть им враждебна. Крестьяне не столько выбирали между большевиками и «белыми», сколько пытались выжить, найти свою нишу жизни среди двух враждующих стихий. Но было одно главное обстоятельство, которое решило дело: в сознании крестьянства «красные» отличались от «белых» тем, что не покушались на их права на землю. Да, руководители «белого» движения не раз подчеркивали, что их цель – победа над узурпаторами-большевиками, что все злободневные вопросы решит Учредительное собрание… Но «господско-офицерский» дух белых армий убеждал мужика-крестьянина в обратном. Именно такая позиция большинства русского народа – не поддерживать это «господское» движение – не позволило белым армиям победить большевиков. Это и был тот самый «форс мажор», о котором писал Милюков в своей статье-возражении на обвинения Маклакова.

Большевистский переворот казался почти всем современникам случайным эпизодом. Существовало такое мнение, что стране нужно пройти через левацкий катаклизм – это будет уроком и залогом выздоровления. Но большевистский режим оказался удивительно устойчивым. Он вроде бы должен был вот-вот пасть осенью 1919 года, когда армия Деникина подошла с юга к границам московской губернии, но вновь – выстоял, а силы белых, наоборот, словно растаяли.

Почему, несмотря на материальную и моральную поддержу союзников по Антанте, все усилия белых армий оказались тщетны? Почему каждый раз в критический для большевиков момент они оказывались способны не просто выстоять, а набрать новые силы и победить? Кто составлял реальную движущую силу большевистского движения, помимо верхнего слоя политиков, теоретиков, бывших подпольщиков?

В воспоминаниях Тырковой-Уильямс фигурирует любопытный персонаж, крестьянин-кооператор Иевлев, который представляется автору новым культурным типом, человеком будущей России: «…кажется он был с.-р., – но об этом помалкивал, не хотел вредить своей кооперативной работе, ради которой ему приходилось ходить по правительственным учреждениям и поддерживать отношения с чиновниками. <…> Настойчивый и выдержанный, он быстро закрепил за собой заслуженную славу дельного работника, на которого можно положиться. Несмотря на его молодость, с ним считались».45 К сожалению, Тыркова-Уильямс ничего не пишет о послереволюционной судьбе этого человека – она, конечно, не могла этого знать… Но интуиция подсказывает нам, что, скорее всего, он был активным участником революционных событий. Вот из таких и выходили эсеры и большевики низового уровня.

Большевистскую политику несли в низовые массы рядовые политического процесса – бывшие крестьяне, ставшие пролетариями, учителями, писарями. Они были связующим элементом между деревней с её традиционным укладом и городом, где создавалась и кипела другая, новая жизнь. Из этих людей формировались крестьянские фракции первых русских дум. Их голос услышала вся Россия с парламентской трибуны.

Мировая война многократно увеличило эту социальную группу. Миллионы таких русских мужиков прошли школу войны – школу социального и политического взросления и единения. Советы солдатских депутатов возникли раньше крестьянских и имели гораздо большее влияние. Участники этой социальной группы стали настоящей опорой большевиков в годы гражданской войны. Они были активным ядром красных армий, они сражались с белыми не щадя жизни, они умели говорить с деревенским мужиком и рекрутировать его в красную армию. Аргумент был прост: белые вернут господ… Большевистская власть представлялась тогда гораздо меньшим злом – несмотря на продразверстку.

Эти миллионы бывших крестьян – и шире, выходцы из «низов» – стали опорой новой власти и после гражданской войны. Они сформировали средний и нижний административный уровень: партийные и хозяйственные органы. Малообразованные, они познавали азы управленческой науки на практике, становясь начальниками и руководствуясь в первую голову своим классовым инстинктом. Наиболее способные из них сделали карьеру на самом высоком уровне власти. После чисток 30-х годов, когда были уничтожены старые кадры, они заполнили ряды высшего руководства. Политбюро ВКП (Б) по итогам 19 съезда в 1939 году – тому яркий пример. Там и в самом деле в подавляющем большинстве прямые выходцы из низовых слоев общества: пролетарии и крестьяне.

6

«Веховцы», Александр Солженицын, Василий Маклаков и многие современные интеллектуалы видят в революции только «безумные» массы, которые не ведали, что творят, разрушая историческое государство или не сопротивляясь разрушению. И возлагают вину за происшедшее – на русскую интеллигенцию, которая, будучи якобы безответственной и «беспочвенной», будто бы внушила тёмному народу вредные мысли о несовершенстве исторического государства, о вине «верхов» перед «низами»…

В самом деле, могла ли русская интеллигенция внушить какие-то неподобающие мысли низовым слоям русского народа? На наш взгляд, на этот простой вопрос нет простого ответа. Утверждения Ричарда Пайпса о том, что знаменитые московские «обеды» русских либералов в начале 20-века могли взбудоражить крестьянство, – сегодня могут вызвать только улыбку. Несмотря на энциклопедические знания о России, американский историк всё-таки до конца не понимал, какая пропасть, в том числе информационная, разделяла тогда образованных либералов и русское простонародье.

По мысли обвинителей интеллигенции, – будь она «почвенной» и ответственной, она должна была нести русскому низовому сознанию мысли о богоизбранности власти, о терпении, постепенном улучшении жизни; о том, что «низы» должны положиться на любовь «царя-батюшки» к своему народу, – то есть всё то, что составляло официальную пропаганду власти и православной церкви. Не о том ли писал в «Вехах» в 1909 году Михаил Гершензон: «Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, – бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами ещё ограждает нас от ярости народной».46

Надо сказать, что почти все те личностные обвинения по адресу русских интеллигентов в догматизме, в преувеличении «социального» над «индивидуальным» – были верны. Русский интеллигент, зависший между низовым народным слоем и властью, – был своеобразным социальным камертоном неблагополучия, царившего в дореволюционной России. Он был способен своё ощущения неблагополучия формулировать и доносить до тех, кто способен услышать. Но этот голос скорее был слышен «верхами», нежели «низами». Роль интеллигенции в революционизации «низов» – сильно преувеличена. Это такой интеллигентский миф о самой себе, о своей способности сокрушительно влиять на социальные процессы. Кто сформировал «бунтовское» сознание участников движения Степана Разина или Емельяна Пугачева? Неужто, интеллигенция 17-го и 18-го века? Какая бы она ни была… Или, всё-таки, причинами крестьянских движений были реальные настроения низовых народных масс, сформировавшиеся у них на основе их реального социального опыта?..

Русское низовое сознание питалось своими собственными реальностями и мифами, обидами и надеждами. Просвещённая элита, влияющая на власть, могла разве что улавливать токи и настроения, которые господствовали в низах, могла слышать катастрофические сигналы – и предлагать свои варианты предотвращения социальных катастроф. Программа кадетской партии, предложенная русскому народу в 1906 году, – и была таким ответом вызову времени.

В 1917 году сходятся два социально-психологических процесса.

С одной стороны, ветшала и разрушалась система управления, построенная по принципу отсутствия обратной связи, когда огромной страной управляет узкий слой бюрократов, уже не совсем уверенных в своём праве управлять…

С другой стороны, большая часть населения империи потеряла веру в сакральность высшей власти: царь-батюшка стал для низов Николашкой, царица, по слухам, путается со срамным мужиком Распутиным, а остальные уровни власти – «бояре» всех мастей – никогда в народе не пользовались доверием и популярностью…

Государство, как система разумного управления огромной территорией, рухнула, и сразу образовались два центра власти. Один вышел из прежней системы – комитет Государственной думы и Временное правительство. Другой образовался словно бы на пустом месте – Совет. А оказалось, что за Советом – огромное большинство, в том числе главная сила воюющей страны – низовой слой армии. Солженицын недоумевает в своей статье о Феврале – что не нашлось ни одной боеспособной части, которая бы усмирила смутьянов на улицах Петербурга. Так ведь в том-то и дело, что – именно не нашлось… Будущий герой белого движения Кутепов согласился было взять на себя миссию усмирения, да некем было командовать.

Та же история повторилась в августе 1917 года, когда посланные Корниловым войска генерала Крымова дошли до пригородов столицы и там, распропагандированные, отказались повиноваться…

Увы, следует признать, что большая часть населения империи с радостью приняла крах монархии, а затем – и всего русского государства. Для всей «низовой» русской массы это государство уже не представляло какую-либо ценность.

Крестьяне – как социальная группа – совершенно не боялись разрушения привычных основ жизни, которым занялись большевики. Всё это поначалу даже не касалось крестьянского мира. Запрет торговли, денег, банковских операций? Это был кошмар для всех в России, кроме крестьян. Это был кошмар для городов, но не для русской деревни, в которой проживало более 80 % населения. В деревне все было просто: есть земля-кормилица, весной посадим, осенью снимем урожай. И этот урожай – самая устойчивая валюта в том мире, в котором живут крестьяне.

Крестьяне много сот лет ждали, когда смогут осуществить свои главные мечты: уничтожить помещика и справедливо поделить землю. Для них это стало возможным в 1917 году. Все остальное, все, что явилось трагедией для образованных групп россиян – разрушение исторического государства, интеллектуального, культурного слоя жизни – все это было несущественно для русского мужика, который не был гражданином, а только подданным, притом – подданным самого последнего сорта. В трудную минуту для исторического государства низовые русские слои не только не помогли ему выстоять, а наоборот – сделали все, чтобы оно разрушилось. Для этих слоев Россия – как государство – была не матерью, которую следует защищать, не щадя живота своего, а только – злой мачехой, от которой избавляются в удобную минуту. Русский мужик, преобладающая часть социальной дореволюционной пирамиды, совершенно спокойно перенес исчезновение всей той сложной политико-культурной надстройки над его деревенским миром, не заглядывая далеко в будущее – на это он был не способен. Ему не нравилась новая большевистская власть, но старая была для него – неизмеримо хуже.

После 1917 года на авансцену русской жизни выходит «низовой» русский человек, крестьянин или пролетарий, который наполовину тот же крестьянин. Уничтожив социально и физически высшие сословия погибшей империи, отодвинув интеллигента на второй план, он теперь будет определять правила жизни. Большевистская власть будет опираться на этого «низового» человека, потому что у неё нет другого выхода.

Этот новый человек будет определять все условия новой жизни – от быта до культуры. В ней, в культуре, теперь, как и в реальной социальной действительности, на первом плане – выходцы из социальных низов. Вместо Онегиных, Печориных и других дворян или разночинцев – в новой России на первом плане – такие типы, как Григорий Мелехов и Василий Теркин.

7

При обсуждении причин революции и развала русского государства довольно часто упоминается первая мировая война. Выстраивается такая линия аргументации: что Россия развивалась вполне удовлетворительно до 1914 года, но мировая война нарушила этот процесс, обострила внутренние противоречия, что и привело к катастрофе. И что, не случись войны, страна бы устояла, реформировалась бы по заветам Столыпина, и через двадцать-тридцать лет стала бы мировым лидером по всем параметрам.

Дополняется эта линия другими примерами – Германия, Австро-Венгрия, Османская империя. Примеры должны убедить нас, что случившееся с Россией, – довольно типическое явление, не она одна такая несчастная.

Насколько удовлетворительна такая линия аргументов?

Чтобы ответить на этот вопрос, нужно понять, что же произошло в этих государствах – в Германии и других – на исходе первой мировой войны и каковы оказались долгосрочные последствия этих изменений.

Первое, что мы видим – что все эти монархические империи по итогам войны прекратили свое существование в той политической форме, каковая была им присуща до войны. Как и Россия.

Второе – все они, за исключением Германии, трансформировались в ряд самостоятельных государств, которые до того были составными частями этих империй и в той или иной степени обладали самоуправлением. Из Австро-Венгрии, например, вышли Австрия, Венгрия и Чехословакия, некоторые её части вошли в другие государства. От бывшей Российской империи отпали балтийские территории и Финляндия.

Третье, что объединяет бывшие империи (но отличает их от российской), – то, что на их месте возникли государства, которые унаследовали общий порядок жизни: рыночную экономику и буржуазное политическое устройство.

Что же касается союзников России по первой мировой войне – Франции и Великобритании, то, несмотря на громадные потрясения и жертвы, эти буржуазно-демократические государства устояли в прежних формах.

Итак, очевидно, что хотя в бывших европейских империях (кроме России), война и её итоги изменили политические системы и способствовали возникновению новых этнических государств, – основы жизненного устройства на этих территориях не были поколеблены.

Россия оказалась единственной страной среди ведущих мировых держав, в которой по итогам войны не только изменились форма правления и политическое устройство, – здесь во многом был уничтожен сам прежний образ жизни.

Была ли война главным фактором этого уничтожения?..

Послушаем непосредственного свидетеля тех давних событий.

Николай Бердяев писал в 1915 году: « В этот решительный для русского сознания час необходимо ясно и мужественно сознать подстерегающие нас опасности. Война может принести России великие блага, не материальные только, но и духовные блага. Она пробуждает глубокое чувство народного, национального единства, преодолевает внутренний раздор и вражду, мелкие счеты партий, выявляет лик России, кует мужественный дух. Война изобличает ложь жизни, сбрасывает покровы, свергает фальшивые святыни. Она – великая проявительница. <…> Мировая война, в кровавой круговорот которой вовлечены уже все части света и все расы, должна в кровавых муках родить твердое сознание всечеловеческого единства. Культура перестанет быть столь исключительно европейской и станет мировой, универсальной. И Россия, занимающая место посредника между Востоком и Западом, являющаяся Востоко-Западом, призвана сыграть великую роль в приведении человечества к единству».47

То есть, Бердяев тоже отдал определенную дань националистическому энтузиазму в начальный период войны. Этот энтузиазм в той или иной степени проявился во всех воюющих странах и во всех сословиях.

Но скоро общественные настроения во всех слоях общества изменились. И Бердяев пишет в своих статьях уже о другом: «Война есть страшное зло и глубокая трагедия, но зло и трагедия не во внешне взятом факте физического насилия и истребления, а гораздо глубже. И на глубине этой зло и трагедия всегда даны уже до войны и до её насилий. Война лишь проявляет зло, выбрасывает его наружу. <…> Война лишь выявила и проецировала на материальном плане наши старые насилия и убийства, нашу ненависть и вражду».48

Русская власть применяла самые жестокие силовые меры против участников аграрных беспорядков в первое десятилетие 20-го века. Когда эти беспорядки удалось подавить, у власти, по-видимому, создалось впечатление, что самое плохое позади, что огонь вековой крестьянской ненависти погашен. Она, власть, следовала привычной методе обращения с «низами», которая применялась веками и, казалось, доказала свою эффективность: «низы» иногда бунтуют, но хорошая взбучка успокаивает их на десятилетия. Но первая мировая война стала первой в истории человечества войной, когда в армию пришел «массовый» человек, а в России этим «массовым» человеком был крестьянин, у которого мечта о «земле и воле» никогда не исчезала из сознания и души.

Страна оказалась расколота на две неравные части. С одной стороны – многомиллионная масса мужиков-крестьян, передовой отряд которых был одет в солдатские шинели. За их спинами стояли все остальные «низы». С другой стороны – русская власть и связанные с ней образованные слои. С одной стороны – неприязнь до ненависти, рессентимент и ощущение массовой силы, с другой – деградация и распад государственного механизма, нравственная порча высших сословий. «Оргия химических инстинктов, безобразной наживы и спекуляции в дни великой мировой войны и великих испытаний для России есть наш величайший позор, темное пятно на национальной жизни, язва на теле России, – писал Бердяев. – Жажда наживы охватила слишком широкие слои русского народа. Обнаруживается вековой недостаток честности и чести в русском человеке, недостаток нравственного воспитания личности и свободного ее самоограничения. И в этом есть что-то рабье, какое-то не гражданское, догражданское состояние. Среднему русскому человеку, будь он землевладельцем или торговцем, недостает гражданской честности и чести. Свободные граждане не могут спекулировать, утаивать продукты первой необходимости и т. п. во время великого испытания духовных и материальных сил России. Это несмываемый позор, о котором с содроганием будут вспоминать будущие поколения наряду с воспоминанием о героических подвигах русской армии, о самоотверженной деятельности наших общественных организаций».49

Война действительно стала настоящей «проявительницей» нравственного и этического состояния русского общества.

Бердяев горько замечает о «догражданском состоянии» даже образованной части русского народа. Что же говорить о его, народа, низовой части, для которой отвлеченные понятия геополитики или исторической роли русской цивилизации в мировом развитии – были просто пустым звуком. Мировоззрение и интересы «низов» не распространялись далее крестьянских представлений о пользе и не выходили за пределы ареала их жизни – крестьянского двора, деревни, ярмарки и т.д.

Война выявила управленческую импотенцию русской власти. В том время как неспособность русской властной элиты управлять огромной страной проявлялась все сильнее, навстречу росла способность самоорганизации низовой левой части русского общества. Вспомним, с какой скоростью были созданы после февраля 1917 года структуры различных Советов, какой поддержкой они – вдруг – стали пользоваться у больших масс населения. Старая Россия на глазах словно бы растворялась в море взбаламученного мещанства…

Стало ясно, что вера русской элиты в низовую поддержку или хотя бы в привычную покорность – это была ошибка, заблуждение. Массовый человек требовал своего места в общественном устройстве жизни, и если элита была слепа, своекорыстна и не хотела поделиться с низами плодами общественного производства, допустить низы до участия в принятии решений, – рано или поздно социальная система нашла бы свою новую точку равновесия. Если не с помощью разумных реформ – так путём социального катаклизма.

Не случись мировой войны – внутреннее состояние русского государства не изменилось бы. Настроение большей, подавляющей части населения было не в пользу правящего слоя и привычного строя жизни. Любой кризис, даже мирного времени, мог бы привести к социальному взрыву с теми же последствиями, что и в феврале 1917 года.

8

При всем отрицательном отношении к большевизму – как учению и как политической практике – следует отдать ему должное за точный анализ социального положения в дореволюционной России.

Русская правящая элита довела страну до революции – это неоспоримый факт. До самого конца существования Российской империи Николай Второй и большая часть его окружения, «коллективное дворянство» всех мастей и уровней, – упрямо пытались сохранить старую сословную Россию, если не юридически, то фактически. Ту самую, которую Николай Второй считал своею «божеской» собственностью. Ту самую, о которой позже будет сожалеть Солженицын…

Да, русская элита осознавала необходимость реформ (Витте, кадеты). Но властная группировка (царь, Столыпин и многие высшие бюрократы) полагали, что нужны лишь те реформы, которые обеспечат нейтрализацию «левой угрозы», усмирение крестьянского недовольства при сохранении незыблемости политического устройства, закрепляющего прежние, традиционные устои, где интересы и настроения «низов» почти не принимается во внимание.

«Низы» не согласились с таким способом реформирования исторической России. Произошла революция, которая обернулась новой, невиданной и неслыханной «пугачевщиной» 20-го века. Старая Россия была уничтожена почти до основания.

Но кто же стал победителем в русской революции?

Привычный ответ – большевики.

Но большевики – верхний, «кадровый» слой – были всего лишь узкой группой политиков, которые «оседлали» массовый процесс и направили его в нужное русло. Да, они стали фактическим правящим сословием на десятилетия, но они не сумели бы удержать власть, если бы не опирались на какие-то группы населения, которые выиграли от революционного катаклизма.

Какие из русских социальных групп получили выгоды от разрушения русского государства и победы большевиков над «белым» движением?