Половцы, торки, печенеги, берендеи

Дмитрий Расовский

ПОЛОВЦЫ, ТОРКИ,

ПЕЧЕНЕГИ, БЕРЕНДЕИ

*

Составитель серии Владислав Петров

Иллюстрации Ирины Тибиловой

© ООО «Издательство «Ломоносовъ», 2016

ПОЛОВЦЫ

Опубликовано:

Глава 1 — Seminarium Kondakovianum, VII, Praha, 1935. С. 245–262.

Глава 2 — Seminarium Kondakovianum, VIII, Praha, 1936. С. 161–182.

Глава 3 — Seminarium Kondakovianum, IX, Praha 1937. C. 71–85; Seminarium Kondakovianum, X, Praha, 1938. C. 155–177.

Глава 4– Seminarium Kondakovianum, XI, Praha, 1939. C. 95–127.

…………………..

Половцам — одной из последних волн тюркской[1] экспансии на запад — особенно не посчастливилось в историографии. Им почему-то менее всего уделяют внимание историки, и, в частности, историки тюркских народов их нередко просто пропускают в своих обзорах. Такое пренебрежение к половцам началось еще с Дегина[2], лишь вскользь упоминавшего о них в своей знаменитой «Полной истории гуннов, монголов, тюрок и татар» (1756–1758). Но не только историки тюркских народов обходили молчанием половцев. Начавший свою историю в Азии, а завершивший в Европе и Африке, этот народ тем не менее не включается ни в обзоры истории Азии, ни в обзоры истории Европы, ни даже в труды, специально посвященные истории Восточной Европы. Так, мы почти ничего не найдем о половцах ни в «Введении в историю Азии» (1896) Леона Кагэна[3], ни в трехтомной «Истории Азии» (1921–1922) Рене Груссе[4], ни в «Истории Азии и Восточной Европы» (1905) Альбрехта Вирта[5]. Между тем этот кочевой народ играл немалую роль в XI–XIII веках в причерноморских степях и глубоко запечатлел себя в судьбах соседних с ним оседлых государств — Грузии, Руси, Угрии, Византии, Болгарии и даже, после падения своей независимости на юго-востоке Европы, создал целый «мамелюкский период» в истории средневекового Египта.

Наиболее всесторонней сводкой по истории половцев является четырехтомная «История Яс-Кунов» мадьярского историка Иштвана Дьярфаша[6], труд мало критический и для своего времени, а теперь уже во многом совершенно устаревший, в особенности его первый том, посвященный общей истории половцев (по-мадьярски — кунов); остальные три тома касаются исключительно известий о половцах в Угрии после татарского[7] нашествия.

В русской историографии, несмотря на то что половцы играли существенную роль в истории Руси XI–XIII веков, мы не имеем надлежащего исследования по их общей истории. Единственная работа в этой области П. Голубовского «Печенеги, торки и половцы до нашествия татар. История южнорусских степей IX–XIII вв.»[8] центр тяжести своего исследования полагала в русско-половецких отношениях, а не в истории самого половецкого народа. Остальная литература о половцах, в общем довольно многочисленная, всегда ограничивалась лишь частными вопросами истории половцев.

Это обстоятельство побуждает меня предпринять такой первый и, как всегда в подобных случаях, нелегкий опыт связной истории этого кочевого тюркского народа. Трудность такого опыта усугубляется еще тем, что у нас совершенно нет собственно половецких источников и мы всецело зависим от источников тех оседлых соседних государств, с которыми половцы граничили. Свидетельства же эти в огромном большинстве своем преисполнены ненависти и презрения к чуждой им культуре своих соседей-кочевников, что часто делает очень затруднительным их использование. Для истории политической это обстоятельство еще не имеет серьезного значения, но на изучении строя внутренней жизни половецкого народа, то есть того, что мы зовем его культурой, такой угол зрения наших источников будет сказываться особенно неблагоприятно.

Глава 1. Происхождение половцев

1

Для того чтобы правильно понять прошлое половцев, недостаточно начинать следить за ними со времени появления их в поле зрения европейских оседлых государств, как то обычно делалось, а необходимо постараться проследить их судьбы еще в Азии, начиная с прародины всех тюркских народов.

Необходимо помнить, что половцы в причерноморские степи пришли не новоявленными дикарями; они несли с собой уже много столетий перед тем сложившийся политический и бытовой уклад кочевой орды, в эпоху всетюркского единства имевшей свою славную и героическую историю, несли также, без сомнения, и обрывки различных культурных влияний, которым они подвергались на пути следования с востока на запад. Это особенно надо будет учесть при рассмотрении культурной истории половцев.

Вот почему я позволяю себе сделать небольшой экскурс в область древней истории тюрок, дабы нагляднее представить, в каких условиях слагались и жили те тюркские племена, из которых выделился впоследствии половецкий народ.

Половцы — по языку — были народом тюркского (или, как иначе говорили, турецкого) племени, именно — западной его группы, и являлись потомками тех тюрок, которые первоначально жили на Алтайско-Саянском нагорье, у верховьев Енисея и Оби. Первые сведения об отдельных тюркских племенах начинаем встречать со II века до н. э. в китайских источниках. Об этих племенах китайцы тогда еще говорят вскользь, в связи с гуннами, создавшими в ту эпоху первое известное истории огромное кочевое государство в Монголии от Хингана до Алтая. Гунны, или хунну китайских летописей, вобрали в себя тюрок-кочевников и, вероятно, способствовали разбросу их по степям своей империи, выведя тюрок из их алтайской прародины[9]. К концу IV века окончательно разваливается гуннская держава и власть над ее территорией ненадолго переходит к другим кочевникам, известным у китайцев под презрительным прозвищем жуань-жуаней (то есть черви, насекомые). Но к середине VI века тюркские племена уже настолько усиливаются, что, опираясь на китайцев, свергают власть жуань-жуаней, в 552 году окончательно уничтожают их могущество и выходят на широкую самостоятельную историческую дорогу. Продолжая политику предшествующих двух кочевых государств, тюрки, объединяя свои и вбирая в себя чужие племена, создают новую великую кочевую империю, выказывая поразительную способность к экспансии, притом в условиях упорной борьбы с Китаем. VI–VIII века — это героический период истории тюрков, когда ярче всего выступает их национальное самосознание.

Племенем, которое свергло власть жуань-жуаней и объединило большинство тюркских племен, было ту-кюэ китайских летописей[10]. В короткий срок ту-кюэ создали на огромном протяжении от Хингана до Амударьи кочевую империю, объединяемую единой ханской властью. На востоке они покорили орды киданей; на западе и юго-западе ту-кюэ в 560-580-х годах обрушиваются на осколки гуннов, вытесненных сюда жуань-жуанями и китайцами и известных здесь в это время под именем эфталитов — предков авар.

Усиление тюрок совпало с периодом упадка государственной мощи Китая и, вероятно, только благодаря этому обстоятельству и было возможно. Но с 580-х годов Китай, снова объединенный Суйской династией, начинает с тюрками более чем двухвековую борьбу, идущую с переменным счастьем. Это была самая упорная и героическая борьба, когда-либо ведшаяся объединенными тюрками. Первый натиск тюрок на Китай, еще до его объединения, поставил Небесную империю в положение данника, вынужденного выплачивать победителям колоссальные контрибуции шелком. Но уже в 584 году китайская политика натравливания отдельных тюркских племен друг на друга привела к тому, что тюркское государство раскололось на западную и восточную части.

Восточные тюрки в первое время даже подпали под власть Китая; однако в начале VII столетия они не только освобождаются от этого подчинения, но сами успешно вмешиваются во внутри китайские дела, сменяют династию и победителями входят в китайскую столицу. Западные же тюрки распространяют в это время свою власть на левый берег Окса (Амударьи), до Мерва, Балха и Индии.

С 630-х годов начинается новое наступление Китая: он снова подчиняет себе восточных тюрок, а государство западных тюрок, благодаря внутренним смутам, в свою очередь раскалывается на две части. Китай отвоевывает у западных тюрок в 648 году Восточный Туркестан, а в 659 году вместе с одним из тюркских племен — уйгурами совершенно уничтожает государство западных тюрок. Собственно тюркской территории, в районе Тяныпаня и к северу от него, была сохранена самостоятельность в управлении под главенством тюркских ханов, исполнявших теперь роль китайских чиновников; области же к югу, до Индии, перешли в непосредственное китайское управление. Двадцатилетие в 660 — 680-е годы — время наибольшего упадка тюрок и торжества Китая. Все свои войны в эту эпоху китайцы ведут исключительно силами подчиненных им кочевников.

Возрождение тюрок началось среди их восточной группы, в районе Хангая, энергией их ханов Кутлука (682–691), Мочжо (691–716) и Бильге (716–734), восстановивших на полстолетия тюркскую империю под главенством ту-кюэ и снова вернувших себе земли западных тюрок. Но в 745 году окончательно падает государство восточных тюрок, уничтоженное тюркским же племенем — уйгурами.

Уйгуры, имея свой центр на Орхоне, могли сохранить власть только над территорией восточных тюрок, тогда как в западнотюркских землях она перешла к ряду отдельных тюркских племен. Уйгурское государство просуществовало около столетия и представляло собою последнее большое государственное соединение тюрок в Азии. За это столетие Китаю в последний раз приходится испытать на себе силу этих кочевников, в годы удач хозяйничавших в обеих столицах Китая. В 840 году приходит конец державе уйгуров, сломленной их же сородичами — киргизами, а вместе с нею и конец тюркской гегемонии в Монголии, так как киргизы вскоре ушли обратно на север.

В VI–VII веках не прекращалось движение западнотюркских племен на юг, запад и юго-запад, в сторону Джунгарии, Семиречья и обоих Туркестанов. Западнотюркское государство объединяло под главенством западной части племени ту-кюэ тюркские племена: дулу (как считают — предков болгар), тюргешей, карлуков и, вероятно, кимаков; в восточнотюркское государство входила другая, восточная часть ту-кюэ, живших по Селенге, и тогуз-угузы, или уйгуры. Восстания некоторых племен и отложение их от ту-кюэ много способствовали ослаблению западнотюркского государства. Постепенно власть здесь переходит от ту-кюэ к тюргешам (племени, очевидно выделившемся из ту-кюэ и близким им по крови), имевших две главные ставки — в Таласе, западнее Яксарта, и в Суябе, на рёке Чу. Эти же смуты привели, наконец, и к покорению всего западнотюркского государства Китаем в 740 году. Но в 751 году падает и китайское влияние — перед напором на Туркестан с юга новой силы — арабов.

Арабы, начавшие проникать в Южный Туркестан еще в конце VII века, в первой половине VIII века перешли Оке и подчинили себе Бухару, Самарканд, Хорезм, Фергану, Кеш, Кашгар — очаги старой иранской культуры, и прилегающие земли со смешанным ирано-тюркским населением, ввели ислам и присоединили эти южнотюркские земли к своей Хоросанской провинции со столицей в Мерве. Эта культурная область по верхним течениям Окса и Яксарта стала называться у арабов Мавераннахром. Хозяевами же Северного и Северо-Восточного Туркестана стали три тюркских племени: кар-луки, огузы и уйгуры.

Карлуки жили севернее тюргешей и, выйдя с Алтая в VII веке, кочевали, кажется, западнее Тарбагатая; в 766 году они взяли ставку тюргешских ханов на реке Чу-Суяб и овладели всем Семиречьем и восточной (верхней) частью течения Яксарта. Огузы (тогуз-гузы, или просто гузы), кочевавшие до того у Иссык-Куля, продвинулись на запад и образовали самостоятельное кочевое государство по низовьям Сырдарьи. Здесь они вошли в непосредственное соприкосновение с жителями оседлого Мавераннахра и Хорезма, торговали с ними, оседали на пограничье, вели сторожевую службу у мусульман, обороняя их от своих же сородичей — тюрок, как и позже на киевском пограничье их потомки — черные клобуки, в состав которых прежде всего входили торки, печенеги, берендеи и ковуи.

После падения в 840 году уйгурского государства на Ор-хоне эта ветвь тюрок частью подчинилась Китаю и осела на его северной границе у склонов Наньшаня, частью же ушла на юго-восток Джунгарии и, постепенно распространяясь по этой стране, создала здесь новое уйгурское государство, известное у арабов под именем тогуз-уйгурского; это славившееся своей высокой культурой, по сравнению с остальными тюрками, государство просуществовало четыреста лет, до самого монгольского нашествия.

Севернее огузов, живших у низовьев Сырдарьи, кочевали печенеги, а где-то около печенегов, по-видимому, еще севернее в киргизских степях и у верховьев Иртыша, жили кимаки и киргизы.

Печенеги были, вероятно, родственны огузам[11]. Где-то неподалеку от огузов помещает печенегов и древнейший арабский источник — Ибн Хордадбех[12]. Они соседствовали, вероятно, до конца VIII или начала IX века, когда печенеги двинулись на запад (под давлением других тюркских племен) и, обойдя с севера Аральское море, вышли в приуральские степи. Если не считать дулу-болгар, выселившихся много раньше с гуннами в Причерноморье, то это был первый выход тюрок в Европу.

Огузы, а с ними, как предполагал Бартольд[13], может быть, и печенеги[14] были потомками ту-кюэ, принадлежавших к срединной языковой тюркской группе, или, как она зовется у филологов, — южной, или туркменской. Считается вероятным, что еще в эпоху совместной жизни тюрок на Алтайско-Саянском нагорье определилось разделение тюркского языка на три группы: восточную, срединную (в будущем «южную») и западную. К западной относятся дулу, кимаки, киргизы, к срединной — ту-кюэ, с выделившимися из них тюргешами, огузами, печенегами и торками, к восточной — уйгуры. На запад огузы и близкие им по крови племена попали, вероятно, еще в эпоху существования тюркской империи, когда преобладание в ней находилось в руках ту-кюэ, распространивших свою власть на все тогдашние тюркские племена от Орхона до Туркестана. Перемешиванием племен и объясняется, по утверждению Бартольда, то обстоятельство, что печенеги и торки — племена центральной тюркской языковой группы — выступили на запад, в Европу, прежде половцев, принадлежавших к западнотюркской языковой группе и, следовательно, первоначально в прародине тюрок занимавших пространства более западные, чем те, которые занимали предки печенегов и торков — ту-кюэ.

2

Появление на исторической сцене половцев является одним из сложнейших вопросов тюркской истории. Главная причина тому та, что кочевой народ нередко меняет свое имя, что зависит от того, какая из групп данного народа является в нем господствующей. Это явление осложняется, когда кочевой народ покоряется какой-нибудь ордой совсем иной народности; такая орда быстро растворяется среди покоренного ею племени, не внося в его основную массу серьезных этнических и языковых изменений, но зато давая ему свое имя. Классическим примером подобного рода может служить история половцев.

С давних пор и русским и западноевропейским историкам много хлопот создавали половцы тем, что в русских, арабских, армянских, византийских, мадьярских и немецких источниках они упоминаются под различными именами: у русских — половцы, у арабов и вообще в мусульманской письменности — кыпчаки, кафчаки, у армян — хардеш, у византийцев — куманы, у мадьяр — куны, куманы, а также палочи (палоц), у немцев — фалоны, фальбы или, как в остальных западноевропейских источниках, — команы, куманы. Поляки и чехи знают половцев и в русском наименовании (только обычно без русского полногласия) — плавцы и палочи и в общелатинском — команы.

Такие названия, как «половцы» — «плавцы» — «палочи», «фальбы» и «хардеш», не являются этническими, а служат лишь для объяснения внешнего вида народа; на всех трех языках — русском, немецком и армянском это одинаково означает: «бледновато-желтый, соломенно-желтый» — имеется в виду цвет волос этого народа[15].

Не придает ясности для нахождения собственного имени половцев сопоставление и других их названий: куны-куманы-команы и кыпчаки. Как ничего не дает нам слово «кун» («большой, могущественный»), так ничего не дает в данном случае и слово «кыпчак», объясняемое из турецкого языка то как «пустой», «дуплистый», то как «гневный» и «яростный».

Долгое время усилия историков направлены были лишь на доказательства тождества народа, известного по различным источникам в столь различных названиях. Только в 1914 году немецкий востоковед Иосиф Маркварт[16] первый посягнул, в своем подавляющем эрудицией труде «Über das Volkstum der Komanen», разрешить вопрос — почему же, собственно, половцы носили столь разнообразные имена? Вопрос оказался настолько сложным, что при всей своей эрудиции Маркварт не смог дать обстоятельного ответа, запутавшись в собственных противоречиях и предложив лишь ряд смелых гипотез.

Основные положения Маркварта сводятся к следующему. Предками половцев были кимаки, народ тюркского племени, живший первоначально на верховьях Иртыша, несколько к юго-западу от общетюркской прародины — Алтайско-Саянского нагорья, среди своих соплеменников, принадлежавших, как и он, к западнотюркской языковой группе. Но кимаки, когда мы впервые узнаем о них — а древнейшие мусульманские известия об этом, народе восходят к середине IX века, — уже тогда были покорены какими-то монгольскими выходцами. Случилось это, по предположению Маркварта, еще в VII веке. Исходным пунктом для такой гипотезы ему послужило известие о монгольском происхождении кимаков у персидского историка XI века Гардизи[17].

С середины X века племенное имя кимаков исчезает, и Маркварт объясняет это тем, что они были покорены еще одной ордой, также монгольского происхождения, — кунами. Эти куны и вывели половцев-кимаков в Европу в середине XI столетия. Именно монгольскому господствующему классу Маркварт приписывает организацию большого движения на запад половецкой орды, значительно более сильное, чем предшествовавшие подобные движения других тюрок — печенегов и торков. Найти, однако, прямые исторические известия о подчинении кимаков кунами Маркварту не удалось, и он удовлетворяется рядом косвенных указаний.

Действительно, у Бируни[18] (XI век) и у Якута[19] (XIII век), использовавшего первого, и независимо от них у Мухаммеда Ауфи[20], писателя также XIII века, но, по предположению Маркварта, использовавшего более древние источники, мы встречаем имя народа «кун». У Бируни — Якута куны упоминаются вместе с другим народом, кайями, как самые восточные тюркские племена тогдашнего географического горизонта арабов; жили куны восточнее киргизов и соседствовали на востоке с китаями (кытаями, киданями) — народом, обитавшим у северных границ нынешнего Китая и давшим впоследствии свое имя всему государству. Про прошлое кунов, которые иначе еще называются маурка, Мухаммед Ауфи говорит, что они вышли из Китая, оставив там из-за тесноты свои пастбища. Самих же кунов Маркварт, посредством сложных филологических комбинаций, этнически считает монголами. Хотя Бируни и Ауфи ничего не говорят о времени, когда произошло выселение кунов из земли китаев, Маркварт склонен отнести его к X веку, то есть ко времени, когда как раз исчезают упоминания о кимаках и когда, по предположению немецкого ориенталиста, кимаки и были покорены кунами. Отголосок пребывания кунов среди китаев Маркварт видит в имени Кита, Китанопа у половецких ханов, а отражение у половцев названия кунов — в мадьярском названии половцев — «кун» и в имени половецкого хана Кунуя (Кун-уй).

Наконец, полтора столетия спустя, уже около 1120 года, происходит новое, третье по счету и последнее, внедрение чуждого этнического элемента в половецкий народ, и опять монгольского происхождения — кыпчаков. Это объяснение Маркварта покоится на «Юань-ши», официальном китайском источнике монгольской династии, который приводит биографию одного потомка кыпчакских ханов, крупного военачальника в армии Кубилая. В биографии рассказывается, как предок этого кыпчака Кукчук, выселившись со своей ордой из района, который Маркварт расшифровывает как северопекинский, ушел на запад и обосновался, судя по сопоставлению с другим китайским источником эпохи монгольского нашествия — «Ганму», в предгорьях Урала, то есть в районе, который в то время был одним из центров половцев, и стал там основателем кыпчакского государства. Происходил Кукчук из племени хи, родственного китаям. Вычисляя время жизни первого из перечисленных «Юань-ши» предков монгольского полководца-кыпчака, Маркварт приходит к выводу, что появление Кукчука Кыпчакского в предгорьях Урала совершилось около 1120 года. Подтверждение своей теории Маркварт видел в том, что в 1120–1121 годах кыпчаки впервые, по его мнению, «активно выступили в истории», «предпринимая далекие военные и грабительские походы» в Грузию; об этих походах действительно рассказывает нам Ибн аль-Атир[21] и называет здесь половцев кыпчаками. Кукчук, по мнению Маркварта, дал лишь новое, монгольское или маньчжурское, имя половецкому народу, сами же пришельцы быстро отуречились, и так как их, вероятно, было немного, то они не повлияли на этнический состав половцев и не изменили их языка. Совершились эти события без особенного шума, кыпчаки остались в Приуралье, а западные половцы, распространившиеся к тому времени до границ Киевской Руси, Угрии и Византии, признали над собою новую династию. Вот почему в византийско-славянском мире (а также и в Угрии) не заметили совершившегося переворота и продолжали называть половцев куманами, кунами или половцами, тогда как мусульманский мир, бывший ближе к месту событий, с этого времени знал половцев исключительно под именем кыпчаков.

Маркварта не смущало то обстоятельство, что кыпчаки и ранее 1120–1121 годов упоминаются у мусульманских писателей. У Ибн Хордадбеха (середина IX века) о кыпчаках говорится, что они живут к юго-западу от Алтайско-Саянских гор, около киргизов; протоисточник Гардизи и Аль-Бакри[22], восходящий также к середине IX века, упоминает кыпчаков как северных (или восточных) соседей печенегов. Но так как у ряда других мусульманских писателей, например у Масуди[23], Хаукаля[24], Ауфи, в другом источнике Гардизи, кыпчаки не упоминаются, а на их месте, при перечислении тюркских племен, стоят кимаки, Маркварт делает вывод, что в позднейших мусульманских источниках кыпчаки и кимаки смешивались, а более ранние упоминания кыпчаков — суть позднейшие интерполяции. Таковы чрезвычайно сложные ответы, даваемые немецким ученым на не менее сложную историческую загадку о происхождении половецкого народа и о его различных именах.

Как бы ни была несовершенна теория Маркварта о троекратном вторжении монгольских элементов в основную массу половцев-тюрок, она сейчас единственная, которая вообще пытается как-то объяснить не имевший до сих пор никакого объяснения факт различных названий половцев, и, вероятно, эта теория еще долго будет служить, покуда обработка восточных (мусульманских и китайских) источников не принесет чего-либо нового. Главное, где теория Маркварта прежде всего нуждается в исправлении, — это в ее хронологических построениях.

Уже покойный Бартольд в пространной рецензии на труд Маркварта указал, что ему осталось неизвестным бесспорное упоминание о кыпчаках в Туркестане много ранее 1120–1121 годов — в 1030-х годах у персидского поэта Насира Хосрова[25]. Это как будто реабилитирует еще более ранние известия о кыпчаках у Ибн Хордадбеха, Гардизи, Аль-Бакри. Не обратил внимания Маркварт также и на то, что участие половцев в грузинской войне 1120–1121 годов, когда они якобы впервые выступили под именем кыпчаков, было вовсе не проявлением их самостоятельной экспансии под руководством новой монгольской династии, а лишь участием в качестве наемников в походах грузин, после того как им пришлось выселиться из придонских степей к кавказским предгорьям в результате разгрома Владимиром Мономахом. Трудно также было бы согласиться, чтобы русская летопись совершенно не отметила такого существенного факта, как покорение половцев в 1120 году новою ордой — кыпчаками[26]. Наконец, уже после выхода труда Маркварта стало известно сочинение Махмуда Кашгарского[27], написанное в 1073 году, в котором этот ученый араб говорит о кыпчаках как об одном из ближайших к Византии тюркских племен, живших где-то между печенегами и огузами. Все это заставляет отодвинуть на одно, а может быть, и более столетия констатирование у половцев имени кыпчак и позволяет допустить, что кыпчаки уже издавна были одним из родов половцев (то есть кимаков-кунов) и что гегемонии над кимаками-кунами они достигли к середине IX столетия, когда начали вытеснять с низовьев Сырдарьи огузов и продвигаться к причерноморским степям.

Если гипотеза Маркварта (без ее хронологической стороны) о троекратном омонголивании половцев и верна, то и он сам признавал, что эти монгольские волны были не настолько многочисленны, «чтобы существенно влиять на этнический состав населения» основной массы половцев «или изменить существовавшие там языковые отношения»[28].

Это совершенно правильное утверждение об отсутствии монгольских элементов у половцев, которое, замечу кстати, все же довольно трудно примирить с основною мыслью Маркварта о столь усиленном, троекратном проникновении монгольского элемента в половецкий народ, находит себе полное подтверждение как в тюркской чистоте половецкого языка (в смысла отсутствия в нем монголизмов), так и во внешнем виде половцев, ничего в себе монгольского не заключающего.

К рассмотрению внешнего вида половцев теперь и перейдем.

3

Все источники, описывающие внешний вид половцев, единогласно сходятся в характеристике их как народа рослого, стройного, красивого и светловолосого.

У Аль-Омари[29] узнаем, что половцы были красиво сложенными, с правильными чертами лица; неоднократно слышим о красоте половецких женщин: их воспел персидский поэт Низами[30], восхищавшийся белизною их кожи; красотой одной половецкой хатуни, как пишет Ибн аль-Атир, пленился ширваншах[31]; о красоте другой, дочери хана Отрока и внучке хана Шаруканя, ставшей женой грузинского царя Давида II, говорит грузинская летопись. Наконец, если даже справедливо заподозрить персидского поэта в некоторой риторике при описаниях им красоты половецких женщин, то нельзя этого сказать про беглое, но, очевидно, совершенно правдивое замечание автора «Слова о полку Игореве» о «красных девках половецких», взятых в плен русскими[32]. Из русских летописей известен эпизод, когда одна русская княгиня (внучка Владимира Мономаха) бежала из Руси к половцам, чтобы выйти вторично замуж за язычника, хана Башкорда.

Все это говорит за привлекательную наружность половцев для арийского глаза (русских и персов), который совсем иначе воспринимал обычный тюркско-монгольский тип, как пишет Аль-Утби[33], «с широким лицом, маленькими глазами, плоским носом и малым количеством волос в бороде».

Но самым для нас существенным в описании внешнего вида половцев является их белокурость или рыжеватость. Интересно прежде всего отметить удивительную тождественность в наименовании этого народа русскими, армянами и немцами — названия «половцы», «хардеш», «фальбы» отражают один и тот же признак белокурости, о чем я уже говорил выше. Надо признать, что они возникли, по всей вероятности, совершенно самостоятельно у каждого народа. И уже совершенно независимо упоминание китайского источника, что у кыпчаков — голубые глаза и «красные» (по другому переводу — рыжеватые) волосы[34]. Кроме того, известно, что один из мамелюкских вождей в Египте Шемс-ад-Дин-Сонкор, кыпчак родом, был рыжеволос. Из современной этнографии добавим, что в живущей в Румынии народности чанго венгерские исследователи по определенным фонетическим признакам видят прямых потомков половцев; и как раз чанго являются светловолосыми блондинами: «их антропологической характеристикой до сих пор могут служить белокурые волосы, иногда светлые, как лен, иногда с рыжеватым оттенком, нередко вьющиеся, и голубые глаза»[35].

Маркварт, разбирая вопрос о белокурости половцев и о наличии в древности некой белой расы в Азии, подвергши критике все существовавшие до него на этот счет мнения и отвергнув их все, сам не высказал каких-либо определенных соображений. Но рецензент на его труд, синолог Поль Пеллио[36], допускает связь половцев с предполагаемой белой азиатской расой. Еще решительнее в защиту этой теории встал Г. Е. Грумм-Гржимайло[37], защищающий мнение, что аборигенами Северного Китая были динлины, народ белой расы, к IV веку окончательно вытесненный китайцами на север за Гоби, где он и смешался с тюркскими племенами. Характерными признаками воссоздаваемой Грумм-Гржимайло белой расы Азии являются: высокий рост, прямые носы, светлая кожа, голубые глаза и светлые волосы. Поэтому, заключает этот исследователь, светловолосость половцев «указывает если не на то, что они были отуреченными динлинами, то во всяком случае на значительную в них примесь динлинской крови»[38].

Как бы скептически ни относиться к теории о белой расе Азии, однако нельзя обойти таких издавна известных фактов, как рыжеволосость, голубоглазость и белый цвет кожи древних киргизов, отмеченных как китайцами, так и мусульманскими писателями, например Гардизи (припомним, что половцы были как будто ближайшими соседями киргизов на алтайской прародине), и ряд подобных свидетельств древних китайцев об уйгурах, киданях и др. Эти свидетельства должны быть поставлены в связь с белокуростью и голубоглазостью половцев для решения спорного вопроса о нетюркских этнических элементах древних тюркских племен.

Но, как бы ни было сложно этническое прошлое половцев, покоящееся, может быть, и на нетюркской основе, только впоследствии отуреченной и затем испытавшей на себе троекратное привхождение монгольского элемента, — все же с безусловной определенностью можно утверждать, что при выходе своем в середине XI века в причерноморские степи половцы по языку были уже чистыми тюрками[39], а по культуре — типичными кочевниками.

Глава 2. Расселение половцев

1

В предыдущей главе я указывал на связь, которую усматривал Маркварт между племенами кимаков и кыпчаков. Мнение Маркварта теперь можно считать окончательно принятым в востоковедении. Кимаки, известия о которых восходят к середине IX века, были в это время одним из самых северных тюркских племен[40]. Они состояли из двух племен: кыпчаков и емеков (имаков). Подтверждение тому, что кимаки включали в себя два племени, Маркварт видел и в самом их имени, которое он объяснял из «ики-емек», то есть «два емека». Кыпчаки жили западнее, емеки — восточнее. Распространяясь постепенно на запад, кимаки в X веке, во время своих летних кочеваний, переваливали даже за Урал и доходили до низовьев Камы. С середины X века имя кимаков окончательно исчезает; они, очевидно, были поглощены кыпчаками[41]. Махмуд Кашгарский, писавший в 1073 году, не знает кимаков: вместо них он говорит о кыпчаках и емеках, причем емеки к этому времени оказываются уже в подчинении у первых. С начала XIII века начинает выдвигаться новое племенное образование половцев — канглы, кочевавшие на восточной окраине тогдашнего половецкого мира — у среднего течения Иртыша, то есть близко к области прежних кочевий кимаков[42].

Южнее кимаков, главным образом в юго-западной части среднеазиатских степей[43], располагались огузы (гузы, узы, они же торки русских летописей) вместе с немногочисленным, но игравшим впоследствии немалую роль в истории Руси племенем берен (берендеи, берендичи русских летописей, Berend, Berencs — мадьярских источников). До тридцатых годов XI столетия огузы были преобладающим тюркским племенем в Средней Азии, занимавшим в IX–X веках огромные пространства от Приуралья до среднего течения Сырдарьи; на северо-западе летовища огузов достигали низовьев Камы, где огузы соприкасались с летними кочевьями кимаков; на юге огузы примыкали к мусульманскому пограничью, почему мусульманские географы X века среднеазиатские степи называли «степью гузов». Центром же огузов были низовья Сырдарьи. Здесь, вероятно, находились главным образом зимовья огузов.

Огромность пространств таких кочевий обуславливалась двумя причинами: особенностями климата и почвы среднеазиатских степей и колоссальными размерами кочевых хозяйств. Климатические условия среднеазиатских степей таковы, что весной наиболее благоприятные условия для кочевания создаются на юге, где ранее всего появляется трава; но по мере выжигания солнцем травы кочевники вынуждены искать лучших пастбищ все более и более на севере, где благоприятные условия для кочевания наступают позже, зато и держатся дольше. На зимовки же кочевникам надо возвращаться на юг, где из-за менее глубокого снега легче тебеневать, чем на севере, и где раньше появляется весенняя растительность. Сколь велики были хозяйства огузских богачей, узнаем из мешхедской рукописи Ибн аль-Факиха[44], упоминающей о владельцах 100000 баранов[45]. Оба эти фактора — климатический и хозяйственный — определяли необходимость далеких перекочевок; вполне допустимо предположить, что так как все лучшие пастбища северного пояса среднеазиатских степей (лесостепи и ковыльных степей) были заняты кочевьями кимаков, то огузам приходилось на летовища передвигаться не на север, а на северо-запад, за Урал[46]. Таким образом, очевидно, создавалась известная закономерность, в силу которой кочевникам южной полосы среднеазиатских степей, при их зимовьях на реках Сырдарье и Чу, у мусульманского пограничья, — на летовища приходилось перебираться за Урал, к низовьям Камы. О наличии этой закономерности мы можем судить по тому, что и сто лет спустя после известия Истахри[47] о кочевании огузов, в 1043 году мы снова узнаем о подобных же перекочевках неназванного по имени Ибн аль-Атиром тюркского народа, зимовья которого были у Баласагуна на реке Чу, а летовища все в тех же степях у низовьев Камы.

В непосредственном соседстве с огузами, где-то к северу и, может быть, к северо-западу от Аральского моря, кочевали печенеги. Очень возможно, что они до известной степени преграждали огузам перекочевывание на летовища прямо на север. Печенеги и открыли в конце VIII или в начале IX века великое движение тюрок на запад.

Но прежде чем переходить, к изложению передвижений печенегов, торков и половцев на запад (а последних отчасти и на юг), необходимо сделать одно общее замечание касательно этих передвижений, указать на одно обстоятельство, интересное для русской истории, на которое до сих пор не обращалось должного внимания, а именно: движение этих трех тюркских племен шло очень широкой полосой, захватывая огромные степные пространства и не ограничиваясь одними «азиатскими воротами» между северным побережьем Каспийского моря и Южным Уралом, как то обычно представляется. В действительности это движение шло на всем протяжении степной полосы, доходя на севере до границ лесостепи, то есть до среднего течения Ишима, Тобола, и выходя в Европу через склоны Южного Урала на реку Белую и нижнее течение Камы, до бассейна Черемшана, а на правом берегу Волги забирая к верхнему течению Дона и Донца и по тому же лесостепному пограничью достигая бассейна Днепра. Только так представляя себе это тюркское передвижение, можно понять, почему торки и берендеи будут упоминаться в русской истории в Среднем Поволжье еще задолго до того, как эти кочевники окажутся в приднепровских степях под Киевом, и только тогда получает свое наиболее естественное объяснение наличие торкских и берендейских поселений в Ростово-Суздальской Руси и у камских болгар, вблизи лесостепного пограничья, которым торки и берендеи проходили в X–XI веках.

2

Печенеги, как я уже сказал, были тем первым народом, который открыл великое движение тюрок на запад. К выселению своему из приуральских степей печенеги были вынуждены, если верить Масуди, нападениями на них кимаков, огузов и карлуков (последние жили восточнее огузов в долине реке Чу). На то, что движение печенегов было действительно вынужденным, показывает как будто и тот факт, что в тылу у них во все время их дальнейшего движения в IX и X веках находились огузы, беспрестанно на них наседавшие.

У нас нет сведений для определения времени начала печенежского движения. Р. Рёслер[48] относил его к концу VIII века, хотя оно могло быть и позже, в первой половине IX века. К середине этого столетия мы видим печенегов разделившимися на всем огромном пространстве европейского Приуралья. Что движение печенегов не шло лишь узкой полосой приаральских и прикаспийских степей, показывает одно место у Аль-Бакри, на которое до сих пор не было достаточно обращено внимания. «Длина их страны, — сообщает арабский географ о печенегах, — 30 дней пути, а ширина столько же». Вестберг[49], который счел вполне возможным принять это сообщение, рассчитал, что 30-дневный путь будет равен 900 верстам, и определил на этом основании территорию печенегов описываемого времени с востока на запад: от реки Урала до бассейна Дона. «Ширина» владений печенегов Вестберга не заинтересовала. Мне представляется, что к определению Аль-Бакри «ширины» владений печенегов можно отнестись более скептично, чем к его определению длины, так как если отмерить 900 верст даже от низовьев Волги, то уже в таком случае мы попадаем на север в низовья Камы; но при отмеривании с юга надо исходить из более северных точек, чем низовья Волги, во всяком случае, не южнее Царицына[50], так как, по сообщению того же Аль-Бакри, хазары находились к югу от печенегов, чего не могло бы быть, если бы печенеги располагалась у устьев Волги, где, как мы знаем, была и столица хазар — Итиль. Но как бы осторожно ни относиться к свидетельству Аль-Бакри о тридцатидневной ширине владений печенегов, все же несомненно, что они простирались далеко на север[51]. Однако до Камы печенеги не доходили, так как из того же Аль-Бакри мы знаем, что печенеги на севере имели своими соседями половцев, которые не могли бы кочевать севернее Камы, то есть на ее правом берегу из-за его лесистости. Таким образом, движение в Европу печенегов, а затем и торков и половцев шло не только с востока на запад (по прикаспийским и причерноморским степям), но также с северо-востока на юго-запад; пространство, захватываемое кочевниками, представляло как бы треугольник, который на западе вклинивался своей вершиной в южнорусские степи, а основание имел на востоке, от Аральского и Каспийского морей до Среднего Урала.

Еще прежде, чем Киевская Русь в начале X века была вынуждена принять на себя напор первых тюрок — печенегов, участь стать заслоном от тюркского кочевого мира выпала Болгарскому каганату, который уже с середины IX века оказался лицом к лицу перед кимаками-половцами, узами-торками, берендеями и печенегами.

Болгарский каганат, сложившийся на Средней Волге и низовьях Камы уже к началу VII века, представлял собой прочное государственное образование, с развитой земледельческой и промышленной культурой, широко налаженной торговлей, с целым рядом зависимых от болгар финских народов, вовлеченных в хозяйственную жизнь этого государства, — таких, как мурома, мордва (мокша и эрзя), буртасы (мишари), пермь, югра, вотяки, черемисы, башкиры. Ядром Болгарского каганата, его государственно-организующей силой, была, как известно, немногочисленная, из пятисот семейств состоявшая, тюркская орда, выселившаяся из своей алтайской прародины, — перевалив через Урал, она подчинила себе местное оседлое земледельческое финское население и долго с ним не смешивалась. Еще в IX веке эта главенствующая тюркская орда вместе со своим каганом была типично кочевой среди городского и земледельческого финского населения[52], что не мешало, однако, государственной сплоченности Болгарии.

Основная, собственно болгарская территория ограничивалась лишь обоими берегами Нижней Камы, бассейном Черемшана и течением Волги между устьями этих рек, но «сфера влияния» болгар простиралась далеко на север (в «Завод оцскую Чудь», Югру), запад (мурома по Оке), юго-запад (мордва, буртасы) и особенно на восток (пермь, вотяки), переваливая за Урал и по границе лесостепи проникая в область среднего течения Тобола, Иртыша и Оби (башкиры и др.). Все эти зависимые от болгар народы были хорошо защищены от кочевников дремучими лесами. Но собственно болгарская область, лежащая в открытых степях, с ее восточной и юго-восточной сторон, в районе Нижней Камы и Черемшана, была издавна желанным местом для кочевников, и Болгарскому каганату приходилось защищаться от них теми же средствами, которые так широко затем применяли южнорусские княжества: создавая родственные союзы и — что было несравненно более действенным — расселяя кочевников на своих степных границах для защиты государства от их же соплеменников.

Уже приходилось упоминать о свидетельстве арабского географа Истахри, писавшего в середине X века о том, что к лету на низовья Камы прикрчевывали огузы-торки и что Кама служила им границей с кочевавшими здесь же кимаками-половцами. В дальнейшем мы будем видеть огузов-торков южнее, в причерноморских степях, но след пребывания их на болгарском пограничье останется в виде города Торческого — очевидно, места поселения огузов-торков, — известного из русских летописей как город, принадлежавший болгарам. Ибн Фадлан[53] сообщает нам о родстве болгарского кагана с одним из влиятельнейших огузов.

Тот же процесс проникновения тюркских кочевников в мир оседлых государств, который происходил в Болгарии, мы видим и на Руси. Как раз в конце X столетия, при князе Владимире, начинается закрепление за Киевским княжеством областей по Верхней и отчасти Средней Волге. От этого времени, по всей вероятности, и ведут свое происхождение те поселения торков в Ростово-Суздальской земле, след которых мы узнаем в современной топонимике: деревни Торчино и Торки[54] в окрестностях Суздаля. Из летописей же мы знаем о походе Владимира Киевского в 985 году на камских болгар со вспомогательным конным отрядом торков. Этот факт указывает, что на русско-болгарском пограничье не только Болгария, но и Русь привлекала торков для своих военных целей и образовывала из кочевников пограничные вспомогательные отряды; только здесь, на ростово-суздальском пограничье, это произошло на целое столетие раньше, чем на пограничье киевском.

Очевидно, вместе с огузами-торками доходило до Среднего Поволжья и не фиксируемое мусульманскими и русскими источниками тюркское племя берен (русские берендеи, берендичи), судьба которого ближайшим образом связана с судьбою огузов-торков: следы его мы также находим в топонимике Ростово-Суздальского княжества[55].

К середине IX столетия печенеги, перейдя Среднюю Волгу, распространились до бассейна Дона и подошли к северным пределам Хазарского каганата. Вскоре новые нажимы на них из Азии заставили их двинуться еще дальше: в конце IX века, в результате неизвестных нам причин[56], одна из волн огузов вышла из Зауралья и вытеснила печенегов с левого берега Волги. Печенеги, обойдя севером Хазарский каганат, расположились между Доном и Днепром.

3

В X веке в глубине степей Средней Азии происходят какие-то новые движения, причины и начало которых скрыты от нас; на нашу долю остается наблюдать отражения этих событий лишь на перифериях тюркского мира, где эти движения запечатлевались мусульманскими, армянскими и позже византийскими источниками.

Первая половина X века — время образования двух новых государств в Азии: в 916 году в нынешнем Северном Китае, у границ Монголии, под главенством династии, известной по китайским источникам под именем Ляо, объединяются китаи, народ не то монгольского, не то тунгусского происхождения; а около 940 года образуется в долине реки Чу новое тюркское государство из соединения карлуков, частей огузов и других тюрок под управлением династии Караханидов, постепенно распространивших свое господство на весь Западный и часть Восточного Туркестана. Образование этих новых государств, в особенности китаев, не могло не отразиться на кочевом мире среднеазиатских степей. Эти новые государства вызвали передвижения среди соседивших с ними кочевников. Известно, что китаи уже в начале X века вытеснили из Монголии киргизов и вынудили их откочевать на Енисей; в 1017 или 1018 году «со стороны Китая» в Туркестан вторглась огромная тюркская орда в 100000 шатров, разбитая затем Караханидами; здесь, кажется впервые, вышли на мусульман, между прочими народами, и китаи; к этому же времени надо отнести и движение не то тюркского, не то монгольского народа кури, или фури, обитавшего на границах тюркского мира, восточнее киргизов; движение этого народа надо ставить в связь, согласно Ауфи, с событиями в государстве китаев; наконец, в середине века китаи, как увидим ниже, сдвинули со своего места монгольское племя найманов, передвижение которых, надо полагать, уже непосредственно задело половцев в Прииртышье.

Вероятно, именно в связи с этими явлениями и началось со второй половины X века великое движение огузов из среднеазиатских степей на юг, юго-запад и запад. В 955 году часть их выселяется на левый берег Сырдарьи, а в 985 году они направляются дальше на юг, к Амударье, откуда передвигаются далее на юго-запад, покуда через Табаристан не выходят в Малую Азию, где основывают сельджукское государство; другая ветвь огузов уходит на юг в Персию, где они становятся известны под именем туркменов; наконец, третья группа пошла в западном направлении: к этому времени относится заселение огузами полуострова Мангышлак. У нас нет сведений — пошли ли огузы и дальше на запад, к Поволжью, усиливая огузский элемент, появившийся там уже с конца IX века; во всяком случае, благоприятная возможность дальнейшего продвижения огузов-торков к причерноморским степям имелась: в 965 году под ударами киевского князя Святослава падает (или, во всяком случае, значительно ослабевает) Хазарский каганат, и торки, не сдерживаемые более хазарами, переходят Дон и начинают теснить печенегов к Днепру.

Выселение огузов из среднеазиатских степей произошло, по-видимому, не без давления на них с севера половцев. О причинах же движения самих половцев на юг из северной полосы среднеазиатских степей — у нас все еще нет ясных данных. Мы только можем предполагать, что причина этого находится в связи с движением в Семиречье и на верховьях Иртыша других тюркских и монгольских народов — движением, вызванным экспансией государства китаев, образовавшегося в это время. Передвигаться из ковыльных степей на юг, к границам соляной пустыни, вряд ли можно добровольно.

Арабский географ Мукаддаси[57] уже в конце X века упоминает о половцах (под именем кимаков) как о кочующих в непосредственном соседстве с мусульманскими областями Туркестана у города Саурана на Сырдарье. Махмуд Кашгарский приводит рассказ (но, к сожалению, не датируя событий) о пленении половцами какого-то тюркского народца булак или эльке-булак и об освобождении затем этого народца из-под ига половцев, — смутное воспоминание о хозяйничании половцев на мусульманском пограничье еще задолго до жизни Махмуда, писавшего в 1073 году. Наконец, намек на борьбу половцев с огузами и вытеснение последних с мусульманского пограничья находится в рассказе Ауфи о вторжении в землю туркмен (огузов) жителей страны Сары[58]. Событие это относится к началу XI века. «Сары», или «сарыг», значит по-тюркски «желтый». «Если половцы действительно были светловолосым народом, — писал по этому поводу В. Бартольд, — то едва ли мы имеем только случайное звуковое совпадение между географическим (и этнографическим?) названием и тюркским прилагательным»[59].

К началу 1030-х годов половцы уже окончательно овладевают среднеазиатскими степями и вытесняют отсюда огузов; причем половцы здесь впервые выступают под тем именем, под которым отныне их всегда будут знать мусульманские источники, — под именем кыпчаков. Около 1030 года впервые среднеазиатские степи вместо «степей гузов», как они назывались доселе, начинают упоминаться как «степи кыпчаков».

Возможно, что уже к этому времени половцы из среднеазиатских степей стали распространяться и на запад, к северному побережью Аральского и Каспийского морей, продвигаясь к Волге, вытесняя и отсюда огузов-торков[60].

В 40–50-х годах XI столетия происходят новые сдвиги на границах Туркестана, имевшие огромные последствия для истории всего степного пространства от Туркестана до Дуная, а в равной мере и для граничивших с этими степями оседлых государств от Грузии до Византии; в результате этих сдвигов половцы, получившие страшный толчок где-то у пределов Туркестана, с огромным напором врываются в Европу и в десять — пятнадцать лет овладевают всем степным пространством до границ Византии и Угрии.

В 1046 году несторианский митрополит Самарканда сообщил своему католикосу в Багдаде о том, что из гор «между Тибетом и Хотаном» вышел какой-то неведомый многочисленный кочевой народ (700000 всадников под начальством семи царей) и появился у Кашгара. В этом народе предполагают монголов-найманов, а причину их сдвига видят все в том же государстве китаев. В начале XIII века мы найдем найманов кочующими в Прииртышье, на месте прежних кочевий половцев; очень возможно, что уже теперь, в 1046 году, эти найманы столкнулись с половцами, будучи сами вытеснены из областей китаев. Поэтому В. Бартольд совершенно правильно утверждал, что «появление половцев было звеном в цепи народных движений XI века, простиравшихся от границ Китая до Восточной Европы»[61].

Но самый катастрофический удар половцы получили четыре года спустя, о чем уже совершенно определенно повествует армянская летопись Матвея Эдесского: «В 499 году (1050/51 год)… народ змей двинулся в область половцев (буквально — в область половых, по-армянски — хардеш), разбил и согнал их, после чего половцы отбросили узов и печенегов и все эти народы, соединившись, обратили свою ярость на ромеев (византийцев)»[62]. Под народом «змей» надо, вероятно, полагать или самих китаев, или какое-нибудь монгольское племя, жившее в непосредственном соседстве с китаями.

Вследствие удара, полученного от народа «змей», значительная часть половцев (но не все, как увидим ниже) двинулась к черноморским степям и здесь обрушилась на огузов-торков. У нас нет никаких прямых указаний о разгроме торков половцами, но ряд косвенных фактов неопровержимо приводят нас к этому выводу, позволяя датировать это событие приблизительно 1054 годом. Торки в это время кочевали между Днепром и Волгой. Если они и начинали испытывать на себе давление с востока первых волн половцев — тех половцев, которые еще до катастрофы 1050/51 года начали проникать в Нижнее Поволжье, то давление этих передовых орд половцев все же еще не вызывало больших сдвигов торков на запад: мы ничего не слышим о том, чтобы торки, вытеснив в 1048 году печенегов из левого Приднепровья[63], и дальше наседали бы на них, что было бы для них совсем нетрудно после разгрома печенегов русскими в 1036 году и вражды среди печенежских ханов, кончившейся переселением печенегов к Дунаю и страшной резней 1048 года. Не подступали торки в это время и к русским границам. Очевидно, до 1054 года они, еще не испытывая с востока нажима половцев, не стремились уйти из степей, расположенных между Днепром и Волгою. Но в 1054 году начинается недолгий натиск торков на Русь, причем торки в это время уже не представляли собой сильного племени — иначе отдельные русские княжеские рати (например, Всеволода, князя Переяславского, в 1054 году) не могли бы побеждать их. Все это говорит за то, что около этого года торки были сломлены половцами и бросились искать убежища в степных пространствах Южной Руси. Но половцы шли за ними по пятам, и в том же 1054 году русская летопись, вслед за упоминанием о поражении торков от русских в Переяславском княжестве, говорит и о приходе туда же — впервые в истории Руси — половцев. Из последующих сообщений летописи мы знаем, сколько торков (и печенегов — тех, очевидно, что в свое время покорились торкам) оказались подчинены половцами и остались с ними в степях в результате разгрома 1054 года.

Разбив торков и сбив их к границам Руси, половцы обрушиваются на самую Русь, — вероятно, из-за принятия последней части торкских беглецов. В 1061 году половцы в первом ратном столкновении с русскими на днепровском левобережье наносят им поражение — «се бысть первое зло на Руськую землю от поганых и безбожных враг», — сообщает «Повесть временных лет».

В 1060-х годах византийцы и русские окончательно добивают торков и остатки их размещают по своим приграничным областям; благодаря этим событиям половцам открылась беспрепятственная дорога в степи днепровского правобережья. В 1071 году мы видим половцев переправляющимися через Днепр и нападающими на Киевское княжество[64]; в 70-х годах XI века они распространяются уже по низовьям Днепра, Днестра и Дуная; к концу этого десятилетия мы видим их в непосредственной близости от дунайского пограничья Византии, где кочевала часть печенегов, вытесненных сюда из причерноморских степей. Первые известия здесь о половцах говорят как будто о мирном уживании кочевников между собой и об их совместных грабительских набегах[65]: в 1078 году половцы, которые под именем куманов впервые с этого года появляются в византийских источниках, были призваны из-за Дуная вместе с печенегами в пределы империи одним из претендентов на византийский престол, Никифором Василаки. Оба тюркских народа в качестве вспомогательного войска Никифора дошли до Адрианополя, подвергая все на своем пути огню и разорению.

Из придунайских степей половцы начинают совершать свои набеги и на Угрию; возможно, что именно они, а не печенеги (венгерские источники называют то одних, то других) в 1070 году ворвались через Мезёшегский перевал в Паннонию и опустошили Угрию до Бигара; в 1086 году уже сам угорский король Соломон, изгнанный с родины двоюродными братьями, поднимает половцев в поход на Угрию, чтобы с их помощью вернуть себе угорскую корону. Они явились к нему во главе с ханом Кутеской, но успеха королю не принесли. В 1087 году тот же Соломон, ничего не достигнув в Угрии, повел придунайских половцев и печенегов в большой поход на Византию, к самому Константинополю. В 1092 году половцев из Поднепровья и Поднестровья призывает галицкий князь Василько для похода на Польшу, в Повислие, куда после этого половцы будут проникать и самостоятельно.

Так половцы на западе дошли к границам тех оседлых государств — Руси, Угрии и Византии, — соседить с которыми им пришлось затем всю свою почти двухвековую историю. Интересно отметить, что первые проникновения половцев в эти государства в большинстве случаев совершались благодаря призывам, шедшим из самих же этих государств: слишком был велик соблазн воспользоваться появившейся у границ оседлых культур подвижной военной силой кочевников; вот почему пути для хищнических набегов в свои страны указали половцам сами же византийцы и угры; а путь в Польшу им показали русские.

Было бы неверным представлять себе это движение половцев второй половины XI века как некое переселение, поход с востока на запад. Это было именно расселение, так как и после окончания этого движения, до самого монгольского нашествия, половцы остались господствовать от Туркестана до Дуная — на всей огромной территории, пройденной ими в 50–70-х годах XI века, достигая на северо-востоке Камы, Тобола, Ишима и Иртыша, а на юге и юго-западе простираясь до побережий Аральского, Каспийского и Черного морей. Удар, который половцы получили в 1050/51 году и который вынудил их к выходу в Европу, не вытеснил их из Средней Азии, поскольку народ «змей» не остался в среднеазиатских степях. Мы будем видеть половцев на всем протяжении XII и первой половины XIII века также и в местах их древнейших азиатских кочевий.

Резюмирую: расселение половцев из северных частей среднеазиатских степей началось еще в IX веке и шло на запад первоначально севером, через Средний Урал, к Каме. Во второй половине X века, вероятно вследствие движения народов, вызванного образованием мощного государства китаев в Срединной Азии, половцы из северных пределов среднеазиатских степей, то есть с верхнего течения Иртыша, устремились на юг, к Туркестану, вытесняя из южного пояса среднеазиатских степей огузов-торков. К 1030-м годам половцы становятся полными хозяевами всех этих степей, до мусульманского пограничья. Удар по половцам в 1050/51 году народа «змей» сшиб значительную часть половцев с мест их кочеваний, после чего они двинулись в Европу: в течение тридцати лет половцы продвигаются по степям на запад, покуда не доходят до естественных пределов своего распространения, — лесистых Карпат, Железных ворот Дуная и Балканского хребта, за которыми уже была Византия и Угрия. Прежние же обитатели степей — огузы-торки веером разметывались половцами, находя спасение или окончательную гибель на пограничьях оседлых государств — Византии, Руси и Угрии.

Глава 3. Пределы «поля половецкого»

1

В настоящей главе постараемся наметить границы половецких кочевий на всем пространстве степей от верховьев Иртыша до низовьев Дуная.

Величину этого пространства современники представляли себе крайне смутно. Соседи половцев — русские, точнее говоря — киевские летописцы, хорошо знали половецкую землю только «межи Волгою и Днепром», о заволжских же половцах они ничего не сообщают[66], а половцев дунайских упоминают только раз, и то вскользь. Когда в 1185 году, после плена князя Игоря Новгород-Северского, половцы пошли на Русь, то киевский летописец записал это событие в таких выражениях: «Поганый же половци победивше Игоря с братьею, и взяша гордость велику, и свокупиша все язык свои на Рускую землю…»[67]. В действительности же речь шла лишь об азовско-донецких половцах и их ханах Гзе и Кончаке. Судя по этим сведениям, представление русских летописцев о «половецком поле» ограничивалось лишь пространством между Днепром и Волгой[68]. Другие соседи половцев — мусульмане Халифата и Туркестана знали преимущественно восточную, азиатскую часть половецкой земли, и «кыпчакскою степью» называли лишь нынешние казахские степи, хотя и слышали о кыпчаках Причерноморья[69]. Более широкое понимание кыпчакской степи — «Дешт-и-Кыпчак», гораздо ближе соответствовавшее действительному распространению половцев, утвердилось, лишь когда хозяевами этих степей были уже монголы. Единственным исключением среди мусульманских географов, в смысле большего знания половецкой земли, был Идриси (и, может быть, отчасти Ибн Саид[70]). Но известия Идриси (как и Ибн Саида) столь сбивчивы и неясны, что пользоваться ими чрезвычайно трудно. Еще меньше, чем мусульмане и русские, знали о половецкой территории греки и латиняне. Первые упоминали в своих хрониках о половцах только тогда, когда соприкасались с половцами на дунайском пограничье Византии; латинский же запад почти совсем не знал половцев и землю их представлял себе где-то «ultra Hungarian! et in partibus Russie»[71]. Латинский мир узнал об обширности половецкой земли лишь после завоевания ее монголами из обстоятельных описаний Плано Карпини 1246 года и Рубрука 1253–1255 годов. Правильнее же всех представлял себе огромность половецкой земли армянский царевич Гетум (Гайтон)[72]. Он был поражен пространством «Комании», и это дало ему основание считать ее «одним из величайших государств, существовавших на земле»[73].

Под влиянием древнерусских летописей и русские историки, почти не выходившие в данном случае из круга отечественных источников, считали, что половецкая земля ограничивалась причерноморскими степями; поэтому пределом распространения половцев на востоке предполагали то Волгу, то Дон, на западе же — Днепр или Буг; кочевание половцев у Дуная ставилось под сомнение, а если и допускалось, то только для самого конца XII или начала XIII века. За исключением Ф. И. Успенского[74], наличие половцев у Дуная признавалось лишь нерусскими учеными: Дьярфашем, Рёслером, Мутафчиевым[75]. Что же касается восточной границы половцев, то только Дьярфаш и Успенский искали ее в Азии, в глубине туркестанских степей.