Пойди туда — не знаю куда

— Люблю…

Металлически щелкнувшее лезвие, выкинутое стальной пружиной, неожиданно легко вошло в грудь великана по самую рукоять. Негромко хоркнув, полевой командир вытаращился и, изумленно глядя на замурзанного заморыша, медленно разинул рот. Зубы у полковника были на диво ровные, синевато-белые. Он не опрокинулся на спину, как ожидал Авенир, а, словно бы прося прощения, осел перед ним на колени и лишь после этого боком завалился на мокрую траву. С полминуты похрипев, бородач вздохнул и замер, глядя на Луну белыми, закатившимися под лоб глазами…

— Ой, Зинок, лунища-то какая! — открывая окно, сказала Василиса.

Медсестра Веретенникова прикурила от спиртовки, на которой стояла колба с чаем, и, отодвинув бюкс, присела на краешек подоконника.

— И шприцы у тебя некипяченые, — шумно выпуская дым, отметила она. — И луна какая-то ненормальная, не как у нас, в терапии.

Над соседним корпусом госпиталя в блеклом, совершенно беззвездном городском небе маячило нечто большое и смутное. Где-то неподалеку скрежетал на повороте трамвай. Из ночного сада пахло карболкой, палыми листьями.

— А мой-то вчера сам до кухни дошел, — тихо сказала Василиса. — Я чуть кашу не выронила. Поворачиваюсь, а он в дверях. Бледный, волосенки торчком, седеющие такие…

— У тебя вон самой…

— Где?

Зинаида вынула из кармашка пудреницу.

— Господи, а это еще кто?! — глянув в зеркальце, вздохнула дежурная медсестра Глотова. — Распрекрасная до чего и вся в белом, как Царевна Лебедь! Ой, сейчас полечу!..

— Во-во, помирать полетишь. Вы чего, кроме овсянки, жрете-то?

— Картошку, хлеб…

— А мясо?

— Какое еще мясо, когда пост.

— Тю-ю, чумовая! Он уже месяц как кончился!

— Да что ты говоришь! — припудривая нос, удивилась Василиса. — А мы как-то и не заметили… Ничего-ничего, диета штука полезная. Между прочим, Моджахед у нас на этой овсянке, как на дрожжах.

— Моджахед?! Какой еще…

— Да щенок. На вокзале привязался ко мне, грязный такой, весь в колтунах.

— О Господи! Какой хоть породы?

— А поди их разбери! Кажется, ньюфаундленд.

— Боже мой, Боже мой!..

Где-то у Литейного моста испуганно взгукнул буксир.

— Васька, ты сумасшедшая! — горестно прошептала старшая медсестра Веретенникова, давняя Василисина подружка, а по одному из ее мужей даже чуть ли не родственница. — Какой у тебя оклад, дура ты этакая?

— Триста семьдесят. Я же на полставки…

— Нет, ты совершенно сумасшедшая, и чай у тебя кипит.

Василиса засуетилась, полезла в письменный стол за чашками. На кафель ординаторской со звоном посыпались алюминиевые ложечки. Зашевелился спавший на топчане дежурный врач майор Митрохин.

— Тише ты, заполошенная! — шикнула на нее Зинаида.

Чай был крепкий, черный, как дальнейшие жизненные перспективы медсестры Глотовой, но почему-то совершенно лишенный запаха.

— Чушь какая-то! — отставив стакан, тихо сказала Зинаида. — Ну и что дальше?

— В каком смысле?

— Что дальше делать-то собираешься, милочка? Ведь он же болен. Давай называть вещи своими именами: практически неизлечимо болен. Такие операции на мозге делают только на Западе, если не ошибаюсь, в Германии. Есть там один такой же, как ты, прибабахнутый профессор, забыла фамилию…

— Баумгартнер, — глядя куда-то в окно, подсказала Василиса.

— Ну пусть Баумгартнер, если тебе так нравится, пусть! Нам-то что за радость от этого? Знаешь, сколько стоит подобное удовольствие?!

— Знаю.

— Вот видишь, знаешь. Уже легче. Откуда, кстати?

Василиса вынула из кармана листок бумаги.

— Что это? — насторожилась, сердцем почуявшая недоброе, старшая медсестра Веретенникова.

— Прайс-лист.

— Ты мне человеческим языком скажи, что это, стерва ты этакая!

— Ну, расценки, самые обыкновенные расценки.

— На что… на что расценки?

— На все. На питание, на томографическое обследование, на медикаменты… Слушай, Зинок, просто ужас какой-то: там у них за все, оказывается, нужно платить! Даже за пользование туалетом. Так и написано: «Индивидуалише ватер-клозет — тридцать пять дойче марок»!..

Зинаида, охнув, схватилась за грудь.

— Господи, Господи!.. Где ты взяла… это?

— Получила по почте.

— Зачем это тебе?

— То есть как зачем? Чтобы ехать.

— Силы небесные, куда?

— Туда, в Германию, к профессору Баумгартнеру, — отхлебнув из стакана черной отравы, задумчиво сказала Василиса.

— Тебе что, тебе Чечни мало, уродина несчастная?! — вскричала Зинаида, да так громко, что дежурный по хирургии майор Митрохин взметнулся со своего жесткого клеенчатого ложа.

— Спите-спите, доктор! — успокоила его Василиса. — Это она по поводу Хасавюртовских соглашений. Переживает очень…

Но поспать в эту темную и ветреную октябрьскую ночь майору Митрохину больше не довелось. В коридоре послышались торопливые шаги, дверь ординаторской приоткрылась.

— Сестричка, а сестричка! — позвал заглянувший в помещение больной. — Там этот, тяжелый, который под капельницей, он это, он опять повязки посрывал!..

— Сергеев?! — ахнула Василиса.

Только под утро лейтенант с оторванными ногами, тот самый, у которого дважды уже фиксировали состояние клинической смерти, пришел в себя. У него были смертельно усталые пустые глаза и серые, как у врубелевского демона, губы.

— Ну вот и хорошо, вот и славно! — шептала медсестра Глотова, вытиравшая лейтенанту перепачканные кровью пальцы рук. — Ты чего, Фантомас, снова разбушевался? Гляди, что натворил! Каратист, что ли?.. Что ты там под нос-то себе бубнишь?.. Ах, жить не хочется! Болит, говоришь? А у меня, думаешь, не болит? У меня за этот год, лейтенант, душа чуть дотла не выболела. Я, если хочешь знать, и плакать-то уже не могу. Как-то села, дай, думаю, всплакну по-нашему, по-бабьи. Гляжу, а Моджахед мой кошелек с последней купюрой доедает. «Ах ты, душманская ты морда! — говорю. — Ты хоть понимаешь, что натворил, террорист ты этакий?!» Понимать понимает, по глазам вижу, но ничего уже с собой поделать не может, жует мой кожаный кошелек дальше да еще, вредитель, облизывается от удовольствия. Вот тут бы и в слезы, в этот самый, который катарсис, а я сижу и хохочу, как идиотка: Моджахед-то мой кожу с денежкой проглотил, а металлическую кнопку от кошелька пожевал-пожевал и выплюнул… Эй! Эй, лейтенант, ты чего глаза закрыл? Ты уж, пожалуйста, сознание больше не теряй… Слышишь?.. Ага, вот теперь вижу, что слышишь. Ты слушай, слушай. Давай я буду говорить, говорить, вот только иголочку тебе в вену вставлю… вон какая у тебя венка хорошая, моему бы Царевичу такую… Вот и все, вот и аб гемахт, как говорят на родине одного сказочного профессора. Ты любишь сказки, десантник? Вот и я прямо-таки обожаю, только перезабыла все. Нет, вру: одну все-таки помню… Про что? Да вот как раз про Царевича и про Василису.

Хочешь расскажу?.. Ну тогда слушай! Как это там?.. В некотором замечательном царстве, в несуществующем уже государстве жил-был Царевич по имени Эдуард. Как-то взял он в руки лук, положил на него струганую палочку с пистолетной гильзочкой вместо наконечника, натянул тетивку до самого плеча и пустил эту самую свою как бы стрелу в синее безоблачное небо семидесятых…

Где черт не сладит, туда бабу пошлет.

Русская пословица

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

про то, как Лягушка вдруг да стала Василисой Прекрасной

Большеротая злая Лягушка сидела на пенечке за дровяными сараями. В левой руке у нее была стрела, правой она держалась за темечко.

— А ну отдай! — сурово насупившись, сказал Царевич.

— Ты стрелял?

— А то кто же.

— Ага, значит, это твоя работа?

И тут Лягушка отняла от своей маковки грязнущую, в цыпках ладошку, и Эдик, ужаснувшись, увидел самую настоящую кровь!

— Я не хотел, я нечаянно, — побледнел он.

— За нечаянно бьют отчаянно! — сурово ответила Лягушка и, встав с пенька, изо всех сил вдруг пнула обидчика башмаком прямо по косточке.

Боль была такая, что Царевич запрыгал на одной ноге.

— Ага, получил?! — торжествующе завопила рыжая хулиганка со жгучими, как крапива, глазищами. — Куда поскакал, небось мамочке жаловаться?

— Дура!

— Сам дурак и не лечишься!

— А ты псих-дрих-помешанная!

— А ты гогочка!

— А ты… а ты — лягуха!

— Что ты сказал?! А ну повтори!

— Лягушка-квакушка, дырявая макушка!

— Вот тебе! Вот тебе!..

— Ма-аама!..

И мама, как по щучьему веленью, появилась. Причем из-за сараев она вышла не одна, а с самим председателем поселкового совета товарищем Кутейниковым, катившим за руль велосипед с моторчиком.

— Сын, ты дерешься с девочкой?! — удивилась Диана Евгеньевна Царевич, чернобровая, статная, в строгом, темном, с депутатским значком на лацкане костюме и короной величественных, смоляных еще кос на голове. — Ты обижаешь слабого, Эдуард?! Стыд и позор! — с чувством вскричала новоиспеченная директриса новехонькой, только что отштукатуренной трехэтажной школы, первой и покуда единственной в Кирпичном школы-десятилетки. — Подойди ко мне, дружок мой. Иди-иди, не бойся!..

— А я и не боюсь, — одной рукой держась за темечко, другой — за только что подбитый глаз, пробормотала Лягушка.

— Это Глотова. Дочь Глотовой Капитолины, матери-одиночки, — хмуро проинформировал предпоссовета Кутейников.

— Как тебя зовут, Глотова? — мягко спросила Диана Евгеньевна.

— Василиса.

— Врет она, — кашлянул в кулак владелец велосипеда с моторчиком. — Любкой ее зовут.

— Ах вот как! Значит, ты у нас Люба, Любаша… То есть Любовь…

— И никакая я не Любовь, — копая землю носком туфельки, засопела бурячно покрасневшая дочь местной молочницы.

— Ну хорошо, хорошо — тебе не нравится имя Любовь, но чем же тебе нравится имя Василиса? Ты что, читала сказку про Василису Прекрасную? Ты любишь русские народные сказки, девочка?

— Обожаю! — буркнула Лягушка, правый глаз которой, подбитый локтем поверженного наземь Царевича, заплывал с прямо-таки волшебной скоростью.

— И какая же больше всех тебе нравится?

— А эта, как ее… Ну, в общем, про одного придурка, который лягушек из лука стрелял…

— Ах так… Ну что ж, иди, я тебя не задерживаю, — сказала Диана Евгеньевна и уже вслед уходившей Любаше Глотовой задумчиво произнесла: — Какой трудный, запущенный ребенок…

— Форменная шпана! — подтвердил товарищ Кутейников. — Тут они, поселковые, все сплошь такие!..

Вот так они и встретились, мои герои, — десятилетний отличник Эдик Царевич и одиннадцатилетняя двоечница Василиса (она же Любаша) Глотова, и случилось это, дорогой читатель, в августе так хорошо памятного всем нам 1977 года, как раз в те самые дни, когда вся наша великая Советская страна, а вместе с ней, разумеется, и все прогрессивное человечество, готовилась торжественно встретить юбилейную, 60-ю годовщину Великой Октябрьской Социалистической революции.

Два года спустя, в октябре 1979-го, из окна своего директорского кабинета Диана Евгеньевна увидела вдруг сына Эдуарда, отчаянно отбивавшегося портфелем от пытающейся то ли обнять, то ли повалить его долговязой рыжей дылды в дешевом клетчатом пальтеце и в лягушачьего цвета трикотажной шапочке с помпончиком.

— Кто это? — вскричала Диана Евгеньевна, тщетно пытавшаяся открыть окно.

— Это Глотова из пятого «а», — сообщила завуч Инна Игоревна.