Помоги проекту - поделись книгой:
КОШМАРНЫЙ ДЕНЬ
Ночь мы снова провели нелегко, но новый день, 5 августа, стал одним из самых невыносимых дней ульканского похода. Утро встретило нас сплошным серым туманом. Тяжелые стратусы, плотно прижимаясь к горам, ползли вдоль долин и распадков, и мы оказались в самой их отвратительной гуще. Простым глазом были хорошо видны пролетавшие мимо нас капли воды величиной с булавочную головку. Они мчались туда, куда их гнал ветер. Но с ветром происходило что-то совершенно невозможное — он метался от куста к кусту, мгновенно менял направление.
Костер удалось разжечь с огромным трудом, но сидеть у него было настоящей пыткой. Ветер гнал дым куда-то на юг, мешая его с туманом. Внезапно ветер менял направление и дул в прямо противоположную сторону, и тех, кто не успевал отскакивать и отворачиваться, он обдавал дымом, огнем и искрами, завивая на бороде и усах желтые колечки. Мы задыхались в дыму, опалили ресницы, брови. В сотый раз мы пересаживались у костра, пытаясь приноровиться к ветру, но он неожиданно снова менялся. Глаза выедало дымом, они беспрерывно болезненно слезились. Отойти от костра не было никакой возможности — все были насквозь мокрыми и вдали от костра сразу начинали дрожать от холода.
В полдень облака поднялись выше, капли, носившиеся вокруг нас, становились все меньше и вскоре сделались почти незаметными. Пошел дождь. Он не прекращался пи на минуту до следующего утра. Все предыдущие ночи мы спали всего по три-четыре часа, но эта ночь была настоящим адом. Мы дрожали не переставая, как в тяжелой лихорадке. Особенно сильно стонал Хатабыч, который когда-то попал под поезд и у которого было несколько очень болезненных переломов.
ЗДРАВСТВУЙ, РОДНОЕ MOPE!
Утром при первых проблесках рассвета Хатабыч выполз из палатки и попытался разжечь костер. Дождь перестал. Было пасмурно; как и в предыдущие дни, по горам ползли черно-серые стратусы, но вскоре появилась надежда на улучшение погоды. Далеко над Байкалом среди сплошных туч снова показались яркие голубые пятна. Но наше терпение и силы окончательно истощились.
— Проклятье, — прохрипел Велижанин, — я больше не верю этим голубым лжецам.
— К черту, — подтвердил Хатабыч.
Мы решили немедленно свертывать палатку и двигаться к базовому лагерю.
В семь часов утра тронулись в обратный путь. Вдали на востоке, там, где лежал Байкал, все шире и шире расплывались голубые пятна, чистые и яркие, как бирюза. Утомленные многими бессонными ночами, холодом и трудными переходами, мы медленно поднимались на перевал, с трудом переставляя ноги. После дождей повсюду появились маленькие озерки и большие лужи, но не было ни сил, ни смысла их обходить. Местами шли почти по пояс в воде.
С перевала стал виден Байкал. На озере стоял полнейший штиль; небо над ним было сплошь голубым.
Через несколько часов у слияния истоков реки Хибелена мы уже отдыхали и сушились вокруг жаркого костра под горячим солнцем. Погода становилась великолепной, настроение стремительно улучшалось.
Я решил собрать к чаю немного кислицы. Менее чем за десять минут набрал целый котелок красной смородины, но с того же куста можно было вполне снять еще ведра два ягод. Такому урожаю позавидовал бы любой садовый сорт.
В долине реки было огромное количество черной смородины, и нам за все время скитаний по Байкальскому хребту не пришлось найти второго такого места.
В этом году был большой урожай черной смородины. Ягоды очень крупные — полтора-два сантиметра в диаметре. Среди зарослей мы нашли много кустов смородины с крупными зеленовато-желтыми ягодами, оказавшимися уже совсем спелыми и более вкусными, чем черные ягоды.
Крупные, с янтарным отливом, они были так нежны и прозрачны, что все семена и белые прожилки просвечивали насквозь. Черная смородина поспела еще не вся, и у реки, в прохладе, она была зеленой.
На тропе уже встречались большие кучи медвежьего помета, целиком состоящего из остатков черной смородины. Для медведей началась ягодная пора.
К полудню мы спустились с гор и сквозь пушистую хвою лиственниц увидели спокойную синеву Байкала.
Здравствуй, наше родное море! Как красиво твое драгоценное зеркало, когда стоит полный штиль! Как увлекательны и новы виднеющиеся вдали давно знакомые линии твоих многочисленных мысов! Как бодро и жизнеутверждающе лучится твоя живительная влага, отражая всю глубину и ясную синеву неба!
Здравствуй, Байкал! Из черного изнуряющего ненастья мы вышли наконец в твою солнечную страну. Как ты нов, как ты свеж и как ты прекрасен, когда во все небо тебе улыбается солнце!
Мы сбросили паняги, подошли вплотную к воде и опустились на камни. Я лег на спину, положил руки под голову и закрыл глаза. Так бездумно, безвольно, наслаждаясь солнцем, теплом и покоем, мы лежали, стараясь удобнее вытянуть ноги; мышцы гудели и ныли.
Я приподнялся и посмотрел на друзей. Они лежали рядом: справа от меня Хатабыч, за ним — Велижанин. У Хатабыча очень типичная внешность, которая обычно сопутствует так называемым бродягам и таежным «пиратам».
И рядом с ним Велижанин, еще студент, еще почти мальчишка. Он любил помечтать, имел большую склонность к экспедиционной работе и пристрастился в нашей экспедиции к писательскому труду.
Трудно было найти двух более разных людей, склонных к срывам каждый на свой лад. Но здесь, в тайге, их прочно объединила любовь к нашему делу, страстная любовь к природе и путешествиям.
Рука Хатабыча соскользнула с камня и наполовину погрузилась в воду. Я сказал ему об этом, опасаясь, как бы вода не попала в часы. Но он лежал как мертвый.
— Хатабыч, — еще раз сказал я.
Карамышев и Велижанин приподнялись и открыли глаза. В них была бесконечная усталость, но на их лицах светились улыбки.
Я знал, что через день, через два они забудут все пережитые муки и снова, едва отдохнув, будут рваться за перевалы.
Скажи им, что они выполняют трудную работу, они не поверят. Их работа — их страсть, но заставь ее выполнять другого, даже самый тяжелый труд по сравнению с тем, что делают они, этому другому покажется раем.
Я верил, что они до конца пронесут веру в важность и необходимость нашего дела, веру в необходимость постоянных фаунистических исследований.
Я чувствовал, что их дела, а также дела многих других полевых зоологов должны показать простую и бесспорную истину — что все науки одинаково нужны и что все гигантское здание науки никогда нс сможет быть законченным и полноценным и в какой-то момент может рухнуть, если из него выбить один из промежуточных этажей.
О люди-бродяги, перелетные птицы! Путешественники и изыскатели, охотники и натуралисты, старатели и краеведы!
Промысловик-охотник, ушедший за сотни километров от последнего населенного пункта и не имеющий возможности подать сигнал о помощи даже в случае крайней опасности; рыбак, которого в любую минуту может захватить на Байкале шторм; геолог, прокладывающий маршрут по гребню скал; ботаник, забредший с маленьким караваном в самое сердце Восточного Саяна; зоолог, который не ходят только там, где нет дороги ни человеку, ни зверю, — все, кто жив большой любовью к природе Земли.
Всегда и везде мир кажется вам новым, стоплановым и стозвучным.
Всю жизнь вы не перестанете восхищаться красотой Земли и всего, что на ней живет и произрастает. Вы смотрите на все глазами орлов, для которых светлы и прекрасны все земные и неземные дали, все туманные глуби идущих веков.
Я всегда завидовал вам и восхищался вами.
ЧЕРЕЗ БАЙКАЛ НА РЕЗИНОВОЙ ЛОДКЕ
Осенний пролет птиц обещал обильную и интересную жатву. В это время на Байкале можно встретить далеких арктических и других пролетных птиц, весной облетающих озеро стороной; случайно залетных птиц, которые в другое время года здесь не встречаются. Мы надеялись значительно пополнить нашу коллекцию новыми для нее видами.
Ружье можно было достать только в двух местах. Для этого надо или, отправившись на север, попытаться, купить ружье в магазине Байкальска, или уплыть за Байкал, в Давше, и там раздобыть у кого-нибудь из друзей.
От нашего базового лагеря до Байкальска — не менее ста километров; до Давше — не больше восьмидесяти. В Байкальске могло не оказаться магазина, где бы продавались ружья. Кроме того, поездка вдоль берега Байкала не представляла для нас ничего нового, а путешествие через Байкал давно уже занимало нас. Велижанин был решительно за Давше, хотя вначале его участие в поездке и не предполагалось.
Некоторый опыт жизни на Байкале давал нам уверенность, что по крайней мере в течение ближайших двух дней на озере не будет шторма. Для того чтобы добраться до противоположного берега, достаточно одного дня — решено было отправиться за Байкал, в Баргузинский заповедник.
Откровенно говоря, ружье — не единственная причина поездки за Байкал; оно здесь сыграло роль пускового механизма. На той стороне Байкала в рыбачьих деревушках и в Баргузинском заповеднике жили наши друзья, которых нам очень хотелось повидать. Мы часто вспоминали Гаврилу Никифоровича Постникова, с которым вместе работали в заповеднике. Он был бессменным наблюдателем заповедника почти двадцать пять лет, и самые интересные люди и события прошли у него на глазах. В заповеднике за ним прочно сохранилось имя Дедушка Постников. Мы вспоминали его тонкую таежную хитрость, высокое чувство долга, его своеобразный юмор.
Очень хотелось увидеть Савелия Михайловича Толстихина — человека чудесной души, доброго, нежного сердца, прекрасного друга. Он был одним из лучших рыбаков на северном Байкале и свое рыбачье счастье умел найти в любом уголке озера. Никто не умел талантливее Саввы принять случайного гостя — в крошечной избушке, на всякий случай прикрытой парусом.
Ждали мы встречи и с Анатолием Татариновым, Тольчей, — лаборантом заповедника, нашим верным, добродушным спутником во многих прежних походах.
Но больше всего меня влекло к очень близкому мне в то время человеку — Семену Климовичу Устинову, научному сотруднику заповедника. Долгие годы нас связывала с ним крепкая дружба. Вместе мы работали в заповеднике, вместе ходили вокруг Баргузинского хребта, вместе мечтали работать плечо к плечу. Но очень скоро жизнь разбросала нас по разным углам необъятной Руси.
8 августа задолго до восхода солнца, «лодку починя и парус скропав», мы пошли за море. Лодка была еще совсем новой, и поэтому вся «починка» ее состояла в установке паруса.
Хатабыч выпилил две доски, проделал в них дырки для мачты и закрепил доски на лодке — одну на дне, другую на бортах. Парус был сшит из куска нетолстого брезента. За несколько часов лодка была готова к путешествию. В последний момент Хатабыч почувствовал себя не очень хорошо и не смог участвовать в поездке. Его спальный мешок был выгружен, а на его место положен мешок Велижанина.
Байкал был абсолютно спокоен. Мечта наша о легком северо-западном ветре оказалась тщетной — на гладкой поверхности озера нигде не появлялось даже сколько-нибудь заметной ряби.
Через несколько часов мы стали заметно уставать и решили сменяться на веслах каждый час. Лодка шла вперед ровно и медленно — когда после завершения перехода мы подсчитали среднюю скорость, она оказалась 3,6 километра в час, хотя каждый из нас греб в полную силу.
Нам нужно было проплыть не менее восьмидесяти километров на юго-восток. Мне хорошо знакомы очертания пиков и мысов Баргузинского хребта — лодка шла прямым ходом к мысу Черному.
В двадцати километрах от берега над лодкой пролетела первая крупная бабочка. Она летела очень точно с востока на запад, пересекая Байкал по наименьшему расстоянию. Бабочка пронеслась с очень большой скоростью в пяти метрах над поверхностью Байкала и почти рядом с нашей лодкой. Несмотря на то что она пролетела не менее пятидесяти километров, в ее полете совершенно не чувствовалось усталости.
Вскоре показалась вторая бабочка, которая летела в том же направлении и на той же высоте. Всего за день пути мы видели около десяти бабочек, перелетающих через Байкал. Наблюдать за бабочками можно было только в очень неширокой полосе и только в том случае, если они пролетали достаточно близко к нам. Если ширину этой полосы условно ограничить ста метрами, то легко подсчитать, что через каждый километр водного пространства Байкала за день пролетело около ста бабочек. Всего же за этот день Байкал пересекли с берега на берег тысячи бабочек.
Наше наблюдение позволяет лучше понять роль Байкала как зоогеографической границы. Семьдесят километров водного пространства — не препятствие для проникновения некоторых форм животных с одного берега на другой. Тем не менее многие птицы — овсянка-дубровник, обыкновенная пустельга, филин и некоторые другие — на восточном и западном побережье Байкала представлены самостоятельными подвидами, иногда заметно отличающимися внешним обликом.
Не являясь серьезным препятствием для расселения многих видов насекомых, птиц и других представителей животного царства, даже содействуя расселению некоторых животных, Байкал все же служит довольно заметной зоогеографической границей. Проникновение особей с западного на восточное побережье Байкала настолько незначительно, что это приводит к образованию самостоятельных подвидов. Это явление особенно заметно среди птиц, возможно, что оно будет открыто и среди насекомых.
Все бабочки принадлежали к роду ванесса. Летом этого года энтомолог Н. Г. Джолова наблюдала массовое размножение этих бабочек в Забайкалье, на островах Селенги. Позднее ей удалось выяснить, что массовое размножение этих бабочек происходило во многих местах Забайкалья. Вполне вероятно, что интенсивный перелет бабочек через Байкал был вызван их массовым размножением в Забайкалье.
Наступил вечер, и вскоре стало совсем темно. Черной стеной приближался Баргузинский хребет. Нам казалось, что он уже совсем рядом. Передавая друг другу весла, мы каждый раз надеялись, что больше не придется сменять гребца. Но проходил час за часом, берег был по-прежнему далеко, мы снова и снова сменяли друг друга на веслах, и снова приходилось сжимать их до крови натертыми руками.
Только глубокой ночью под лодкой наконец зашипела прибрежная галька. Места были хорошо знакомы, и мы поняли, что подошли к берегу немного севернее мыса Черного. До Давше оставалось еще километров десять, но мы решили переночевать здесь и уже утром добраться до центральной усадьбы заповедника. Переезд через Байкал продолжался двадцать два часа, за это время мы по одиннадцать раз успели смениться на веслах.
Мы вытащили лодку на берег, расстелили на пляже спальные мешки, проглотили по нескольку кусков слежавшейся каши, заняв ее холодной водой из Байкала, а лотом залезли в спальные мешки и заснули как мертвые.
Проснулись мы довольно поздно. Байкальский хребет и озеро у горизонта ярко освещало солнце, но у подножия Баргузинского хребта еще чувствовалась ледяная прохлада. От нашего дыхания спальные мешки за ночь покрылись белым инеем и затвердели, как на морозе. Спали мы одетые, не снимая шапок, и совсем не ощущали холода, а может быть, просто не чувствовали его в тяжелом сне.
Дул небольшой ветерок с севера, и мы решили взять его к нам в помощники. Побросав в лодку спальные мешки, отошли от берега и поставили парус. Он затрепетал, выгнулся, потом сильно надулся — лодка медленно поплыла к югу. Но ветер был слишком слаб, и нам пришлось помогать ему, снова взявшись за весла.
Лодка плавно обогнула мыс Тоненький, и вот уже впереди за высоким и крутым мысом Немьянда показался поселок Давше. Его оранжевые домики ярко горели на солнце. За ними начиналась тайга, уходящая вверх по черным отрогам гор, которые казались черными только внизу, а дальше становились белесыми и прозрачными, как в голубом тумане, и наконец замыкались высокой зубчатой стеной с четко выделявшимся треугольным пиком.
Здесь, в одном из этих сосновых домов, я прожил почти безвыездно четыре года; здесь все напоминало о прошлом и было родным и близким до боли в сердце. Велижанин впервые попал в эти места и сейчас был обуреваем первыми, самыми непосредственными и яркими впечатлениями.
Лодка подошла к берегу около устья реки Давшинки. Над обрывом террасы, упирающейся в галечниковый пляж, показалась высокая широкоплечая фигура. Это Устинов вышел посмотреть на странную и неизвестно откуда появившуюся посудину. Он узнал меня только тогда, когда подошел к нам вплотную. Мы крепко обнялись.
Вечером не было конца рассказам и воспоминаниям. Пришел Дедушка Постников и Тольча. Савелий Михайлович ставил сети где-то в районе рыбачьей Сосновки, поэтому не смог участвовать в этой встрече. Устинов отдал нам свое ружье на все время экспедиции, и мы могли завтра же утром, не теряя ни одного дня, отправляться обратно. Спали мы эту ночь особенно крепко и спокойно.
Байкал решил сыграть с нами неприятную шутку. Проснувшись, мы услышали грохот прибоя и после, стоя на берегу, долго наблюдали за тем, как тяжелые крутые валы с яростью трамбовали берега. Шторм не прекращался до вечера 15 августа. Все эти шесть дней нам пришлось бродить по берегу Байкала, ожидая малейшей передышки, и с ненавистью смотреть на все новые и новые буруны, вскипающие на горизонте. За ним, за этим неровным, бугристым горизонтом остался наш лагерь и наши товарищи.
На седьмой день, утром, мы решили трогаться в путь, хотя море еще окончательно не успокоилось и его поверхность тяжело вздымалась размеренной мертвой зыбью. С нами собирались поехать сотрудники метеорологической станции, соблазнившиеся урожаем смородины в пади реки Хибелена. Перед самым выездом они изменили своему решению, и нам с трудом удалось уговорить их «отбросить» нас на моторной лодке подальше от берега. Мозоли на руках еще не совсем зажили, и снова идти на веслах через Байкал у нас не было прежнего желания.
Моторная лодка быстро удалялась в сторону открытого моря. В двадцати километрах от берега нас выгрузили из нее, и мы попрощались с нашими проводниками. Моторка завернула в сторону Давше и вскоре скрылась из глаз. Мы снова остались одни среди высоких пологих валов мертвой зыби. До базового лагеря оставалось еще километров пятьдесят, и нужно было спешить браться за весла.
Лодка, плавно покачиваясь на волнах, медленно продвигалась вперед, туда, где над водой кружилось несколько сизых чаек. Они летали над каким-то небольшим овальным предметом, плававшим на воде, иногда садились на него отдохнуть, а затем снова поднимались в воздух.
В том месте, где крутились чайки, на воде плавала мертвая нерпа — одна из напрасных жертв весенней охоты, во время которой много тюленей уходят ранеными от охотников и погибают подо льдом. Толстый слой подкожного жира хорошо держит нерпу на поверхности воды, не давая ей утонуть. Мы обрадовались этой находке, решив использовать ее для привады на медведей.
Когда лодка была уже где-то в центре Байкала, мы увидели еще одну мертвую нерпу и тоже взяли ее с собой. Эти находки убедили нас в том, что нерпы очень долго держатся на воде, а те из них, которые оказываются в центре озера, остаются на воде до поздней осени и даже вмерзают в лед.
Тащить за собой двух тюленей было довольно трудно, скорость лодки заметно упала. Мы гребли с большим напряжением, выбивались из сил, но желание добыть медведя было так велико, что хотелось во что бы то ни стало дотянуть тюленей до берега. В это время года медведи уже почти не выходят из тайги. Там они с азартом разрывают норы бурундуков со свежими запасами кедровых орехов.
Устроить охоту на медведя можно только с помощью привады.
К вечеру, когда берег был совсем близко и мы считали себя уже почти дома, неожиданно с севера потянул довольно сильный ветер. Нас стало быстро относить к югу. За какой-нибудь час лодку отнесло от лагеря так далеко, что уже не оставалось надежды добраться до него раньше ночи. Нужно было срочно выбросить нерп и нажать на весла. Но расстаться с ними мы никак не могли.
Вдруг на воде увидели какую-то точку. Она росла, быстро приближалась к нам. По-видимому, нас догоняли наши утренние попутчики.
Предположения оправдались. Вскоре лодка подошла к нам и взяла на буксир наш резиновый понтон. Моторист не знал точного месторасположения нашего лагеря, совершенно случайно взял намного южнее, и только это помогло нам встретиться.
Через два часа мы были уже на базовом лагере, среди друзей, чувствовали огромное облегчение и жаждали немедленно начать работу, чтобы успеть рассчитаться за дни вынужденного ожидания.
Ружье, привезенное из Баргузинского заповедника, сослужило нам неоценимую службу. С его помощью отряду удалось добыть много интересных птиц, и в их числе два новых для Прибайкалья вида арктических коньков — сибирского и краснозобого. Поездка за Байкал оказалась ненапрасной.
Через несколько месяцев после возвращения отряда в Иркутск мы, как обычно, сидели в своей лаборатории, обрабатывая экспедиционные сборы. Раздался телефонный звонок. Я взял трубку.
— Нам нужно поговорить с одним вашим научным сотрудником… — Голос в трубке назвал мою фамилию.
— Я у телефона.
— А, очень хорошо. Скажите, пожалуйста, вы что, действительно переплыли Байкал на резиновой лодке? Дело в том, что в редакцию поступила об этом информация, и мы хотим уточнить некоторые детали.
В первое мгновение сообщение это произвело на меня неприятное впечатление. Я подумал о том, что нас будут упрекать за неоправданный риск. В этом была своя правда, и сейчас я хорошо понимал это. Но я понимал это, по-видимому, только потому, что поездка осталась далеко в прошлом, а в чем была правда, когда мы остались без ружья в самый разгар работы, — вопрос спорный.
— Да, — осторожно сказал я, — мы действительно переплыли через Байкал на резиновой лодке, но об этом не нужно писать.
— Нет, нет, что вы, это очень интересно, — ответил мне голос в трубке, в котором я начал узнавать одного из корреспондентов «Восточносибирской правды», — драгоценный материал для воскресного номера.
— Об этом не нужно писать, — еще раз попросил я.
— Ну нет, теперь уже поздно. Статья набрана и завтра утром вы будете иметь удовольствие ее прочитать.
На другой день, 23 ноября, под заголовком «Через Байкал на… резиновой лодке» в газете появилась небольшая заметка — довольно правдивая, не очень назидательная и не без чувства юмора. Кончалась она так:
«Благополучное плавание О. Гусева и А. Велижанина — результат многолетней тренировки и хорошего знания местных условий. Желающих повторить этот рекорд следует серьезно предупредить: такая попытка чревата самыми серьезными последствиями, если ее предпринимает неопытный пловец.
«Пересечение Байкала на резиновой лодке, пожалуй, второе в истории судоходства на сибирском море плавание на столь маломерном судне. Первым следует считать легендарное пересечение Байкала в «омулевой бочке», воспетое в старинной песне, если таковое имело место».
НА МЫСЕ РЫТОМ
В нашей крутой губе, неслучайно называвшейся За-воротной, уже несколько дней стояла бригада бурят-нерповщиков, возвращавшихся с промысла. Охотники разделывали добычу и поджидали оставшихся в море товарищей. Утром 19 июня они собирались отплыть в Онгурены и с большой охотой согласились захватить нас с собой. Нам нужно было экономить бензин, и такая оказия — крайне полезна.
Когда пришло время отчаливать, наша лодка с подвесным мотором была привязана в хвост каравана, и дора — передовая моторная фелюга — стала аккуратно выводить лодки из бухты.
До двенадцати часов дня над Байкалом стоял очень густой туман. Несколько раз мы совершенно теряли берега. В таких случаях дора, боясь потерять ориентировку, поворачивала к берегу и шла на ощупь вдоль пего. Подходя почти вплотную к берегу и чудом не врезавшись в камни, она круто разворачивалась и снова шла вдоль побережья.
Туман был так густ, что мы, находясь в доре, иногда совершенно теряли из виду нашу лодку, идущую четвертой в хвосте каравана. Я достал записную книжку и хотел описать туман, но через несколько минут бумага сделалась такой мягкой и влажной, что карандаш оставлял на ней лишь малопонятные тусклые знаки. Такие сильные туманы стояли в этих местах почти ежедневно, начиная с 10 июня.
Караван бурят-нерповщиков представляет собой любопытное зрелище. Впереди каравана идет мотодор, или дора, как любовно называют ее буряты, — мощная и крепкая лодка типа морской шлюпки, оснащенная мотором-дизелем мощностью в двадцать лошадиных сил. Он удобен тем, что работает на солярке. В дору помещаются личные вещи членов бригады, запасное горючее и оружие.
За дорой следует обычно крупная лодка сетовуха, имеющая форму обычных байкальских рыбачьих лодок, но только раза в три крупнее. За сетовухой идут три маленькие лодки-подъездки. Они могут быть привязаны в кильватер друг за другом или сбоку доры и сетовухи. На сетовуху грузят добычу, а на подъездках, прикрываясь белым парусом, охотники подъезжают к нерпе.
Бригада нерповщиков состоит обычно из семи-восьми человек — такое число людей вполне обеспечивает успех промысла. Больше трех подъездков транспортировать трудно, а по их числу определяется количество стрелков, которых обычно бывает три. От их меткой стрельбы прежде всего и зависит успех бригады. Понятно поэтому, что хорошие стрелки пользуются в бригаде большим уважением. Очень ценно также уметь бесшумно подавать лодку вперед, работая одним кормовым веслом или специальными маленькими веселками с короткой ручкой и широкой зачерненной лопастью. Эту задачу в бригаде выполняют три подавалы. Седьмой член бригады — моторист, он же выполняет обязанности сторожа.
Во время промысла дора с сетовухой все время находятся в открытом море. Утром охотники, высматривая в бинокли лежащих на льдинах нерп, уходят на промысел, а к ночи возвращаются с добычей. Спят они, как правило, не вылезая на берег, там, где их застанет ночь; они располагаются в доре, сетовухе, а иногда и в подъездках.
Поделиться книгой: